И широко распахнула рот, намереваясь закричать.
Но не смогла.
Толик ничего не понял.
Только что он шел по прямой, вдоль поребрика, ощупывая каждую пядь аллеи глазами, — и вдруг, совершенно неосознанно, сделал в сторону шаг, другой, машинально отвел взгляд, скользнул им по кронам лип, подумал, что небольшой ночной дождь не помешает, листья совсем пыльные; кстати, про листки — не забыть бы отдать сегодня раздерганный на листки-шпаргалки конспект, поленился ксерокопировать в свое время, теперь придется тащиться через полгорода… Толик шел, ускоряя шаг, напрочь позабыв про Таню Мухину.
Остановил он себя усилием воли. Постоял, приказывая ногам застыть на месте — те так и порывались шагать непонятно куда. Вернулся назад. Не на то место, откуда началось непонятное, но за пару шагов до него.
И сделал эти два шага.
Опыт удался. Через несколько секунд Толик убедился, что идет уже вдоль противоположного газона аллеи и напряженно размышляет: у кого бы перехватить деньжат и рассчитаться с Дедюхиным, все чаще напоминающим про висящий с марта долг…
На третий раз он повторил все нарочито замедленно, контролируя каждую мысль, каждое движение…
С огромным трудом, но получилось. Толик сделал шаг, другой по заколдованному месту — наваждение исчезло. На лежащую монетку он не обратил внимания. Не обратил бы и на вторую — если бы непонятная сила снова не начала отводить в сторону.
Крик не прозвучал.
Воздуха не осталось — ни в груди у Мухиной, ни вокруг, воздух куда-то исчез, как из стеклянной колбы электролампочки. Рот открывался и закрывался беззвучно.
Тварь, надвигавшаяся из мрака прихожей, напоминала паука. Типичный паук — длинные суставчатые лапы, голова с мерно двигающимися жвалами, покрытая темным густым мягким пухом и опоясанная пялящимися во все стороны глазами, брюхо — белесое, шаровидное, непропорционально большое, жидко-мягкое, колышущееся, волочащееся по паркету…
Словом, самый обычный паук. Но размеры… Согнутые под острым углом колени оказались на уровне талии Мухи.
Такого не могло быть, но почему-то ей ни на секунду не пришло в голову, что это очередная шутка Роберта, что паук — искусная подделка, что сзади тащится управляющий провод, а внутри тихонечко жужжат питаемые батарейками двигатели… Паук был настоящий. Не мог — но был.
Воздух так и не появился. Все внутри у Мухи сжалось, горло словно стиснула ледяная рука. Кровь стучала в висках болезненной барабанной дробью. И — она это хорошо почувствовала — по спине, вдоль хребта, где до сих пор отдавались скребущие шажки чудовища, побежал ручеек пота. Ледяного.
Твари оставалось пройти до Тани три шага — человеческих шага. Два. Один…
Странно, но паника тела на мозг не распространилась. Способности мыслить Муха не потеряла.
Надо что-то делать, вяло думала она, но бежать некуда, выход перекрыт… а ведь он не такой уж и большой, просто кажется громадным из-за длиннющих лап, а голова меньше футбольного мячика, если пнуть по ней хорошенько…
Мысли были тягучие, ленивые и почему-то никак не могли претвориться хоть в какие-то движения тела. Мышцы оставались парализованными. Параллельно откуда-то появилось и крепло чувство, что это сон, кошмар, наваждение, надо лечь, расслабиться и закрыть глаза — все исчезнет, без следа развеется…
Членистоногая тварь приблизилась почти вплотную. Подняла переднюю лапу. Протянула вперед, едва не коснувшись Мухи… Та смотрела на ряд неподвижных немигающих глаз — и не могла пошевелиться. Почувствовала, как трусики и брюки в паху намокли горячим, как внутреннюю сторону бедер защекотали струйки…
(…лечь… опуститься на пол… крепко-крепко зажмуриться… а сверху еще прикрыть глаза ладонями… тогда ничего не страшно…)
Пауков она боялась с детства. Обнаружив в ванне самого крохотного и безобидного, визжала и боялась подходить, пока мать не смывала паучишку струей из душа…
Конец лапы, казавшийся цельным, разделился вдруг на несколько частей, тоже суставчатых, шевелящихся, отдаленно напоминавших пальцы, — и на концах псевдопальцев двигались, сгибались и разгибались какие-то крючочки, отросточки… Вся эта шевелящаяся мерзость коснулась обнаженного живота Тани.
Что бы там ни задумала тварь — если вообще умела думать, — но последнее ее действие стало ошибкой. Отвратительное прикосновение вдребезги разбило паралич, сковавший мышцы. И — вымело из головы желание лечь, расслабиться.
Муха дернулась, отскочила назад. Воздух наконец-то ворвался в легкие свежей ледяной струей. Муха завизжала — пронзительно, на грани ультразвука.
Тварь сжалась, подтянула лапы, стала меньше на вид — едва ли от страха, скорее от неожиданности, — но Мухе было все равно, она ринулась к окну. Первый этаж, выскочит, наплевать на стекло, пусть поцарапается, пусть порежется, лишь бы унести отсюда ноги…
Путь преграждал огромный, допотопного вида письменный стол. Пришлось огибать, протискиваться между деревянным четвероногим монстром и стеллажом, заваленным всякой всячиной: книгами, дисками, деталями компьютеров. Она зацепилась, ткань затрещала, со стеллажа посыпалось содержимое полок.
Тут запястье Мухи что-то цепко ухватило, дернуло назад, разворачивая… Она обернулась, снова взвизгнув. К левой руке приклеился прозрачно-серый, чуть тоньше мизинца, шнур. Другой конец шнура остался у паука. Муха рванула — шнур выдержал. Попыталась оторвать пальцами другой руки — шнур прилип намертво.
Краем глаза Танька увидела движение твари, испуганно взглянула туда. Паук уже не держался за шнур, тот теперь крепился к полу, а чудище странно, боком, неторопливо передвигалось — но почему-то не к Мухе, а к противоположной стене.
Она снова попробовала освободиться — отдирала гигантскую паутину осторожно, постепенно, с края, как присохший лейкопластырь. Помогло! Казалось, в руку впились тысячи микроскопических зазубренных крючков, не желающих выходить из кожи, раздирающих ее, но проклятый шнур — медленно, больно — отлипал от запястья…
Муха, искоса поглядывая на затихшего у стены паука, закончила освобождение. Облегченно потрясла свободной конечностью, попыталась отшвырнуть паутину — и безнадежно застонала. Шнур прилип к пальцам правой руки…
Она торопливо оглядывалась в поисках чего-либо острого — и не уловила тот момент, когда тварь метнула новую паутинку. Заметила что-то вроде несущейся в лицо струи, защищаясь, вскинула свободную руку — предплечье сдавило, стиснуло, и Муха впервые услышала тихий голос твари — невоспроизводимое сочетание шипящих и скрежещущих звуков.
Паутина дернулась, натянулась, Муха хотела в отчаянии вцепиться в нее зубами — и не вцепилась. Вместо этого завизжала: «Сюда!!! Скорей!!!» — потому что в коридоре затопали шаги. Людские шаги.
Человек, торопливо вошедший в комнату, — тот самый, открывший дверь, — отреагировал на увиденное странно. Точнее — никак не отреагировал. Не смотрел ни на бьющуюся в тенетах Муху, ни на паучину, выстрелившего в нее третьим шнуром. Человек вцепился двумя руками себе в горло, точно его тоже стиснула паутина — но невидимая. Его лицо корежилось, искажалось гримасами. Потом тело грузно осело на пол, голова откинулась далеко назад, очень далеко — и шея спереди лопнула, разошлась поперечной трещиной…
Муха, глядя на это, оторопела, на мгновение даже позабыв о собственных проблемах. Голова запрокинулась, коснувшись затылком спины — и сморщилась, опала внутрь, как давешняя маска… А на ее месте…
Вместо головы — человеческой головы — из торса торчала другая. С мерно двигающимися жвалами, покрытая темным густым мягким пухом и опоясанная рядом немигающих глаз. Глаза смотрели на Муху. Она попыталась закричать, заорать во весь голос — и опять не смогла.
Тело на полу подергивалось и постепенно опадало, как проткнутая надувная игрушка. Вторая тварь вытягивала наружу длинные суставчатые лапы…
На третьей или четвертой монетке все удивительные ощущения куда-то исчезли — Толик шел по следу уверенно, как почуявший дичь сеттер. Одну денежку, правда, выхватил у него из-под носа карапуз детсадовского возраста, рисовавший мелом на асфальте — и до этого отчего-то не замечавший валявшейся рядом наличности.
Но Толика было уже не сбить. Он торопливо вошел в подъезд, увидел последний тускло блеснувший кругляш, втиснул палец в кнопку звонка. За дверью — ни звука. Отключен свет? Сломался звонок?
Он забарабанил в дверь кулаком. Ее обтягивал дерматин, бугрившийся пухлыми ромбами, — еле слышный звук тут же погас в мягкой звукоизоляции. Толик приник ухом к замочной скважине — может, звонок тут негромкий и он не слышит его звук в глубине квартиры? Палец снова придавил кнопку.
И Толик услышал.
Не звонок. Приглушенный девичий визг.
Он неуверенно, вполсилы толкнул дверь плечом. Ерунда, бесполезно. Не нынешняя трухлявая ДСП. Старая добротная работа, без кувалды тут и Шварценеггер не справится… Метнулся зачем-то на несколько ступенек вверх, остановился. Застыл на секунду в раздумье. Из-за двери донесся — или почудилось? — новый визг.
Толик вылетел из парадной. Сориентировался, куда выходят окна. Бегом обогнул угол дома. Пустырь, кусты, ядовито-желтый забор — и ни одного человека. На окне — решетка. На соседнем — тоже. Третье призывно поблескивало давно не мытыми стеклами, ничем не защищенными.
Он ухватился за оконный карниз, рывком подтянулся. Вглядываться внутрь не стал — прикрыл лицо локтем и навалился на стекло.
Линолеум скользнул под ногами — Толик не удержался, приземлился на колено. Осколки обрушились звонким ливнем чуть раньше — один попал под коленку, неприятно кольнул сквозь брюки. Лоб саднило — сам не заметил, как зацепил за оставшийся в раме хищный стеклянный клык…
Он оказался на коммунальной кухне: две газовые плиты, четыре столика, четыре полочки с посудой… Людей не видно.
И вообще — вторжение, похоже, прошло незамеченным. Никто не возмущался, никто не орал в телефонную трубку: «Алло! Милиция?!» Тишина. Нехорошая тишина. Опасная.