ой войны вели себя так же, как и их предшественники в Первую мировую, интернируя часть, а то и всех членов «подозрительных» иммигрантских общин. Ксенофобия, расизм и шовинизм сыграли роль в этом процессе. Еще обширнее «категории предполагаемых кандидатов на тюремное заключение» в Квинсленде, где сосредоточилось много иностранцев, особенно итальянцев. Факт концентрации по географическому признаку превалировал над идеологией, будь то фашистская, коммунистическая, анархистская или какая-либо иная. По словам комиссара полиции Кэрролла, интернированные в Квинсленде «никто иные, как отбросы общества». Инспектор Уэйк из Северного военного округа настаивал, чтобы «все иностранцы из враждебных нам стран были посажены в тюрьму, потому что представляют реальную угрозу для армии». Это могло вызвать в Австралии заключение более 45 тыс. иностранных граждан и лиц, прошедших натурализацию. В конечном итоге арестовали намного меньше: на апрель 1942 г., по неполным данным, 779 немцев, 2705 итальянцев и 1043 японца, но ни в какой другой стране Британского содружества наций не применяли с такой готовностью в годы войны все многообразие определений, позволяющих относиться к иностранцам как к военнопленным. Не менее 10 тыс. интернированных итальянцев, а в действительности, возможно, и в два раза больше, расквартировали в местах, которые, по общему признанию, чем-то сродни концлагерям.[395]
Антоньева, Рождественского и их русских сотоварищей по заключению перевели в лагерь Лавдэй (англ.: День любви – забавное название для тюремного учреждения), недалеко от Бамеры в Южной Австралии. Лагерь состоял из шести бараков, каждый рассчитан на тысячу человек; там немцы-нацисты, антифашисты и евреи сидели вместе, совершенно независимо от идеологических, политических и расовых различий. Заключенные лагерей находились постоянно в напряжении, озлобленные, и это почти неизбежно усиливало раскол на группки и рост числа доносов. Русских заключенных держали в бараках из ржавого железа, что подрывало здоровье и лишь усугубляло бедственное положение. Пожарский писал жене: «Здесь я учу и учусь лишь как выжить и убить время. Когда человек лишен свободы, положение его ухудшается до такой степени, что он начинает сходить с ума от бездействия».[396] И, конечно же, постоянным яблоком раздора был вопрос: «Почему я? Почему именно меня отправили в Лавдэй?»
Жизнь в русском бараке серьезно осложнилась, когда жена одного из арестованных, г-жа Лолуа, сообщила в письме мужу, что заключили его в тюрьму за «тесную связь» с Антоньевым. Примерно о том же самом писала своему мужу г-жа Нагих.[397] Тогда заключенные, вроде Стукова, перестали ходить в бараке на церковную службу о. Валентина Антоньева. Именно Пожарский в письме жене, возможно написанном под надзором цензора, нанес еще один удар Антоньеву, утверждая, что проповедь протоиереем «фашизма, национал-социализма, вкупе с расистскими и антисемитскими доктринами, противоречит устоям христианства и церкви <…> Он использует церковь как инструмент политической пропаганды <…> Я надеюсь, что после окончания войны правительство Австралии найдет способ убрать его из нашей церкви как вероломного авантюриста!»[398]
В результате таких заявлений репутация Антоньева серьезно пострадала, и он подвергся гонениям, которые, как и следовало ожидать, создали массу трудностей. Одновременно он страдал разными недугами, такими как ревматизм, люмбаго, болезнь глаз и нервное истощение.[399] Волновала Антоньева и такая, куда менее серьезная проблема, как выпадение волос. Он даже просил знакомую прислать «Бэй Ром», лосьон для волос.[400] Священник ни на минуту не переставал забрасывать власти прошениями и мучительными вопросами: «За что? Какую опасность я представляю для Британской империи, какое преступление совершил?»[401] Вновь и вновь он жаловался: «Я все еще за колючей проволокой. За что? За то, что называл коммунизм богопротивной и антихристианской идеологией? Но это правда <…> Повторяю, я австралийский верноподданный».[402] Прошения поступали и с воли, например обращение дочери Антоньева Виктории Кравченко к другу семьи, австралийскому политику Р.Г. Мензису, а также заявление известных греческих православных прелатов.[403]
Администрация лагеря поставила перед заключенными барьер, практически непреодолимый с точки зрения юрисдикции: они должны были убедить всех в том, что не были нелояльны, то есть доказать обратное. В свою очередь, перед администрацией стояла столь же сложная задача различить, кого можно назвать «случайными» русскими фашистами, и кого закоренелыми вожаками фашистского движения. Бригадный генерал У.Б. Симпсон, генеральный директор безопасности, признался судье Риду в начале 1944 г., что заключение в тюрьму русских вызвало у него «немалое беспокойство из-за того, что сложно определить, кто из заключенных действительно опасен своими связями с русскими фашистами и кто не представляет серьезной угрозы для безопасности, а оказался в нынешнем положении, попав под влияние действительно опасных элементов».[404]
Если принять во внимание даты их освобождения, можно предположить, что Симпсон и власти лагеря Лавдэй считали «действительно опасными элементами» среди русских заключенных Антоньева, Рождественского и Прутковского (из штата Новый Южный Уэльс). Первые апелляционные слушания по их делам в 1942 г., как и повторные слушания в 1944 г., не привели к смягчению приговоров, апелляции отклонили без долгих рассмотрений. Казалось, что заключенные обречены сидеть в лагере Лавдэй, пока идет война. Затем, однако, генеральный прокурор X. В. Эватт с полномочиями, более широкими, чем у секретных служб, вмешался в дело священника. 14 июня 1944 г. он передал Симпсону лаконичную инструкцию: «Этот человек (Антоньев. – Т.П.) имеет, как кажется, хорошие шансы на освобождение исключительно из чувства сострадания. Я бы хотел, чтобы его дело закрыли как можно скорее».[405] Симпсон и врачи-эксперты поняли прозрачный намек и нашли, что психическое состояние протоиерея ухудшилось, и он чувствует себя «одиноко» вдали от соотечественников. К маю 1944 г. из Квинсленда были выпущены на свободу или умерли в лагере большинство из 26 русских.[406] 26 июля 1944 г. власти разрешили освободить Антоньева (Рождественский вышел на свободу лишь 17 января 1945 г.).
Вероятно, Симпсон вопреки высказанному им мнению после освобождения священника установил для него строгие ограничения: жить только в своем доме в Митчелтоне в Квинсленде, спрашивать в полиции разрешение на поездки, избегать связей с иностранцами из вражеских стран и не высказывать оскорблений в адрес Австралийского Союза и его законопослушных граждан. Если директор безопасности рассчитывал таким способом свести к минимуму свободу своего противника, то сильно недооценивал Антоньева. Протоиерей Свято-Николаевской церкви в мгновение ока организовал контрнаступление, заручаясь поддержкой как минимум половины своих бывших прихожан, которые просили его возобновить обычную службу и служить литургию. Симпсон, однако, настаивал на своем и запретил бывшему заключенному читать проповеди и провести рождественское богослужение. Но Антоньев находил разные предлоги, чтобы нарушить запреты. В конце концов, 11 мая 1945 г. все ограничения отменили, и произошло это несколько дней спустя после окончания военных действий в Европе. [407]
Интересно также то, что некоторые сидевшие вместе со священником в лагере Аавдэй (В. Пешков, С. Шершов, В. Аолуа, Г. Заверняев, В. Пожарский и П. Стуков) выступали против возобновления Антоньевым церковных обязанностей. Протоиерея вновь обвиняли в «тираническом правлении» и в том, что он стал причиной внутрицерковных конфликтов, рассорившись с церковным регентом Анисимовым.[408] Антоньев оставался священником до самой кончины в 1962 г. и похоронен на кладбище Тувонг в Брисбане.
Что касается Рождественского, то он в 1946 г. получил австралийское гражданство. После освобождения Рождественского из заключения Финцель возлагал большие надежды на бывшего арестанта, предложив поставлять важную информацию о коммунистах среди русских австралийцев.[409] Доказательства помощи Рождественского своему бывшему следователю отсутствуют. Вскоре заключение стало не позорным клеймом, а честью, и Рождественский мог гордиться своими антикоммунистическими тирадами.[410] Умер он, вероятно, в Сиднее, но дата и место его последнего приюта тайна, покрытая мраком.
Первые приверженцы русского фашизма пришли к одинаковому финалу. Джон Стефан говорит о «спасительной немоте», которая нашла на некоторых уцелевших сторонников этого постыдного движения в разных странах, боявшихся обвинений в пронацистских взглядах. По мнению Ольги Дубровской, которая изучала историю русской общины Квинсленда, среди многих эмигрантов наблюдался так называемый «синдром томления» чувство стыда, а также страха перед всесильными советскими агентами. Того же мнения придерживается Таня Приданиикова и при этом доказывает, что вовлеченность русской общины Квинсленда в политическую деятельность фашистского толка была крайне незначительна, и не представляла для Австралии реальной угрозы.