По другую сторону евразийского континента японский новеллист Акутагава Рюноскэ заявлял: «Правота социализма не подлежит дискуссии. Социализм просто неизбежность»[313]. Свое жизненное кредо он формулировал следующим образом: «Я… по характеру – романтик, по мировоззрению – реалист, по политическим убеждениям – коммунист»[314].
Активный адепт Октябрьской революции И. Дон-Левин, посетив Россию в 1923 году и собрав сведения о расстрелах и пытках в местах заключения, был одним из немногих, кто изменил свое отношение к советской власти. Он вывез письма 323 заключенных, обратившихся с призывом к ряду видных представителей западной интеллектуальной элиты выступить с отзывом на их публикацию. Показательно, что данное обращение вызвало непонимание и раздражение большинства духовных вождей Запада, представивших следующие ответы. Р. Ролан: «Это позор! Кто-то ломает себе руки, в отчаянии, от омерзения! Я не буду писать предисловия, о котором Вы просите. Оно стало бы оружием в руках одной партии против другой. Я обвиняю не систему, а Человека». Г. Уэллс: «Сожалею, что не могу судить о подлинности Вашего собрания писем; равно я не понимаю, почему Вам так хочется получить от меня комментарий к книге». Э. Синклер: «Я признаю право государства охранять себя от тех, кто действительно совершает насилие против него. Я надеюсь, что правительство рабочей России утвердит уровень гуманности более высокий, чем то капиталистическое государство, в котором я живу». К. Чапек: «Я не позволю себе быть несправедливым ни к жертвам, ни к гонителям. Я отдаю себе отчет в том, что в той или иной степени весь мир участвовал в создании положения, при котором человеческая жизнь, законность и человечность имеют столь малый вес». Б. Шоу отвечал в шутливой форме, обвинив Дон-Левина в антисоветизме[315].
А. И. Солженицын обнаружил, что задолго до публикации «Архипелага ГУЛАГА» на Западе существовала обширная литература по исследованию советской пенитенциарной системы. Но западная общественность эту информацию игнорировала, как пасквиль, до того времени, пока коммунизм не потерял в ее глазах романтический ореол и не стал ассоциироваться лишь с советской номенклатурой, геронтократией. Только тогда пробил час разоблачений в духе «Архипелага ГУЛАГА».
Апология коммунистического эксперимента исходила не только из уст сторонних наблюдателей, что могло быть объяснимо искаженным восприятием через призму комфортабельного капиталистического быта, но и от представителей богемы, окунувшихся в омут советских реалий. К таковым относилась А. Дункан, жившая и работавшая в Советской России в 1921–1924 годах. Находясь в Москве, дистанцировавшаяся прежде от политики танцовщица заявила для французской прессы: «Дорогие товарищи! Вы спрашиваете меня о впечатлениях от путешествия, но все, что я могу вам сказать – это впечатления артиста, потому, что в политике я не разбираюсь. Я оставила Европу, где искусство гибнет от коммерции. Я убеждена, что в России свершается величайшее человеческое чудо за последние две тысячи лет. Мы скоро увидим не просто материальный эффект, нет, те, кто будет жить в ближайшие сто лет, убедятся, что человечество благодаря коммунистическому режиму сделало большой шаг вперед. Мученичество, через которое проходит Россия ради будущего, принесет такие же плоды, как и мученичество Христа. Лишь братство всех народов мира, лишь Интернационал могут спасти человечество»[316].
Как А. Дункан считала СССР идеальной страной для развития искусства танца, таким же образом непременный участник московских шахматных турниров Х. Р. Капабланка оценивал перспективы развития в нем шахмат. Экс-чемпион мира выступал одним из адептов советского эксперимента.
Посетивший СССР периода зари сталинизма в 1930 году великий индийский писатель Р. Тагор обнаружил в нем свершение своих заветных замыслов общественного устройства. Восприятие советского мессианства элитой Востока отражает привезенное Н. К. Рерихом в Москву послание тибетских лам, оценивавших социалистическую революцию как свет освобождения и прозрения всего человечества. Эсхатологические мотивы ожидания Майтрейи – красного Будды трансформировались в коммунистическую апологию.
Скептически относившийся к коммунистическому эксперименту Б. Шоу, после визита в СССР в 1931-м изменил свою точку зрения, организовав в Великобритании кампанию в защиту Советов. По оценке Палма Датта, исследователя творчества драматурга: «Если он и отвергал концепцию социалистической революции, как иллюзии, пока 1917 год не открыл ему глаза, он отвергал ее не с самодовольством ренегата, а с отчаяньем лишенного наследства… Теперь Шоу приветствовал большевистскую революцию»[317]. Шоу преклонялся перед гением В. И. Ленина, называя его «величайшим государственным деятелем Европы»[318].
Совершавший в 1933 году путешествие по только что сданному в эксплуатацию Беломорско-Балтийскому каналу датский писатель М. Андерсен-Нексе делился своими впечатлениями: «Прекрасна эта поездка по каналу. Истинное наслаждение плыть сотни километров по местности, преображенной человеческими руками». Подобным же образом отзывался о советской жизни А. Мальро, посетивший Москву в 1934-м как гость съезда писателей. Некоторое время одним из наиболее ярких популяризаторов на Западе советского социалистического строительства выступал А. Жид. На литературном конгрессе 1934 года в Париже, лейтмотивом которого был триумф советской идеологии, аплодисментами собравшиеся встретили писателя: «СССР теперь для нас – зрелище невиданного значения, огромная надежда. Только там есть настоящий читатель…»[319].
На обращение уже упоминаемого И. Дон-Левина подписаться под протестом группы общественных деятелей против репрессий в СССР, развернувшихся после убийства С. М. Кирова, А. Эйнштейн отвечал: «Дорогой г. Левин. Вы можете себе представить, как я огорчен тем, что русские политики увлеклись и нанесли такой удар элементарным требованиям справедливости, прибегнув к политическому убийству. Несмотря на это, я не могу присоединиться к Вашему предприятию. Оно не даст нужного эффекта в России, но произведет впечатление в тех странах, которые прямо или косвенно одобряют бесстыдную агрессивную политику Японии против России. При таких обстоятельствах я сожалею о Вашем начинании: мне хотелось бы, чтобы Вы совершенно его оставили. Только представьте себе, что в Германии много тысяч евреев-рабочих неуклонно доводят до смерти, лишая права на работу, и это не вызывает в нееврейском мире ни малейшего движения в их защиту. Далее, согласитесь, русские доказали, что их единственная цель – реальное улучшение жизни русского народа; тут они могут продемонстрировать значительные успехи. Зачем, следовательно, акцентировать внимание общественного мнения других стран только на грубых ошибках режима? Разве не вводит в заблуждение подобный выбор?»[320] В 1935 году Р. Роллан написал романтический портрет «святого в миру» наркома НКВД Г. Ягоды.
Ни раскулачивание, ни репрессии против «буржуазных специалистов» не ослабили коммунистическую эйфорию. Некоторое недоумение таких представителей западной культуры, как Г. Уэллс, вызвали лишь внутрипартийные судебные процессы. Автор «России во мгле» вопрошал у советского посла в Англии И. Майского: «Что у Вас происходит? Мы не можем поверить, чтобы столько старых, заслуженных, испытанных в боях членов партии вдруг оказались изменниками!»[321] Но и те немногие, у которых возникали сомнения в верности партийного курса, разрешали их, как правило, в пользу признания высшей истины генеральной линии. Сомнения подобного рода иллюстрируют стихи посетившего СССР периода чисток Б. Брехта:
«Мой учитель Третьяков,
Такой великий и сердечный,
Расстрелян. Суд народа осудил его
Как шпиона. Имя его предано
проклятью.
Сожжены его книги. И говорить
о нем
Страшно. И умолкает шепот.
А если он невиновен?..»
Друзья же не только не сомневались, но создавали оды советскому правосудию. Даже депутат английского парламента лейборист Н. Маклин заверял: «Все присутствующие на процессе иностранные корреспонденты, за исключением, конечно, японских и германских, отмечают большое впечатление, произведенное весомостью доказательств и искренностью признаний»[322]. Английский юрист Д. Коллард, которого трудно заподозрить в левацких воззрениях, на страницах «Дейли геральд» констатировал, что процесс Пятакова-Радека юридически безупречен. Еще более определенно высказывались представители западных компартий, как например, П. Тольятти, писавший: «В мире есть лишь один суд, состав которого, закон, который он применяет, и процедура, которой он следует, дают полную гарантию справедливости не только формальной, но и по существу: это советский, пролетарский суд»[323]. В резолюции Коммунистической партии Германии на московский процесс 1937 года заявлялось: «КПГ присоединяет свой голос к требованиям преисполненного возмущения и гнева 170-миллионного народа Советского Союза о беспощадном искоренении человеческой накипи – троцкистско-зиновьевской банды убийц. Вынесенный советским судом смертный приговор и его приведение в исполнение – заслуженная кара за неслыханные преступления этих бандитов»[324]. Те же западные интеллектуалы, которые не могли признать справедливой расправу над революционерами ленинской генерации, кооптировались большей частью не вокруг социал-демократии, а в группы IV Интернационала Л. Д. Троцкого.