[225]. По оценке редакторов книги «Неизвестный Нилус», только своевременное издание Манифеста 17 октября воспрепятствовало вероятному эффекту проповеднической кампании[226].
С. А. Нилус противопоставлял шестиконечную звезду, как «печать тайны беззакония», кресту, являющемуся «печатью тайны благочестия» или «печатью дара духа святого». Связь гексаграммы с иудаизмом только подчеркивала ее антихристианскую онтологию. Согласно рисунку С. А. Нилуса, треугольник, обращенный вершиной вверх, окрашивался в темный цвет и обозначался как «альфа», вершиною вниз – имел светлую окраску и именовался «омега».
Идентичные треугольники в гностико-каббалистическом прочтении означали равенство сил Демиурга и Люцифера. Бог христиан, соответствующий триаглю, устремленному ввысь, изображался темным и потому олицетворял зло, а падший ангел, обращенный вниз, олицетворял светлое начало. Единство фигуры символизировало историческое торжество Люцифера. Последний, «омега», должен стать первым, «альфой», одержав победу над временно торжествующим Адонаи. Поэтому гексаграмма есть знак Антихриста. В ней зашифровано «число зверя» – 666: 6 сторон, 6 углов, 6 вершин. В нумерологической проекции на историю цифра 7 означает век настоящий, 8 – царство Духа святого, а 6 – ветхозаветное дохристианское время. Поэтому 6 выражает предполагаемое торжество иудаизма, построенное на отрицании исторической миссии Христа[227].
Основополагающей аксиомой масонской идеологии С. А. Нилус считал формулу, зашифрованную в криптограмме, именуемой им «Соломоновой печатью». В этой печати треугольники располагаются в обратной пропорции: светлый триагль Люцифера обращается вершиной к верху, а знак Демиурга – поверженным. Кроме того, светлый треугольник образует самостоятельную фигуру над звездой, подчеркивая торжество Дьявола. У подножия гексаграммы помещается крест Господень, заключенный в центр круга («озеро огненное»), символизируя попрание Демиурга. На обе фигуры возложено число p, означающее конец и завершение великого творения.
«Апокалипсис нашего времени» Василия Розанова:
эсхатологический неогностицизм
В качестве развертки Апокалипсиса воспринимал, в частности, революцию Василий Розанов. Написанные на злобу дня статьи были объединены им заглавием «Апокалипсис нашего времени»[228]. Сборник открывался рефлексией на катастрофический обвал государственности, обрушение царства и Священства. Происходит, полагал философ, не социальная или политическая революция, а именно Апокалипсис.
Василий Розанов не шел, впрочем, в общем русле православного эсхатологического дискурса. Его трактовка последних времен существенно отличалась от канонической христианской и походила, скорее, на неогностицизм. Розанов противопоставлял дух Апокалипсиса духу Евангелия. В Апокалипсисе, полагал он, предстает иной Бог, нежели в евангельских текстах. Противопоставлял Розанов также Бога-отца и Бога-сына, отрицая их единство и утверждая наличие между ними конфликта.
Эсхатологические «окна Овертона»
Д. С. Мережковского
Серебряный век стал временем дискурсивного подъема эсхатологической проблематики в русской культуре. Предпринимаются попытки нового осмысления образов Апокалипсиса, выходящие за рамки православной традиции. Осевое значение в этом дискурсе приобрела трилогия Д. С. Мережковского «Христос и Антихрист». Литературная роль трилогии состояла в создании особого типа философского романа[229].
Концепт Мережковского, проводимый в каждой из частей трилогии, можно считать еретическим. Писатель рассуждал о существовании двух религий: религии неба и религии земли, каждая из которых несла свою правду. Они исторически сталкивались друг с другом. Эти столкновения отразились в противостоянии мира языческого и мира христианского. Христианство в понимании Мережковского было религией неба, невозможной для применения в реальной земной жизни человека. Принятие христианства, полагал он, означало путь крайней аскезы, разрыва семейных уз, низвержения искусства. Персонифицированно конфликт религии неба и религии земли находил, сообразно с замыслом трилогии, выражение в противостоянии Христа и Антихриста. В первой части трилогии в роли Антихриста выступает Юлиан Отступник, пытавшийся восстановить язычество в Римской империи. Центральной фигурой второй части выступает Леонардо да Винчи, соединяющий в себе Христа и Антихриста. В третьей части, написанной под влиянием раскольничьей антипетровской литературы, Антихристом у Мережковского становится Петр I, тогда как роль Христа отводится царевичу Алексею. Реальный царевич, впрочем, был далек от глубокой христианской рефлексии, но художественный, а не исторический формат произведения Мережковского позволял менять семантику персонажей. Показательно, что церковь в третьей части трилогии служит не Христу, а Антихристу.
Мережковский ставил перед собой амбициозную задачу: соединить Христа и Антихриста как небесную и земную правду. Писатель исходно полагал, что оба они – две стороны одной медали. Надо, полагал Мережковский, соединить небо и землю, и это будет разрешением фундаментальных человеческих противоречий. Впрочем, уже в ходе работы над трилогией он приходит к пониманию, что соединить Христа и Антихриста невозможно. Отсутствие последовательности во взгляде на фундаментальный вопрос произведения привел к противоречиям между разными его частями. Это ставилось писателю в вину его критиками. Н. А. Бердяев обвинял Мережковского, что тот верит в Антихриста более, чем в Христа. И это злоупотребление обращения к Антихристу приводит писателя к тому, что тот перестает быть страшным и неприемлемым. Можно было бы в этом отношении сказать об открытии Мережковским «окон Овертона». И через эти «окна» вошел Антихрист. Вероятно, в этом пропуске и легитимизации Антихриста в русской культуре и состояло грехопадение Серебряного века.
Революция и Апокалипсис
В апокалипсическом ракурсе восприняла часть общественности события революции. В них, сообразно с эсхатологическим осмыслениям истории, был обнаружен заговор антихристианских сил. Скорость происходящего разрушения усиливала взгляд, что за всем происходящим стоят неземные силы. В 1917 году происходит системный катастрофический обвал государственности. «Русь, – делился своими впечатлениями от быстроты произошедшего Василий Розанов, – слиняла в два дня. Самое большое – в три… Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска и не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом ничего». «Виноваты все мы, – объяснял произошедшее один из политических эмигрантов, – сам-то народ меньше всего. Виновата династия, которая наиболее присущий ей, казалось бы, монархический принцип позволила вывалять в навозе; виновата бюрократия, рабствовавшая и продажная; духовенство, забывшее Христа и обратившееся в рясофорных жандармов; школа, оскоплявшая молодые души; семья, развращавшая детей, интеллигенция, оплевывавшая Родину…»[230].
Иногда образ Антихриста проецировался на фигуру В. И. Ленина. Зло не явится само по себе, а придет под личиной добра, таким же образом, как под маской гуманизма осуществлял свой эксперимент Ленин. Если сложить посредством палочек или черт число 666 и фамилию «Ленин», то на их написание придется равное количество структурного материала[231].
Интересно, что, несмотря на попытки демонизировать образ Сталина в интеллигентских кругах (к примеру, предвозвестником князя тьмы Сталина считал Д. Андреев[232]), роль Антихриста оказалась к нему не приложима. Более того, в кулуарах Православной церкви ставился вопрос о канонизации И. В. Сталина в качестве святого.
Не могла в контексте апокалиптического восприятия Революции не быть затронута тема цареубийства. Цареубийство интерпретировалось, прежде всего, как акт антихристианский. «Убивая Русского Православного Царя – символически убивали законную, христианскую, национальную власть. Убивая Наследника – убивали и будущее России. Убивая вместе с Августейшей Семьей их верных слуг – убивали всесословное общенародное единение, к которому так стремилась всегда русская жизнь», – объяснял впоследствии суть екатеринбургских событий митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычев)[233]. В том, какая религиозная или квазирелигиозная доктрина противостояла христианству в символике убиения «помазанника Божия», взгляды расходились. Одни утверждали о существовании за ширмой большевизма некой оккультной неорелигиозной организации. Учение этой организации могло соотноситься с направлением, связанным с революционным богостроительством, перекликающимся увлечениями части большевистских и околобольшевистских интеллектуалов теософией и иными эзотерическими учениями. Утверждается о принадлежности к группе оккультистов главного, на уровне руководства государством, инициатора цареубийства Я. М. Свердлова[234]. Другие видели конфликт в противостоянии христианства и иудаизма. Вариацией этого же подхода являлся взгляд о заговоре некой, сложившейся будто бы на иудейской основе секты каббалистов[235]. Третьи утверждали, что за цареубийством стояла доктрина сатанизма и царь приносился в жертву культу Люцифера. Генезис сатанинского проекта выводился из древних гностико-еретических практик. Были и те, кто развивал тему заговора секуляристов-богоборцев. По аналогии с Великой Французской революцией, в которой казнь короля контекстуализировалась с формированием особой светской религии, выстраиваемой вокруг культа Высшего Разума, нечто подобное пытаются обнаружить и в российской революционной семиотике