В основе его творчества лежит убеждение в незыблемости общего порядка вещей. Все предписано законами бытия: кому какое место занимать на общественной лестнице. Перемены и усовершенствования могут совершаться в пределах сословных членений, иерархическая же система выработана и неизменна.
В басне «Осел во львовой коже» этот принцип выражен весьма отчетливо. Сатирик выступает против несообразностей, нередко встречающихся в жизни:
…Когда в чести увидишь дурака
Или в чину урода
Из сама подла рода,
Которого пахать произвела природа.
Как видим, здесь уравнено в своей незыблемости и «естественности» как биологическое, так и социальное неравенство, они имеют якобы один и тот же источник.
Тематика эпиграмм Сумарокова широка и многообразна. Вместе с тем поэт ограничивался нападками на злоупотребления низших и средних представителей феодально-бюрократической сферы, на неправедных судей, стряпчих, крючкотворов и мздоимцев. Здесь обличения писателя были исполнены гнева и ненависти.
Не меньшим злом считает сатирик и откуп. С откупщиками — другой излюбленной темой его эпиграмм — связана проблема корыстолюбия и произвола, идущего уже не от чиновничьего всевластия, а от мошны, от темной и разнузданной силы денег. Паутина долговых обязательств легко опутывает кабацких ярыжек. При этом Сумароков равно осуждает как причину, так и следствие.
Если в баснях Сумарокова встречаются зарисовки быта и нравов простых людей (крестьяне, солдаты, дворовые, ремесленники), то его эпиграмма несравненно дальше отстоит от насущных запросов людей низшего сословия. Она используется в качестве оружия дворянской самокритики, осмеивает пороки светской жизни, общечеловеческие недостатки и слабости. Мотовство, легкомыслие кокетливых и ветреных женщин, слепая погоня за модой, галломания, ханжество, суеверие, скупость — вот объекты эпиграммы такого рода. Многие стихи достигают при этом силы, изящества и отточенности афоризма. Такова эпиграмма:
Танцовщик! Ты богат. Профессор! Ты убог.
Конечно, голова в почтеньи меньше ног[7].
Или начало другой:
Всегда болван — болван, в каком бы ни был чине.
Овца — всегда овца и во златой овчине.
В наследии Сумарокова представлены и собственно литературные эпиграммы. Несколько из них направлены против Ломоносова, которого поэт считал главным своим соперником на российском Парнасе.
Сатирическая миниатюра Сумарокова — явление переходного времени. Она особенно выразительно запечатлела момент, когда нравоучение, дидактика в их более или менее обнаженном виде уступают место эмоционально-образному воплощению идей и мнений, а прямое порицание заменяется скрытыми видами насмешки (ирония, пародия). Так, в эволюции сатиры прослеживается переход от непосредственного воздействия на очередных носителей зла к иному пониманию целей и задач искусства обличения смехом, сформулированному уже в XIX веке: «Не должно думать, однако, чтобы насмешка могла исправить порочного: она только открывает ему дурные стороны его и, может быть, живее только дает чувствовать необходимость украсить их личиною приятного». И далее В. А. Жуковский проводит мысль о том, что смех — «оружие предохранительное»[8].
Угрюмоватый тон прежней сатиры, дидактика и нравоучение существенно потеснены в эпиграмме Сумарокова общим шутливым настроем, которым так дорожил автор «Эпистолы о стихотворстве». Это, казалось бы, не столь существенное нововведение повлекло за собой и другие преобразования.
Сумароков — мастер живописно-образного слога. С одинаковым искусством поэт стилизует эпиграмму под жанр бытовой сценки, использует монологические и диалогические формы. Нередко отказываясь от стиля ораторского обличения, он широко вводит простонародные словечки и выражения. Традиционный шестистопный ямб, хорошо приспособленный к «ювеналовской» манере, дополняется иными стихотворными размерами (плюс разностопный стих, цезуры), способными полнее схватить и передать живость разговорной речи. Заслуживает внимания и применение сатириком неожиданной, иногда парадоксальной рифмы.
В некоторых случаях Сумароков обращается к своему богатому опыту поэта-песенника. Тогда в размеренную форму эпиграмматического стиха врываются интонации лирической песни, куплета:
Мужик не позабудет,
Как кушал толокно,
И посажен хоть будет
За красное сукно.
Многочисленные нововведения насыщали жанр эпиграммы отдельными «реалистическими элементами», но все же не преобразовывали в основном и главном классицистического художественного метода видения и изображения жизни. Рационализм сочетался у Сумарокова с грубовато-бурлескным натурализмом. Пословицы и поговорки вводились не органично, а включались как атрибуты простонародной фразеологии, как знаки просторечия, дозволенные законами «низкого» сатирического жанра.
Основой эпиграммы классицистов нередко становился бытовой или исторический, чаще всего связанный с громкими именами античности (Цезарь, Август, Тит, Нерон) анекдот. В большом ходу были идущие опять же от античной традиции имена-клише греко-римского происхождения. Под воздействием опыта своей же собственной работы в области комедии и басни А. П. Сумароков вводит в эпиграмму персонажей, выхваченных из жизни (откупщик, стряпчий, судья, подьячий, танцовщик, ученый). После Сумарокова наряду со всевозможными Леандрами и Клитами, Дамонами и Фирсами широко используются имена-этикетки «отечественного» происхождения: Глупоны, Взятколюбовы, Скрягины, Злобины и т. п.
Развитие русской эпиграммы 1760–1790-х годов, обогащенное достижениями Сумарокова, подготовило почву для сатирико-юмористической миниатюры, созданной в русле сентиментализма и реализма. Однако вплоть до начала XIX века эволюция русской эпиграммы шла в рамках классицистического метода.
Деятельность Н. И. Новикова и его сатирическая журналистика, крестьянская война 1773–1775 годов оставили глубокий след в сознании русского общества, внесли много нового в миросозерцание передовых художников. Если в эпиграммах А. П. Сумарокова подвергались критике частные отклонения от норм морали и разума, то в сатирических миниатюрах некоторых наиболее ярких его преемников отдельные факты проявлений злого и пошлого становятся крупнее и приобретают вызывающий характер. Конечно, было бы неверно приписывать Панкратию Сумарокову и Акиму Нахимову революционные взгляды. Демократизм их еще весьма расплывчат, но они уже не верят в разумность просвещенной монархии и незыблемость крепостнической системы. И хотя в подцензурной печати исключались антимонархические и антикрепостнические выступления, но посредством намека, аллегории, с помощью лукавой усмешки отстаивались смелые свободолюбивые идеи.
Обострение интереса к воссозданию народных нравов и обычаев — примечательная черта творчества А. Нахимова и П. Сумарокова. Предметом их сатиры становятся конкретные жизненные коллизии, а общечеловеческие пороки даются с «привязкой» к определенному месту и времени. Едкой горечью пронизана «Эпитафия» П. Сумарокова, повествующая о нелегкой доле Самошки-мельника, который «ветром лишь во весь свой век был сыт». Финал эпиграммы не оставляет сомнения относительно типичности подобных явлений:
Но мало ли людей такую пищу ели,
Хотя и мельниц не имели?
Горе и беды простого мужика, будь то дровосек, солдат, мельник, привлекают взор эпиграмматистов. В сатирическом стихотворении «Подьячему» Нахимов с достоинством парирует реплику представителя «крапивного семени», отождествляющего свою приказную «должность» со служением отечеству солдата:
Большое сходство я меж вами нахожу:
Тот кровь свою, а ты чернила проливаешь!
Демократизм содержания обусловливает несравненно большую простоту формы. В каноническую структуру эпиграммы щедро вводятся присловья и поговорки; грубоватый народный юмор выступает показателем мнения простых людей. Даже барыня у П. Сумарокова, обращаясь к астрологу, говорит слогом, живо напоминающим крыловскую манеру:
Пожалуй, дедушка, скажи мне, ради бога,
Иметь я буду ли детей?
Глубина симпатий к простому народу обусловила новую трактовку традиционных для классицистической эпиграммы тем. Отсюда обличение не слабостей и пороков светской жизни, но паразитизма и нравственного разложения дворянства; не плутни чиновничества, а произвол и деспотизм властей предержащих подвергаются удару «Ювеналова бича».
Гражданская позиция П. Сумарокова и Нахимова подкреплялась тезисом о естественной, внесословной ценности человека. Как видим, коренное противоречие просветительской эстетики рационализма оставалось еще непреодоленным. По-прежнему главенствует точка зрения разума, естественного чувства, а не социально-исторический детерминизм, которым еще предстояло овладеть русской сатире.
Стих у П. Сумарокова и особенно у Нахимова легок: в нем нет и следа тяжеловатой назидательности, которая была неизменным спутником традиционной классицистической эпиграммы.
К концу XVIII века эпиграмма обрела четкие композиционные контуры, прежде всего ясно выраженную двучленность. В первой части содержится как бы ожидание, переданное посредством описания или изображения события, явления, предмета, страсти и т. п., а во второй части дано разрешение с помощью остроумного и, как правило, «нечаянного», то есть неожиданного, заключения (пуанта). В умело сделанной эпиграмме сначала нет и намека на смысловой поворот итогового стиха. Более того, вначале могут звучать притворно-сочувственные интонации или, что чаще всего, демонстрируется позиция полнейшей объективности, содержащей даже нейтрально-добродушный оттенок. Бдительность усыплена, тем эффектнее и неотразимее становится остроумный вывод в финале. Вот, например, сатирическая миниатюра Нахимова «Глупому стихотворцу», в которой предельно обнажена эпиграмматическая конструкция: