«Когда он хаживал с ружьишком,
Он не был Лениным тогда,
А Ленин с профилем мужицким
Брал легендарно города!»
На мифологическом уровне массового восприятия само наименование вождя – Владимир Ильич Ленин – вызывало ассоциации и с Владимиром (владеющим миром) Красное Солнышко, и с Ильей, карающим пророком. При Сталине Ленин возводился в ранг Бога-отца, по отношению к которому генеральный секретарь выступал наследником. Советская троица Маркс – Ленин – Сталин символизировала преемство харизмы великого учителя. Постсталинская троица Маркс – Энгельс – Ленин уже была демифологизирована и не выражала идею единой связи времен через образ пророка. Разоблачение культа Сталина на XX съезде прерывало традицию харизматического преемства. Десталинизация подразумевала демифологизацию, а потому и десакрализацию советской власти. Ленин из легендарного прародителя нации был превращен поколением шестидесятых всего лишь в «самого человечного человека», «доброго дедушку». Попытки религиозного возрождения культа Ленина без реанимации культа Сталина были обречены. Последующее отрицание коммунистической номенклатурой харизмы Хрущева и Брежнева и привело в конченом итоге к параличу государственной власти. Отсутствие сакральной преемственности с 1924 года ставило под сомнение сакральную природу самого советского государства, основанного на Революционном Откровении 1917 года[345].
Перспективу стать мифологической фигурой отца – основателя национального государства имел Ельцин. В период зенита его политического рейтинга распространялись даже слухи, что он сын чудом спасшегося и проживавшего в Свердловской области Николая II (отсюда отчество Николаевич). Но, эволюционируя от образа народного борца с чиновничьей неправдой и «лжехаризматиком» Горбачевым к образу боярского царя, Ельцин постепенно утрачивал сакральный ореол и даже подвергался демонизации. Сценарий передачи им харизматических полномочий преемнику – президенту как бы вновь актуализировал реинкарнационную мифологию посвящения во власть.
Сталинская религиозная реставрация
Революционная эсхатология выстраивалась первоначально на резком разрыве со старорежимным прошлым. «Прыжок в царство свободы» мыслился как освобождение человека от пут прошлого. С середины 1930-х годов начинается частичное восстановление прежней эсхатологической модели противостояния «Святой Руси» силам мирового зла.
Несмотря на декларируемый в качестве идеологии советского общества диалектический материализм, в период сталинской инверсии происходит реанимация православной идеи. Демонизации облика Сталина в литературе противоречит оценка генсека духовным писателем, отцом Дмитрием Дудко: «…если с Божеской точки зрения посмотреть на Сталина, то это в самом деле был особый человек, Богом данный, Богом хранимый Сталин сохранил Россию, показал, что она значит для всего мира… Сталин с внешней стороны атеист, но на самом деле он верующий человек… Не случайно в Русской Православной Церкви ему пропели, когда он умер, даже вечную память, так случайно не могло произойти в самое «безбожное» время. Не случайно он учился и в Духовной Семинарии, хотя и потерял там веру, но чтоб по-настоящему ее приобрести. А мы этого не понимаем… Но на самом деле все-таки, что Сталин по-отечески заботился о России…»[346].
Вопреки распространенному клише, церковное возрождение началось еще в довоенные годы и потому не являлось исключительно следствием военной катастрофы и перспективы демонтажа режима в 1941 году. Еще с середины 1930-х годов прослеживается тенденция возвращения в епархиальные ведомства изъятых прежде из патриархии храмов. Проводится историографическая переоценка миссии христианства в пользу признания значительного вклада, внесенного православной церковью в становление древнерусской национальной культуры и в отражение внешней агрессии со стороны иноверцев.
С 1935 года «реабилитируется» табуированная прежде рождественская елка, которая, правда, став атрибутом новогоднего торжества, утрачивает прямую связь с христианской семиотикой. Посредством персонального вмешательства Сталина при разработке проекта Конституции 1936 года были изъяты поправки к статье 124-й о запрете отправления избирательных прав служителям культа[347].
Вероятно, не последнюю роль в изменении политики советского государства в отношении церкви сыграли материалы всесоюзной переписи 1937 года. Вопрос о религиозной принадлежности был включен в опросные листы переписи по личной инициативе И. В. Сталина. Полученные результаты оказались настолько ошеломляющими, что опубликовать сводные статистические материалы власти так и не решились. Через два года была проведена повторная переписная акция, уже не содержащая пункта установления принадлежности человека к какой-либо религии. Важный вопрос отсутствовал и во всех последующих переписях.
Согласно полученной в 1937 году статистике, большинство из согласившихся заполнить соответствующий пункт анкеты самоидентифицировалось в качестве верующих – 56,7 %. К ним, очевидно, следует зачислить и тех, кто на вопрос о своем отношении к религии отказался вообще от какого-либо ответа. Таковых от общего числа участвующих в переписи насчитывалось до 20 %. Данная группа может быть идентифицирована в качестве скрытых верующих. Отказ от заполнения соответствующего пункта анкет, как и неучастие в переписи вообще, определялись религиозными мотивами. С одной стороны, имел место страх перед преследованием всех тех, кто признается в своей религиозности. С другой, запись в анкете в качестве неверующего означала религиозное отступничество. С призывами избежать участия в переписной акции обращались к народу религиозные деятели, представляющие различные конфессии. Перепись проводилась в самый канун Рождества 5–6 января, что послужило дополнительным источником усиления экзальтационной напряженности верующей части населения. Таким образом, по меньшей мере 76,7 % советских граждан оставались к 1937 году в числе религиозно идентифицируемых. По всей видимости, их удельный вес был еще выше, так как для многих верующих соображения личной безопасности оказались при ответе на соответствующий пункт анкеты все же достаточно весомым обстоятельством[348].
Не будет, таким образом, преувеличением утверждать, что победа в Великой Отечественной войне была одержана народом, сохраняющим по преимуществу свою религиозную идентичность. Власти, надо отдать им должное, получив соответствующие статистические материалы, смогли эффективно использовать ресурс религиозности народа в общегосударственных целях. Неоинституционализация патриархии явилась прямым следствием такой переоценки[349].
С началом войны патриарх Антиохийский Александр III обратился с призывом к христианам всего мира о молении за судьбу России. И Сталин в наиболее тяжелые дни 1941 года собрал в Кремле духовенство для проведения молебна о даровании победы[350]. В ознаменование первых успехов, весной 1942-го, после длительного запрета власти сняли табу на празднование Пасхи. Пасхальная служба 1944 года уже имела де-факто статус общегосударственного праздника, собрав в Москве только на первой заутрени (в большинстве церквей было проведено несколько служб) 120 тысяч прихожан. Во время войны подвергся роспуску Союз воинствующих безбожников. Ликвидируется обновленческая церковь, именуемая не иначе, как «церковный троцкизм». На проведенном под покровительством Сталина поместном соборе Русской православной церкви восстанавливается институт патриаршества. Возобновился выпуск печатного органа церкви – «Журнала Московской Патриархии», открываются богословские учебные заведения[351].
В послевоенные годы тенденция церковной реставрации усиливается. Происходит скачкообразный рост числа приходов Русской православной церкви от 10 544 в 1946-м до 14 477 в 1949 году. Работа на перспективу церковного строительства выразилась в учреждении двух духовных академий и восьми семинарий. С пасхальных торжеств 1946 года возобновляется богослужебная практика в Троицко-Сергиевой лавре, и на повестку дня ставится вопрос о возвращении монастыря в ведение патриархии[352].
К подготовленному в 1948 году под общим руководством М. А. Суслова постановлению «О задачах антирелигиозной, атеистической пропаганды в новых условиях», в котором провозглашалась задача искоренения религии как непременное условие перехода от социализма к коммунизму, Сталин применил фактически санкцию вето. В послевоенные годы атеистическая пропаганда практически была сведена на нет[353]. Именно тогда подвергся роспуску Союз воинствующих безбожников. Пытаясь повысить статус Московской патриархии во вселенском православном движении, Сталин добивался присуждения ей вместо пятой порядковой строчки первой позиции.
Реабилитация православия не подразумевала реализацию принципа религиозного плюрализма. Православный прозелитизм сопровождался гонениями на исторических соперников Московской патриархии. В постановлении Совета по делам культов от 1948 года проводилась, вопреки тезису об отделении церкви от государства, дифференциация религиозных направлений по степени их приемлемости для режима. К первой группе относилась лишь православная церковь, которой надлежало оказывать содействие; ко второй – армяно-григорианская, исламская и буддистская конфессии, предполагавшие терпимое отношение; к третьей – католицизм, лютеранство, иудаизм, старообрядчество, объявленные учениями, враждебными советской власти. В 1946–1949 годы упраздняется легальное существование в СССР униатской церкви, что осуществлялось в условиях вооруженного сопротивления террористических группировок сепаратистского движения. На московском совещании глав и представителей православной церкви, состоявшемся в 1948 году по случаю 500-летия автокефалии Русской православной церкви, были подвергнуты осуждению экспансионизм римской курии и экуменистические тенденции развития христианства на Западе.