сы и той или иной эпохи преимущественно создавали культуру. Я не сомневаюсь, что эти три типа отнюдь не ограничены одной какой-нибудь расой, одной культурой. И в период расцвета античной культуры были, может быть, отдельные люди, приближавшиеся, по крайней мере, по тем или иным комплексам отдельных генотипных признаков к магическому или фаустовскому человеку, только ни не играли существенной роли в создании культуры той эпохи, вероятно, потому, что форма их познания была слишком далека от формы познания большинства их современников. И во всяком случае в современную эпоху наряду друг с другом одновременно существуют все три типа: формативисты, субстанционалисты и функционалисты. Массы населения и теперь. Как и во времена Перикла, принадлежат к формативистам. Достаточно представить себе ре6лигиозные верования провансальского или неаполитанского крестьянина-католика с его многочисленными мадоннами и святыми Януариями, или русского крестьянина с Николой-вешним и Николой-зимним, чтобы убедиться, что они в этом отношении такие же формативисты, как и греки, почитавшие Зевса и Аполлона. При более высоком уровне образования, т. е. при большей полноте условных рефлексов, это почитание статуй и икон может исчезнуть, но конституционный тип формативиста остается. В школе такой формативист может прекрасно пройти арифметику и геометрию, по крайней мере, на плоскости, но тригонометрию разве только заучит, на математический факультет высшей школы не пойдет, но может достичь величайших успехов в области научной морфологии и систематики. Всякий современный природный скульптор, конечно, преимущественно «формативист». И если моему пониманию нервно-психических процессов всего ближе стоит геометрическая модель мозговых центров, связанных твердыми проводящими нервный ток фибриллями, то это – ясное доказательство преобладания в моем познавательном типе формативистической конституции.
Субстанционалисты также являются в настоящее время широко распространенным типом. Мы находим их и среди мистически настроенных религиозных сект и в искусстве среди великих мастеров красок и среди ученых, в особенности минералогов и химиков. Когда В. И. Вернадский рассматривает организмы как «живое вещество», определяющее те или иные химические процессы в земной коре, его понимание чрезвычайно далеко от понимания биолога-формативиста. Любопытно, что нередко и в настоящее время субстанционализм сочетается с «магизмом» – мистикой: доказательством этому служат такие химики-спириты, как Бутлеров. Конечно, бывают и смешанные конституционные типы, соединяющие в себе признаки формативистов и субстанционалистов, они, может быть, существуют даже чаще, чем чисты, крайние типы, точно так же, как схизофренический темперамент может смешиваться с маниако-депрессивным. И, настаивая на том, что наряду с нервно-психическими явлениями мы должны огромную роль приписывать и химико-психическим. Я, будучи преимущественно формативистом, обнаруживаю этим значительную примесь и субстанционального конституционного типа.
Было бы положительно ошибочным полагать, что среди наших европейских и американских современников преобладает тип функционалистов, по крайней мере. Во всей его полноте, хотя некоторые черты Гётевского Фауста довольно широко распространены среди интеллигенции разных народов в том числе и русской. Но настоящий полный функционалист, одаренный творческими способностями, идет на математический факультет и становится математиком или физиком. Обе эти науки являются действительно, может быть, особенно характерными для нашего времени, но они доступны лишь для немногих, и было бы величайшим и притом бесполезным насилием заставлять каждого студента высшей школы, даже, напр., каждого поступающего на естественное отделение, изучать здесь современную физику или дифференциалы в полном объеме. При хороших способностях, прежде всего при хорошей памяти, студент с формативистической конституцией, может быть, недурно сдаст экзамены, но глубокого следа в его мышлении эти чуждые ему образы не оставят.
Художественная наблюдательность О. Шпенглера позволила ему подметить широко распространенную связь между функционалистической конституцией и высоким развитием музыкальных анализаторских и синтезаторских центров; было бы интересно определить такое сцепление между выдающимся дарованием к математике и физике и музыкальными способностями и проверить, действительно ли формативисты реже бывают одарены в музыкальном отношении. Одно можно сказать с полной уверенностью: как бы ни характерно было для западной культуры развитие музыкального искусства, но было бы, по меньшей мере, наивным утверждение, что каждый типичный представитель нашей культуры, даже каждый богатоодаренный человек, может быть, каждый гений эпохи должен для доказательства своей связи с фаустовской культурой обладать тонким пониманием музыки и «контрапункта». Во всяком случае ничего подобного мы не в праве приписать, напр., Чарльзу Дарвину; может быть, именно за это его так и не любит Шпенглер, чувствуя в нем представителя совершенно иного, чем сам, конституционного типа.
Таким образом мы можем действительно использовать вдохновенный анализ О. Шпенглера для установления конституционных типов высших познавательных способностей человека. Однако наше толкование весьма существенно изменяет всю постановку проблемы О. Шпенглера. Мы допускаем, что германская раса действительно внесла ценный вклад в культуру человечества – ряд генов и комбинаций генов, наиболее ярко выраженный в цельной функционалистической конституции. Люди этого типа наложили свой характерный отпечаток на современную европейскую культуру. Но было бы заблуждением думать, что вся эта культура создана исключительно функционалистами. Весьма существенная доля участия в творении этой культуры принадлежит формативистам и субстанционалистам. Возможно, что О. Шпенглер, сам будучи функционалистом (он по профессии математик), совершенно естественно преувеличивает значение этого типа для нашей культурной эпохи. Какую бы из великих научных проблем познания мы ни взяли, мы увидели бы, что чисто функционалистическое ее разрешение нас не удовлетворит. Возьмем для примера проблему физической основы психики. Мы уже имеем весьма ценные попытки разрешить эту проблему чисто математическим путем, и весьма вероятно, что П. П. Лазарев стоит на совершенно правильном пути, сводя нервный процесс к определенным ионным реакциям, подчиненным строгим математическим законностям. В идеале своем высшее проявление функционализма – математика, полагающая, что каждая наука ровно постольку наука, поскольку в ней играет роль число, стремится к тому, чтобы обнять весь мир одною общей формулой, из которой вытекало бы все разнообразие явлений природы. Познание функционалиста было бы глубоко удовлетворено этой формулой. Но разве она дала бы удовлетворение уму формативиста, который желает знать сущность явлений не с математической, абстрактной стороны, а в виде конкретных зримых и осязаемых образов?
Мы не можем объединиться в общем решении, какой из конституционных типов высших познавательных способностей наиболее евгенический. Будем надеяться, что все они будут и впредь мирно работать рядом друг с другом, развиваться самостоятельно, комбинируясь и превращаясь в новые, еще не предугадываемые нами формы в грядущей жизни человечества. Все они одинаково по-своему ценны, как одинаково ценны и четыре классических конституционных темперамента – холерики, сангвиники, флегматики и меланхолики. Величайшей и наиболее ценной особенностью человеческой расы является именно огромное разнообразие ее генотипов, обеспечивающих прогрессивную эволюцию человека при самых разнородных случайностях ее неведомого нам будущего.
Ю. А. Филипченко
ПУТИ УЛУЧШЕНИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РОДА
Практическая евгеника
Необходимость евгеники в настоящее время. – Ограничительная евгеника. – Возможные мероприятия в области социальной евгеники. – Евгеника в частной жизни. – Евгенические организации, институты, журналы. – Евгеника в СССР.
Необходимость евгеники в настоящее время
Уже те факты, которые были приведены нами в конце последней главы об изменении под влиянием культуры общего характера подбора у человека и о замечающихся в силу этого симптомах начинающегося вырождения, говорят, как нам кажется, в пользу насущной необходимости евгеники именно в настоящее время. Однако, к этому можно подойти и с другой стороны и показать не менее ясно, почему никакой евгеники не было раньше, но тем не менее она необходима теперь. Для этого достаточно только бросить беглый взгляд на размножение человека в прежнее и в настоящее время.
Действительно, мы не впадем в ошибку или в преувеличение, если скажем, что наши деды и прадеды размножались еще массовым образом, теперь же наступил второй период, для которого характерны совсем иные отношения. В самом деле почти каждый из наших дедов, а у некоторых и отцов имел по 8-10 или даже более детей; из них слабейшие обычно погибали, а другая половина выживала и оказывалась вполне приспособленной к жизни. При этом происходил тоже отбор наиболее сильных и приспособленных, но отбор того же рода, который происходит в стадах домашних животных или вообще в природе и который является типичным естественным отбором. Конечно, в это время не было особой надобности и в евгенике, которая вообще не совместима с массовым размножением, и, действительно, даже еще в прошлом веке не было совсем евгенического движения.
Что же мы видим, однако, теперь? Все, что угодно, только не массовое размножение человечества, и, по-видимому, в большинстве культурных стран время для него прошло безвозвратно. Семьи прежнего типа с добрым десятком детей составляют в настоящее время и в городах, а во многих местах и в деревнях большую редкость, и их место занимает теперь и везде заграницей и у нас в России семья совсем иного типа, в которой всего два-три, много-много если четыре ребенка. Факт падения рождаемости во всех культурных странах настолько несомненен, что его едва ли нужно даже подкреплять какими-либо статистическими данными, да и некоторые из них были приведены уже в предыдущей главе.