Обслуживавшие его мастера (в западной Евразии, в большом числе случаев, греческой школы) выработали особый пошиб жанрового искусства. В жанровых сценах, запечатленных в металле, сохранены для нас облик и образы людей тогдашнего степного мира. Существование жанрового искусства засвидетельствовано также для срединно-евразийских степей (жанровые сцены на западносибирских золотых пластинках, фигурка всадника с Алтая и др.).
IX. Нужно отметить специфическую связь между культурами степной и северной лесной зоны (к востоку от черноморско-балтийского и балтийско-студеноморского междуморий). В изложении Н. П. Толля мы подходим к этим проблемам в вопросах воздействия скифской культуры на ананьинскую и сарматской – на пьяноборскую культуру, а также в явлениях взаимодействия между металлодобывающими центрами лесной зоны и степной культурой. Из более ранних фактов сюда же можно отнести связь между древнейшей степною культурой (т. наз. «скорченных и окрашенных костяков») и неолитической фатьяновской культурой нынешней Московской области (в широком смысле этого слова). Культуры степной и лесной зоны (к востоку от междуморий) объединены, между прочим, типом одежды. «Археологии драпировок», характеризующей прошлое западной и южной периферий Старого Света, в мире степной и лесной зоны противостоит «археология кафтана и штанов». Это обстоятельство сопряжено с условиями климата. «Русская зима» отличительна для «прямоугольника степей» вместе с северной лесной зоной (на огромном пространстве средняя январская изотерма ниже −5 °C, на многих миллионах кв. верст – ниже −15 °C).
Также звериный стиль особого пошиба является общим для степной и северно-лесной зоны. Поэтому-то пошиб этот и может быть назван «евразийским» (см. выше). В течение долгих столетий он в равной степени характеризует искусство Доуралья и Зауралья. Есть основания думать, что пошиб этот повлиял на китайское искусство.
Впрочем, в китайском искусстве он выступает в существенно преобразованном виде. А в раннем средневековье этот стиль, на несколько столетий, утвердился в Европе. Однако, как устойчивый эстетический уклад, стиль этот отличает, по преимуществу, совокупность евразийской степной и евразийской лесной зоны. – Некоторые черты специфической связи нужно отметить и в соотношении кочевой культуры с культурами срединно-материковых оазисов. В соответствии с этим культурная среда степного мира вместе с культурами северно-лесной зоны, с одной стороны, и срединно-материковых оазисов – с другой, выступает пред вами, в качестве целого, со сравнительно тесной внутренней связью. Судьбы этого культурно-исторического целого и составляют историю Евразии.
X. Существенно отметить историософское самопротивопоставление степного мира окраинно-периферическим мирам. В этом отношении показательны слова того же китайца-евнуха, перешедшего к шаньюю Киоку. Он отклоняет упреки, делаемые китайцами кочевникам, в плохом уходе за стариками и в переходе жен от умершего к другим представителям рода. Плохой уход он объясняет условиями военной жизни, а переход жен – стремлением поддержать родовое единство. Затем он обличает китайцев: «Ваши обычаи и ваше право таковы, что класс восстанавливается против класса; и одни принуждены быть рабами, чтобы дать другим возможность жить в роскоши». Это, пожалуй, самое раннее, дошедшее до нас противоположение «срединного мира» периферическому, как миру «капитализма и эксплуатации».
Обличения евнуха есть как бы слово о «гнилом Китае». Он указывает на раздоры, ссоры и разрушение семей. «Что вы будете рассказывать мне, вы, посаженные в клетку модники!» Основу гуннской мощи он видит в независимости гуннов от Китая по части всех реальных потребностей (так сказать, идея «хозяйственно самодовлеющего мира»). Обращаясь к гуннам, он говорит: «Шелка и ситцы гораздо менее, чем войлок, приспособлены к той суровой жизни, которую вы ведете; и китайские лакомства значительно менее питательны, чем ваши кумыс и сыр». Аналоги этим суждениям можно найти в скифской, поздне-гуннской и турецкой истории. Изучение историософской проблемы России и Европы нужно начинать с изучения, в истории кочевого мира, постановки вопросов о срединном и периферических укладах. В постановке этой, за много столетий до нашего времени, мы встречаем мотивы, которые звучат и в XIX и в XX вв.
Рассуждая теоретически, в историческом рассмотрении Старого Света возможны две основные трактовки: степилюбивая и окраинолюбивая трактовка. Каждая из этих трактовок научно плодотворна, поскольку она является стимулом изучений. Важно только, чтобы трактовки эти не приводили к тенденциозности выводов. Нужно сказать, что в науке, имевшей до сих пор дело с кочевым миром, по понятным причинам, преобладали окраинолюбивые мотивы: ведь наука эта создана окраинными народами.
Нельзя закрывать глаза на то, что окраинолюбие имело не только плодотворные следствия; оно приводило к тенденциозности выводов. Придавалось преувеличенное значение культурной зависимости степного мира от периферических стран, в особенности западных и южных; без достаточных оснований все и вся в степном укладе возводилось к периферическим влияниям (иными словами, игнорировалось качество кочевой среды как самостоятельного исторического мира). Не будем приводить примеров. Укажем только на необходимость усиления в науке (ради полноты и широты охвата) степилюбивых мотивов, с тем, однако, чтобы плохие примеры не получили подражателей, дабы не повторилось «все то же, только наоборот». Степилюбие не должно приводить к тенденциозности выводов.
XI. В изучении кочевого мира, как оно практиковалось до сих пор, относительно очень большое внимание уделялось исследованию этнографической принадлежности отдельных кочевых народов. Конечно, эти вопросы имеют значение. Не нужно, однако, преувеличивать их удельный вес. Нужно подчеркнуть, что «общность кочевой жизни и культуры была сильнее племенных различий» (Н. П. Толль). – Переходя к частностям, необходимо отметить, насколько неудобно, при сложившемся словоупотреблении, называть те или иные степные народы «иранцами», хотя бы народы эти этнографически были родственниками мидян и персов. Или географическому Ирану («иранскому плоскогорью» и примыкающим странам) нужно дать новое имя, или же следует придумать особое обозначение для указанных кочевых народов (их можно называть, напр., «степными арийцами»). Сколь бы ни были многочисленны пункты культурного сближения степных и внестепных арийцев, называть «иранским» культурное начало, несомое теми и другими, – это значит практиковать смесительное словоупотребление. Иранский уклад есть определенный оседлый культурный уклад периферического иранского месторазвития, существенно отличный от кочевого уклада, представленного степными арийцами. Степные арийцы принадлежат к культурному миру, отнюдь не тождественному с миром иранским.
Все это тем более важно, что в истории замечается постоянное взаимопротивопоставление иранского и степного мира. Противопоставление это можно видеть в борьбе мидийского Киаксара со скифами, персидских Кира и Дария – с массагетами и теми же скифами, затем в борьбе Сасанидов с гуннами-эвталитами (пропускаем несколько промежуточных этапов).
Противопоставление это, на сей раз в парадоксальной форме, сказалось и тогда, когда Иран и евразийские степи оказались одинаково под монгольской властью. В данном случае противопоставление это выразилось в войне между двумя вассальными монгольскими царями – между золотоордынским (степным) царем Беркаем и персидским (иранским) царем Хулагу. Позднее то же противопоставление сказалось в борьбе Тимура с Тохтамышем. В этой борьбе Тимур представлял иранское, а Тохтамыш – степное начало.
XII. Самостоятельная политико-милитарная роль кочевого мира сошла на нет в XVIII и XIX вв. (определенное хозяйственно-культурное значение кочевой принцип сохраняет до настоящего времени). По свойствам кочевой тактики кочевая сила не поразима в каком-либо определенном участке степи. Принудить кочевников к подчинению можно только, охватив степь в ее целом. Сама огромность «прямоугольника степей» препятствовала такому охвату. Прямоугольник этот имеет две большие (северную и южную) в две малые стороны (восточную и западную).
Вплоть до XVII века ни одной из боровшихся с кочевниками периферических держав ни разу не удалось осуществить охвата хотя бы одной большой стороны. Китаю и Персии, в моменты наибольшего развития их могущества (Китаю – при Ханьской и Таиской династиях, Персии – при Ахеменидах), удавалось охватить до половины большой (южной) стороны степного прямоугольника: Китаю удавалось охватить ее от восточной оконечности до долгот Памира, Персии – от долгот Памира до западной оконечности (низовья Дуная). И только в XVII веке русское государство, зародившееся около восьми веков перед тем на рубежах Европы, к северо-западу от степи, а отчасти и в примыкающих степных пределах, – русское государство, двигаясь с запада на восток по лесной и тундровой зоне, завершило охват большой северной стороны степного прямоугольника (от Днепра до Великого Океана). Тем самым была создана база для наступления на степь, небывалая в мировой истории.
Приблизительно одновременно в Китае утвердилась Маньчжурская династия, организовавшая Китай для энергичного натиска на степь. В результате уже в XVIII в. подчинились Китаю восточноевразийские степи (за исключением некоторых доставшихся России северных островных степей). Несколько позже Россией было завершено подчинение западноевразийских степей. А во второй половине XIX в. русская власть охватила и срединноевразийские степи. Тогда закончилось начавшееся по крайней мере за 2,5 тысячи лет перед тем самостоятельное политико-милитарное значение кочевников во всемирной истории.
Позже монгольская нация восточноевразийских степей стала обнаруживать тяготение к России (начало XX века). Не случайными связями сопряжена со степями Россия. В этом повороте небезынтересно проследить, как распределялось в XIX в. между европейскими и русскими исследователями изучение тогдашней Китайской империи. Мы располагаем данными специально по ботанико-географической отрасли. В степных частях преобладали русские исследователи. В Джунгарии все семь работавших там в XIX веке ботаников были русскими; в китайском, или восточном, Тянь-шане русскими были шесть из семи, в Монголии – тридцать один из тридцати шести, в таримско-китайской перемычке – три из четырех исследователей.