Неужели до сих пор никто этого не понял? Потому и не смогли протянуть заветный час. Каждый сам за себя! Что за идиотский девиз!
Нельзя одному, никак нельзя…
Зуммер.
— ДВАДЦАТЬ МИНУТ!
Алекс вошел в нормальный ритм, хрипло дышал сквозь зубы, но ноги неутомимо несли его вперед.
Справа, за темной ржавой громадой опрокинутой цистерны, ему почудилось какое-то движение. Алекс моментально присел на колено, так, чтобы трава скрыла его из глаз, осторожно положил на землю Ирину. Та пошевелилась, открыла глаза и недоуменно посмотрела на Алекса.
— Ш-ш-ш… — он приложил палец к губам. — У нас гости.
Отвлекая внимание от девушки, Алекс перекатился под основание цистерны, намеренно пошуршал там кустами. Над головой дважды звякнуло. Потом еще. Алекс поднял голову вверх, ожидая увидеть расплывшиеся на ржавчине яркие цветные кляксы. Ничего. Только пара свежих царапин. Звякнуло еще раз. Теперь Алекс мог поклясться, что заметил небольшой сноп искр, который высекла из проржавевшей железяки… пуля?!
Он перекатился еще раз, стремительным рывком обогнул цистерну и лицом к лицу столкнулся с одним из охотников. Тот среагировал быстро, черный провал толстенного дула уже смотрел Алексу в живот, но вбитые сотней тренировок навыки сработали быстрее разума. Разноцветная игрушка «мутанта» отлетела в сторону, а сам он, хрипя от боли, осел в жухлую траву. Алекс на всякий случай добавил ему ребром ладони по шее. Охотник, здоровенный откормленный бугай, только что уверенный в себе донельзя, бессильно ткнулся носом в землю. Затих.
Алекс прислушался — никого поблизости. Только Ирина тяжело дышит неподалеку. Отлично. Он нагнулся, поднял пэйнтбольную пукалку. И выругался. Сплюнул. Снова выругался.
Для пэйнтбола эта штука никак не годилась. Потому как не умела стрелять красящими шариками. Не под это ее разрабатывали конструкторы Грязев и Шипунов, а под унитарный патрон девять-девятнадцать.
Алекс хорошо знал этот пистолет. «Гэшка», ГШ-18, русский «Глок», удобная и безотказная машинка, плод семилетнего труда тульских оружейников.
Зашуршали шаги. Алекс хищно обернулся, палец привычно лег на спусковую скобу. Всего лишь Ирина. Ложная тревога.
— Что это? — недоуменно спросила девушка, указывая на бесформенную кучу камуфлированного тряпья.
— А это, Ирочка, охотник. «Мутант»…
Откуда-то из-под крыши оглушительно заверещал голос режиссера:
— ВЫ ЧТО?! АЛЕКСАНДР, ИРИНА! ЗАБЫЛИ ПРАВИЛА?! НЕЛЬЗЯ СОПРОТИВЛЯТСЯ МУТАНТАМ, ТОЛЬКО УБЕГАТЬ! И ВМЕСТЕ ВЫИГРАТЬ ВЫ НЕ МОЖЕТЕ! ПРИЗ ДОСТАНЕТСЯ ТОЛЬКО ОДНОМУ! ПОДУМАЙТЕ! ПЯТЬ МИЛЛИОНОВ РУБЛЕЙ!!! СЛЕДУЙТЕ ПРАВИЛАМ!
И снова пала тишина, лишь в фабричном дворе, изрядно поросшем густой сочной травой, поскрипывали о чем-то своем кузнечики.
Алекс содрал с «гэшки» идиотские пластиковые нашлепки, имитирующие пэйнтбольное ружье, отвернул глушак, подмигнул Ирине. Девушка несмело улыбнулась в ответ — на оцарапанной щеке проявилась очень милая ямочка. Алекс гикнул, привычно выщелкнул магазин, проверил — вставил на место.
Потом медленно отцепил с уткнувшегося лицом в землю «мутанта» рацию. От прикосновения тот даже не пошелохнулся.
«Крепко я его», — подумал Алекс.
Из динамика слышались какие-то хрипы, шорохи. Алекс прижал клавишу передачи, отчетливо произнес:
— А имели мы твои правила!
Голос Алекса звучал в операторской приглушенно — по знаку режиссера техник убрал звук. Арт Воронцов, развязно покачиваясь на стуле, разговаривал по мобильному телефону:
— …да, передача почти готова… угу… конечно, конечно… не-ет, на этот раз у нас есть кое-что интересное. Да знаю я, что рейтинг падает, знаю! Учитываю… и ваше мнение тоже учитываю! Заверяю вас, все будет в порядке! Да. Ручаюсь. Хорошо, до свидания. — Воронцов с силой захлопнул трубку: — Вот козел! Угрожать мне еще будет!
Ассистент недоуменно взглянул на шефа, осторожно спросил:
— Что-то случилось?
— Лебяшев звонил…
— Директор развлекательных программ?
— Он самый. Мягко намекнул, что если рейтинг «Гладиаторов» и дальше будет падать, он поставит на совете директоров вопрос об исключении программы из эфира. А рейтинг и будет падать, если за семь месяцев никто так и не смог выиграть Главный Приз.
— Люди хотят видеть победителей, — задумчиво пробормотал ассистент.
— Именно. А еще они хотят видеть, что каждый, если постарается, может выиграть пять миллионов. И думать про себя: вот и я тоже смог бы… Сколько у нас до конца?
— Шестнадцать минут. Я охотников попридержал пока… Пусть Костецкий думает, что они пистолета боятся…
— Правильно, а то еще стрелять начнет. У него в стволе сейчас патрон с перекосом, заклинит при первом же выстреле. Но он парень опытный, может и смекнуть, в чем дело… И как вы могли пропустить?..
— Извините, Арт Вадимыч, мы даже и подумать не могли… В биографии написано — юрист, консультант по имущественным делам, практику проходил в подразделениях МВД…
— Ладно, так даже лучше… Участник горячих точек, тяжелая память о войне, расшатанная психика — то, что надо. Но в следующий раз постарайтесь так не прокалываться. — Воронцов с силой потер подбородок. — Так… Значит, минут через двадцать он ворвется сюда и, размахивая пушкой, потребует отдать ему приз? — Режиссер обернулся к технику. — Предупредите охрану и поставьте камеры вон там, там и там.
— Вы хотите это снимать? — удивился ассистент.
— Конечно. Хуже того — я хочу это пустить в эфир. Без резки и без купюр. Все, что он здесь скажет.
— Но программу после такого точно прикроют!
— Вряд ли. В крайнем случае слегка изменим правила. Зато на этом парне, — Воронцов кивнул на экран, где по ржавым лабиринтам бывшего автопарка крались Алекс с Ириной, — мы в пять минут въедем на верхушку рейтинга. Передача в прайм-тайм идет, представляешь, как пресса налетит: «Участник телевизионной игры сошел с ума во время съемок! Не выдержав психологического давления, игрок поверил в реальность шоу!» А? Даже если последнюю передачу запретят повторять, можно пустить предыдущие в записи, да еще видео… Нет, помяни мое слово, я им такой рейтинг сделаю, мало не покажется!
Ассистент слушал с ошарашенным видом.
— Да, и вот еще что. Скажите подсадному, ну, как его там, рыжий такой… а-а, Сережа! Классно орал парень, талант! Я сам чуть не поверил…
Альберт Гумеров
Маменькин сынок
Рай находится под ногами матерей…
Говорят, перед смертью перед глазами человека проносится вся его жизнь. Лекс не мог ничего об этом сказать просто потому, что у него не было глаз в традиционном понимании. Камеры и датчики — это да, такого добра сколько угодно, а вот глазами с роговицей, хрусталиком и прочим он был обделен с самого рождения. Впрочем, исполнение вынесенного приговора его не путало: человек способен привыкнуть к чему угодно, даже к смерти. Особенно к смерти. И что бы там про него ни говорили, Лекс по-прежнему оставался человеком. По крайней мере, для себя самого.
Мысленно ухмыльнувшись, капитан многофункционального штурмовика LX-6539 направил камеры на собственное тело, мирно плескавшееся в резервуаре. Ну да, не красавец, чего уж там говорить. Так ведь ему этого и не надо: все равно половые органы атрофированы. Телосложение тщедушное, но главное достоинство Лекса — это не мышцы, а быстрота мысли, способность сориентироваться и принять верное решение даже в самой неблагоприятной ситуации, а это самое главное в войне с ксенами. После того как Лига Миров развязала войну с Империей, началась игра в кошки-мышки: поочередный захват пограничных планет — постепенно люди стали расширять границы своих владений. Именно благодаря тому, что большая часть единиц боевой техники ксенов управлялась автономными компьютерами, рассчитать их поведение в той или иной ситуации было делом нелегким, но вполне выполнимым. Аналитики армии Лиги Миров ломали головы над предполагаемыми действиями людей, и все безрезультатно именно потому, что управляли техникой генетически модифицированные пилоты. И как бы ни изменяли геном человека гениальные ученые, техника по-прежнему подчинялась людям, а не наоборот, а значит, пресловутый эффект человеческого фактора, такого непредсказуемого для ксенов всех мастей, никто не отменял.
Именно с осознания того, что он такой же человек, как и окружающие его, все и началось. При общении с находящимися на борту его штурмовика десантниками Лекс всегда подчеркивал, что он, в принципе, ничем от них не отличается. Почти всегда они принимали правила игры: для большинства из них дружеские отношения с капитаном намного приятнее жесткой субординации. Естественно, во время операций они, не раздумывая, подчинялись его приказам, но большую часть времени они все-таки не завоевывали планету за планетой, а занимались обыденными вещами: тренировались, скучали, писали письма домой, перешучивались…
— Послушайте, капитан, может, вам рыбок в аквариум запустить, чтобы было не так одиноко? — Фредрик тогда рассмеялся собственной шутке. Он всегда так делал. Все два месяца с момента, когда его откомандировали с Базы 8792, до тех пор, пока он не словил с полдюжины осколков — многие из ребят из того рейда вообще не вернулись. Пока Фреда несли в реанимационную капсулу, он ронял на пол горячие красные капли, бормотал что-то в беспамятстве и все шептал и шептал скороговоркой: «Мама… Мама… Мамочка…»
Да, мысленно согласился с собой Лекс, пожалуй, именно тогда у него начало формироваться недоумение, почему он не помнит собственной матери, а все ребята в бреду или перед смертью всегда говорят одно и то же: «Мама»? Видя это отличие, капитан в полной мере осознавал собственную ущербность. Ощущение было такое, словно он плавал не в резервуаре с поддерживавшей его существование питательной жидкостью, а в ведре помоев. С одной стороны, Лекс еще никогда не испытывал жалости к себе, и это чувство было крайне горькое и неприятное в своей новизне, с другой — капитан начал непроизвольно его смаковать и лелеять, храня, как любимую драгоценность.
И вот она стоит перед ним, слегка растрепанная, немного растерянная, совершенно не разобравшаяся в своих эмоциях и отношении к нему…
Словно завороженная, она подошла к резервуару и прикоснулась к полированной прозрачной поверхности. Лекс знал, что выглядит жутковато с пучками разноцветных проводов, которые, казалось, были вытянутыми прямо из тела артериями и венами, бледной полупрозрачной кожей, пустыми глазницами и мертвенно-спокойным выражением лица.
— Не бойся, я не кусаюсь, — услышала она безжизненный голос, исторгнутый динамиками под потолком.
Женщина вздрогнула. Этого он и добивался. Нет, не из чувства садистского удовлетворения, ни в коем случае! Просто он понял, что еще секунда, и выражение ее лица изменится с зачарованно-любопытного на брезгливо-настороженное. А позволить этого собственной матери Лекс не мог.
— Давай знакомиться, — он добавил в голос чуть теплоты. Черт, как же все-таки тяжело справляться со своими эмоциями! Интересно, а каково сейчас ей? — Я Лекс. Хотя тебе об этом наверняка уже сообщили.
— Да. — Женщина шумно вдохнула, словно перед прыжком в воду с большой высоты, нервно пригладила выбившуюся прядь волос цвета воронова крыла. — Меня зовут Фернанда. Ты можешь называть меня просто Нанда.
— Да уж, мы же родственники, как-никак, — рассмеялся Лекс, грубовато попытавшись снять напряжение. — Очень красивое имя… До умственного затмения… Фернанда… Нанда… — он все повторял и повторял имя матери, словно пробуя его на вкус.
— А разве солдат может быть романтиком? — вглядываясь в закрытые глаза Лекса, поинтересовалась Фернанда. Как понял капитан, она сказала это без тени насмешки: ей на самом деле было любопытно, как может совмещаться острое восприятие происходящего и профессия, по сути, связанная с постоянным убийством разумных существ.
Ну как, как ей сказать, что единственный способ выжить для него — это в любой ситуации пытаться в первую очередь остаться человеком, а не спасти собственную шкуру? Причем донести это до нее не в высокопарных выражениях, а так, чтобы поверила? Сразу. Без капли сомнения.
— Не знаю, — с горечью ответил Лекс, поняв, что не сможет справиться с этой задачей. — Присядь.
Из угла комнаты выехал стул с удобной спинкой.
Если бы только она знала, как сильно он ждал этой встречи, как считал каждую секунду, как боялся, нервничал, как в голове роились миллионы вопросов… Которые рассыпались, наткнувшись на ее недоверие вперемешку с апатией. Не этого он ждал, совсем не этого…
— Что ты любишь больше всего? — Почему-то ответ на этот вопрос был для Лекса очень важным.
Фернанда ненадолго задумалась. Устроилась поудобнее на стуле, по-прежнему время от времени поглаживая полированную поверхность резервуара или царапая ее длинными, выкрашенными в черное ногтями.
— Я люблю быть свободной, — наконец сказала Нанда. — Люблю ни от кого и ни от чего не зависеть. Я упиваюсь каждым мигом свободы… просто потому, что добиться ее почти нереально.
Некоторое время женщина сидела, погрузившись в размышления и разглаживая тонкую ткань строгих черных брючек.
— Все остальное время я не живу, а существую. Ненавижу себя и каждую секунду подобного существования: ты просто проглатываешь день заднем, неделю за неделей, год за годом…
Что он мог ей ответить на это? Что без ума любит саму жизнь без остатка, даже когда каждое мгновение наполнено болью — и душевной, и физической, — и до конца ловит и впитывает любое ощущение, любое чувство, потому что это — единственный способ быть живым человеком, а не плавающей в резервуаре биомашиной? Что каждый прожитый день — уже счастье, просто потому, что сегодня ты беззлобно перешучиваешься с двадцатилетним парнем, а завтра какой-нибудь ксен вышибает ему мозги? Что стоит жить, даже если ты обречен влачить жалкое и серое существование, потому что с серостью и тоской на сердце жить хоть как-то, но можно, а вот с собственной смертью жить уж точно не получится?
С помощью камер Лекс всматривался в ушедшую в себя женщину — свою мать, такую далекую, такую чужую.
— У тебя есть кофе? — Такой прозрачный намек. И так прекрасно зная ответ, быстро добавила: — Мне без молока и сахара.
Когда полуавтономный робот привез столик с кофе и шоколадом, Фернанда сделала небольшой глоток благородного напитка и пронзила капитана терпким взглядом. Глаза цвета молодой крапивы были чуть прищурены. Лекс понял, что сейчас последует еще один вопрос. Совсем не про кофе с шоколадом.
— Что ты чувствуешь, когда убиваешь солдат Лиги Миров?
— Ничего, — откровенно ответил капитан. — Для меня это даже не столько живые существа, сколько цели на экране. Цели, которые надо уничтожить.
— Ты хочешь сказать, что для тебя это просто работа? Никакой жестокости?
— Я хочу сказать, — Лекс добавил в голос немного эмоций, — что у меня нет выбора.
— Выбор всегда есть! — зло выкрикнула женщина, обвинительным жестом нацелив указательный палец в лицо сына.
— Да, и для меня он очень прост: убить или быть убитым, — парировал Лекс. — Только ты забыла, что я отвечаю не только за свою жизнь, но и за ребят, которые находятся на борту и которых надо или доставить в зону высадки, или вернуть на материнский корабль.
Лексу показалось забавным, что корабль-базу, к которой привязаны все боевые единицы и весь личный состав, называют материнским. Все-таки для людей слово «мать» имеет совершенно особое значение. И ведь не только для людей.
Однажды ребята привели «языка» — какую-то шишку, захваченную в результате удачной операции. Первый случай, когда ксен оказался на борту LX-6539. Вначале чужой держался молодцом, но после нескольких часов в так называемой «комнате для переговоров» он, брызгая слюной, уже выкладывал офицерам всю известную ему и интересовавшую их информацию. При этом очень боялся забыть что-нибудь важное.
Спустя еще час ксен уже был на грани помешательства и все время что-то бормотал. Когда несчастного увели для последующей ликвидации, Лекс поинтересовался у переводчика, что все время повторял чужой в конце допроса. Ответ он знал заранее, просто хотел подтвердить свою догадку. Пр — единственное слово, которое на человеческий язык переводится как «мама».
Собственно, это и стало для Лекса последней каплей, переполнившей чашу терпения. Это щелкающее жвалами и изгадившее слизью весь коридор существо имело перед ним, офицером Имперского Военно-Космического Флота, генетически модифицированным человеком, неоспоримое преимущество. Ксен по крайней мере знал свою мать. Лекс этим похвастать не мог, хотя всегда считал себя чуть лучше обычного человека.
Как только он осознал эту свою ущербность, сразу отправил на материнский корабль прошение об отставке, где указал причину, по которой он больше не сможет в полной мере служить Империи. Отставка была принята. Лекс подозревал, что он был далеко не первым…
— Ты способен чувствовать боль и переживаешь за тех, кто тебе подчинен, из-за избытка чувства ответственности?
Интересно, что именно она имеет в виду? Когда прямым попаданием разворотило полкорпуса, больно не было. Совсем. Несмотря на то что он, по сути, и есть штурмовик LX-6539, и функциональное состояние машины напрямую связано с телом Лекса, в случае поражения той или иной части корабля капитан просто чувствовал онемение в определенной области.
Когда в одном из жилых блоков начался пожар, было больно блокировать дверь при попытках ребят выйти. И пока камеры не сгорели, Лекс смотрел, как они там жарятся заживо. И это было очень больно. Как будто это он сам сначала судорожно тыкал пальцами в кнопки, потом безнадежно, до синяков, пытался выломать дверь, затем с осознанием безысходности сползал по стенке. Как будто сам, улыбаясь собственным мыслям, закуривал и ждал собственной смерти. Мучительной и болезненной…
Он смотрел, как по другую сторону двери ребята сидят и вслушиваются, что происходит в горящем жилом блоке. Иногда им казалось — им еще долго будет казаться и сниться по ночам, — что они слышат, как горящие заживо скребутся и стучат в стены и дверь… Он смотрел, как они потом тянут спички, кто пойдет внутрь, чтобы извлечь останки… Как двадцатипятилетний парень, которому «повезло», выходит из сгоревшего блока совершенно седым, и его тошнит прямо в коридоре…
— Я генетически модифицированный солдат, почти идеальная машина для убийств. — Голос в динамиках был голосом машины, а не человека. — Мне незачем испытывать боль — это отвлекает от выполнения приказов и адекватной оценки ситуации.
— Брось, Лекс, не строй из себя сверхчеловека. — Нанда поднялась со стула и вплотную приблизила свое лицо к лицу плававшего в резервуаре капитана. Прикоснулась тонкими губами к полированному стеклу, очень печально улыбнулась, повернулась к нему спиной. — И даже не пытайся казаться хуже, чем ты есть на самом деле. Я просто чувствую, когда ты настоящий, а когда играешь роль.
— Откуда?! — Смех из динамиков разлился по всей рубке. — Ты же меня видишь первый раз в жизни!
— Я мать, — улыбнулась женщина.
За пару дней до этого на материнском корабле проходил разговор, для Лекса не менее важный, но о котором капитан многофункционального штурмовика LX-6539 никогда не узнает. В рубке гораздо больших размеров располагался резервуар с капитаном корабля-базы, рядом с которым стояли двое мужчин. Один из них был в темно-синем деловом костюме, а второй предпочел мундир без знаков отличия.
— Еще один модифицированный спекся, — сказал мундир. Он подождал, однако человек в костюме не ответил, и мундир продолжил: — Капитан многофункционального штурмовика. На почве любви к матери, которой он никогда не видел. Я принял отставку.
— Что-то часто они стали сходить с ума… Он ведь в курсе, чем ему грозит отставка? — Человек в костюме вопросительно выгнул бровь дугой.
— Да, он отдает себе отчет, что в его случае отставка и смертный приговор по сути одно и то же. — Голос военного был лишен каких-либо эмоций. В такие моменты он совершенно четко осознавал, что зачастую в модифицированных человечности гораздо больше, чем в нем и его безликом собеседнике. — Перед смертью он хотел бы, чтобы выполнили его последнее желание. Думаю, суть желания вам ясна.
— Абсолютно. — Человек в темно-синем деловом костюме кивнул. — Как и то, что оно совершенно невыполнимо. Никто не знает родителей модифицированных — подходящий генетический материал направляется в бункеры для выращивания солдат прямиком из хранилищ. Материал маркирован, но и только.
На некоторое время рубка материнского корабля погрузилась в тишину. Молчание нарушил человек в костюме:
— Думаю, ликвидировать его просто так будет слишком жестоко. — В задумчивости мужчина потрогал гладко выбритый подбородок. — Найдите актрису. Не гениальную, но такую, которая без труда способна отыграть нужные эмоции. Такую, которая на полчаса способна стать для модифицированного настоящей матерью.
Несчастный случай
Несчастный случай. Вертя в руках чашку с кофе, Алия вдруг осознала, что вся ее совместная жизнь с Густавом была не чем иным, как растянувшимся на долгие годы несчастным случаем. Пригубив кофе, она поняла, что тот давно остыл, и отставила чашку в сторону. Старую чашку с отбитыми краями, змеящейся трещиной и отломанной ручкой. Густав никогда не стал бы пить из такой. Побрезговал бы. У него в рюкзаке в герметичном пакетике всегда лежала его верная спутница — огромная прозрачная кружка с наклеенной на стенку бумажкой, на которой исполинскими буквами синим маркером было старательно выведено: «АНАЛИЗЫ».
Алия устало улыбнулась. В этих обыденных шутках и был весь Густав — в затертом джинсовом рюкзаке он носил баснословно дорогой ноутбук последней модели, крышка которого была сплошь заклеена дешевыми и пошлыми переводными картинками с Земли, Марса и прочих планет Солнечной системы. В ответ на возмущение кого-либо из «собратьев по петле» он улыбался и говорил: «Ты что?! Весело же!»
Весело. Сначала им всегда было весело. Остро и пряно. Густав умел взглянуть на банальные вещи под углом неожиданным настолько, что Алию всегда била дрожь. Потом. После. После наслаждения, шока, жутковатой красоты игр с эмоциями, страхом, иногда со смертью.
Закурив, она потеребила узкий черный вязаный шарф. Его шарф. Сколько же воспоминаний он навевает? Однажды Густав завязал ей глаза вот этим вот шарфом, поцеловал и мягко попросил бежать вперед. «Н-но это же магистраль! Сейчас час пик!» — попыталась протестовать она, уже делая первый шаг наперерез проносящимся с бешеной скоростью автомобилям. «Сделаешь это, когда я скажу, — совершенно спокойно ответил он. — Ты ведь веришь мне, солнышко, правда?» Он слегка укусил ее за ухо и чуть подтолкнул в спину. Алия вся сжалась, ее руки, казалось, выгнулись так, что суставы вот-вот сломаются… Да, она ему верила. Всегда. Готова была на все. На. Все. Ради. Него. Сумасшедшего. Любимого.
Когда он крикнул: «Давай!», она просто побежала, пытаясь не обращать внимания ни на что вокруг. Вернее, хотела побежать. Едва Алия сделала пару шагов, он схватил ее за руку, развернул, прижал к себе и поцеловал.
Тогда на нее накатила истерика — она визжала, кричала, что он мерзавец, всхлипывала и рыдала, била его кулачками в грудь, а потом плакала, уткнувшись в эту грудь любимого чудовища. Густав смеялся. Ему было весело.
Тогда она ушла от него в первый раз. И вернулась, так и не переступив порога. Весь вечер, пока он пропадал в Сети, она аккуратно собирала вещи, складывала их в два громадных чемодана, прокручивала в голове, как она скажет ему, что уходит. Уходит навсегда.
— Знаешь, я… — Увидев ее, он осекся. Лицо его в мгновение ока превратилось в окаменевшую маску — только губы один раз едва слышно прошептали: — Не надо…
Потом он подошел к Алие, сел перед ней на корточки, с полминуты молча смотрел в глаза. Встал, отошел к окну, резко бросил:
— Уходи, если решила.
Она заплакала. Бросила чемоданы на пол, а утром разобрала. Осталась.
— Что, по-твоему, жизнь? — спросил как-то Густав ни с того ни с сего, когда они в очередной раз переезжали с одной планеты на другую. Тогда они уже были вовлечены в эту дьявольскую гонку — бегство от Клана. Клан был клубом по интересам, если можно так выразиться, — подобным образом именовала себя ассоциация самых лучших в галактике наемных убийц и специалистов по особым поручениям. По словам Густава, он не смог расплатиться с ассасинами за заказ и поэтому вынужден был от Клана скрываться.
— Так что, по-твоему, жизнь? — повторил Густав свой вопрос, нежно погладив черную прядь ее волос, видя, что в прошлый раз она его просто прослушала.
Алия тогда просто пожала плечами в ответ, прекрасно понимая, что собеседник ему нужен как можно более пассивный.
— С одной стороны, жизнь, солнышко, — всего лишь отсрочка смерти, — он горько усмехнулся. — С другой — пригоршня совершенно сумасшедших на первый взгляд возможностей, фронтир, полигон для воплощения всех твоих мечтаний, желаний и капризов. Что хочешь ты? Начать новую жизнь? Обрести себя? Какая у тебя мечта?
Он взял в ладони ее узкое лицо — мягко, но в то же время очень твердо, глядя прямо в сердце вселенной внутри нее. Густав молчал. Он ждал ответа.
— Для начала сбежать от Клана, а там видно будет. А ты?
— Я хочу купить домик где-нибудь неподалеку от моря, сидеть вечерами в кресле-качалке с трубкой и ловить последние лучи заходящего солнца… Или нет. Найти антикварную печатную машинку и танцевать буквами на наших сегодняшних приключениях.
— В соавторы возьмешь?
— А ты будешь хорошей девочкой? Послушной? — Он усмехнулся. Она всегда была такой, какой он хотел ее видеть. Послушной, кокетливой, хорошей, плохой, капризной, угрюмой, жизнерадостной, сексуальной, целомудренной — она всегда была отражением его желаний.
Той ночью он опять завязал ей глаза. Попросил рассказывать ему об ощущениях, которые она испытывает. Тогда она стонала, захлебывалась, шептала, но все говорила, говорила, потому что знала: остановится она — остановится он, а этого она тогда просто не перенесла бы.
Клан все-таки нашел их — спустя два с небольшим года скитаний по необжитым, варварским и заброшенным планетам и прочему захолустью галактики. Ее убийцы не тронули. Проснувшись однажды утром, Алия обнаружила, что Густава рядом нет. На подушке лежала записка: «Мы вернем его. Жди».
Они действительно вернули его. Протезы Густав делать отказался, сказав, что культи для него что-то вроде фотоальбома — целый ворох воспоминаний.
— Знаешь, солнышко. — Он никогда не называл ее по имени, и за пять лет «солнышко» стало ее именем. — Твое восприятие этого мира, этой жизни — это зеркало. Кривое зеркало способно исказить и превратить в уродство любую красоту.
Став инвалидом, Густав начал пить по-черному. Так бывает сплошь и рядом. Никогда не позволял себе отпускать в сторону Алии колкости и тем более никогда не поднимал на нее руку — просто сидел в своем углу и молча спивался, уставившись в одну точку.
— У меня тогда были деньги, — просипел он однажды. — Я вполне мог заплатить им.
— И почему ты этого не сделал?!
— Слышал, что от них никто никогда не уходил. Стало интересно. Рискнул, — Густав засмеялся в изуродованный кулак. — Всегда любил ломать стереотипы, и однажды стереотип сломал меня. Приложил так, что почти расплющил.
— Почти?! — Алия почувствовала, как раздражение последних лет выплескивается наружу вместе с ядовитыми сгустками слов. Жалости в ней тогда было едва ли больше, чем у гремучей змеи. — Да ты посмотри на себя! Превратился в развалину. В беспозвоночное! Живешь прошлым, вместо того чтобы придумать, как выбраться из той помойной ямы, в которую превратилась наша жизнь! А я еще нянчусь с тобой, как с ребенком. Я любила другого Густава. С характером!
Он выслушал ее молча. Подъехал вплотную, долго смотрел в глаза. Она села рядом, заплакала, начала сбивчиво просить прощения, а он гладил ее по щекам изломанными искореженными пальцами, успокаивая. И когда всхлипы прекратились, а слезы были вытерты, он со всего размаху залепил ей пощечину. Развернулся и отъехал в свой угол.
Тогда она решила уйти от него во второй раз. Чемоданы собирать не стала — просто выскочила вон, что есть сил хлопнув дверью.
Когда она вышла из подъезда, он уже ждал ее снаружи. Раскинув руки, уткнувшись в асфальт. И без того покореженное тело вовсе превратилось в растоптанную злым ребенком нелюбимую куклу — брошенную и никому не нужную.
Несчастный случай. Алия вздохнула и поднялась, чтобы сделать себе кофе.
Прогулка
— Представляем вашему вниманию новые модели Кена и Барби! — с истеричным весельем и фальшивой радостью выкрикивал голос за кадром. — Куклы стали настолько чувствительными, что на их лицах легко можно прочитать любую эмоцию. Теперь, если сломать Кену ногу, он будет кричать, как живой человек, а если отрезать Барби руку, из раны будет хлестать кровь! — В кадре бедолаге Кену ломают-таки ногу, и он начинает дико вопить, а несчастная красавица Барби, лишившись одной из своих пластмассовых конечностей, обливается красной субстанцией, сильно смахивающей на кровь. Лица обеих кукол перекошены от предполагаемо испытываемой ими боли. Голос восторженного идиота за кадром продолжает монолог: — Посмотрите, она совсем как настоящая!
— Дорогая, смотреть такое в твоем возрасте вредно, — укоризненно заметила вошедшая в детскую Ангелина. Никто в семье Танака не называл ее служанкой — просто Ангелина Самойлович очень часто выполняла различные поручения господина Джиннаро и госпожи Лилианы. — Совсем спятили со своей рекламой, — проворчала она, выключая трехмерник.
Выглядела женщина лет на тридцать пять, хотя на самом деле была гораздо старше — об этом говорил хотя бы тот факт, что она работала телохранителем отца господина Джиннаро, а прежний владелец «Мацусита Электрик» уже двадцать семь лет как покинул бренный мир. При этом никто не мог установить даже приблизительно, какой у Ангелины Самойлович показатель искусственных имплантатов, а интересоваться пересаженными натуральными органами вообще считалось дурным тоном.
Ее подопечная, лишившись удовольствия, сейчас старательно надувала губки, изображая тяжелую обиду. Впрочем, все негативные эмоции испарились, едва вошедшая женщина сообщила, что девочку ждут родители. Мартина неуклюже побежала по коридору в сторону спальни родителей, и кружевное платьице болталось на хрупкой фигурке, словно бесполезные крылышки феечки. Время, проведенное в обществе родителей, для девочки было настоящей драгоценностью, поскольку ее отец, будучи одним из совладельцев самой влиятельной корпорации в мире, почти лишил себя радостей общения с семьей, а мать была занята постоянной организацией всевозможных вечеринок, коктейлей и банкетов.
— Как дела, малыш? — Джиннаро Танака подхватил на руки свою единственную дочь и, едва коснувшись губами ее лба, вновь отстранил ребенка, пристально вглядываясь в это зеленоглазое чудо. Мартина счастливо улыбалась, всем своим видом показывая отцу, что дела у нее просто замечательно.
— Поцелуй маму, — Джиннаро слегка подтолкнул девочку в сторону матери.
— У бедной мамочки ужасная мигрень, — томно произнесла Лилиана.
Мартина прильнула к матери и поцеловала ее.
— У бедной мамочки ужасная мигрень, — с жалостью в голосе повторила девочка. Несмотря на то что Мартине Танака было неполных четыре года, она уже имела представление, что такое коктейли, банкеты и мигрень, а также знала значение многих других слов, о которых абсолютное большинство детей ее возраста даже не подозревало. Стоит также упомянуть, что Мартина была чрезвычайно развитым для своих лет ребенком с очаровательно-наивным личиком, золотистыми волосами маленькой русалочки и глубоким взглядом пронзительно-зеленых глаз.
Пока родители ждали завтрак, девочка с головой ушла в самое излюбленное свое развлечение — включив трехмерник, она зашла на рекламный канал в отдел «Одежда и украшения» и принялась мерить образцы один за другим. Надев виртуальную копию какого-нибудь платьица или изящного украшения, которого у нее еще не было, Мартина прохаживалась вдоль длинного обеденного стола под умиленные взгляды и восклицания родителей.
На сей раз ей приглянулся легкий полушубок с лисьим воротником. Раз за разом малышка дефилировала по воображаемому подиуму, изо всех сил пытаясь подражать девушкам, обычно рекламировавшим подобные вещи по трехмернику.
— По-моему, сейчас немного жарковато для полушубка, — заметил господин Джиннаро со всей серьезностью, на какую только был способен в этот момент.
— Если хочешь, я могу заказать тебе эту безделицу, принцесса, — Лилиана вопросительно выгнула бровь дугой, обращаясь к девочке, на что та лишь пожала плечиками, якобы нерешительно. Довольная улыбка и блеск в глазах выдали ее с головой. Как всегда.
Вошла Ангелина с тележкой, на которой красовались во всем своем великолепии чашечки с дымящимся кофе, сыр и высокие бокалы с апельсиновым соком. Все было натуральное, а значит, баснословно дорогое, поскольку девяносто пять процентов пищевой продукции составляла еда, выработанная гидропонными установками и фабриками синтетических пищевых изделий. Человеческая жизнь стоила гораздо меньше одного стакана натурального апельсинового сока.
— А Кеико — помнишь, я рассказывала тебе о ней — говорит, что папа подарил ей котят.
На самом деле у Мартины не было друзей среди других детей ее возраста. Во-первых, из-за высокого социального положения родителей, а во-вторых, ей просто не было интересно со сверстниками. Будучи очень одинокой, девочка выдумала себе подружку, чей образ она тщательно прорисовала в воображении. Когда же Мартина начинала говорить о Кеико родителям или Ангелине, те непонятно почему приглашали господина By — смешного старичка с похожей на тыкву головой и маленьким чемоданчиком, в котором он хранил конфетки и прочие сладости. Мартина была уверена, что в чемоданчике именно сладости, потому что господин By сам ей так сказал, перед тем как угостить шоколадкой. Мартина толстого старичка не любила, потому что он все время задавал ей очень много глупых вопросов и всегда улыбался.
— А котята оказались волшебными и умели разговаривать, — продолжала лепетать малышка, не обращая внимания на то, что папа уже давно ее не слушает, а думает о чем-то своем — взрослом и очень серьезном. О чем-то, где нет места волшебным котятам, умеющим разговаривать. Когда Мартина это поняла, она обиженно надула губки, настойчиво дернула Джиннаро за рукав и повторила все сказанное ранее.
— Извини, малыш, я задумался, — отец мягко улыбнулся и поцеловал свою принцессу. — Сейчас ко мне и маме придут гости. Думаю, тебе лучше погулять с Ангелиной — свежий воздух пойдет на пользу моей маленькой фее.
Отправив девочку в садик около особняка, Джиннаро Танака подошел к окну.
Резкий скачок в развитии мир получил примерно полторы сотни лет назад — когда плотность населения старушки-Земли перевалила за все допустимые пределы. Единственным цивилизованным выходом из этого кризиса было принятие закона о колонизации морского дна. С тех не таких уж давних времен все города волей-неволей объединились в Мегаполис, управляемый Единым Советом. Ограничиваться сушей единственный город не стал, благополучно окунув некоторые свои конечности под воду. Немногие могли позволить себе жилье, подобное особняку семьи Танака, — ввиду того, что население постоянно росло, а поверхность Земли была далеко не бесконечной.
Одновременно среди новых хозяев жизни пошла мода приобретать участки земли — причем площадь участка была призвана показать финансовую состоятельность владельца — и располагать на их поверхности такие жизненно необходимые объекты, как теннисные корты, поля для гольфа или парки.
Семье Танака был чужд излишний пафос — она владела небольшим особняком неподалеку от района, называемого Нью-Дели. Жилые помещения занимали два надземных этажа; спортзал, кабинет и садик с собственной воздушной установкой спрятались под поверхностью грунта.
Как бы то ни было, каждое утро, проведенное в доме, Джиннаро Танака встречал у окна, глядя, как рождается день и жизнь вокруг него пробуждается и уже пробует на вкус новые впечатления. Посмотрев в ту сторону, куда ушла Мартина, он достал телефон.
— Алло. Амедео, будь добр, сегодня же распорядись, чтобы ко мне домой привезли котят. — Амедео де Вадаменти был двоюродным братом господина Танака по линии матери. — Модифицированных.
Модифицированные животные не были чем-то диковинным и тем более волшебным, как назвала Мартина воображаемых котят воображаемой подружки. Корпорация «Биотикс» вживляла в домашних любимцев очень состоятельных людей некоторое количество чипов, позволявших питомцам внятно — иногда даже чересчур — выражать свои мысли и заметно повышавших уровень интеллекта животного. Стоили такие усовершенствованные домашние любимцы сказочно дорого. Самое забавное, что имел место даже один судебный процесс по делу модифицированного подобным образом бульдога, из ревности покусавшего свою хозяйку.
Бредя по коридору в поисках Ангелины, Мартина столкнулась с господином By, который мгновенно покрылся еще одним слоем пота и нацепил на лицо профессиональную улыбку, как всегда почему-то казавшуюся плохо подогнанной маской. Излюбленной фразой господина By, которую он не уставал повторять всем и каждому по сорок раз на дню, было его признание в любви к детям. На самом же деле детей доктор By на дух не переносил. Так же, как и животных. Он считал себя гением от медицины, которому приходится растрачивать свой талант на такие недостойные его внимания и заботы мелочи, как психические расстройства тупоголовых и заносчивых денежных мешков, их набитых дур-женушек, избалованных доченек и сынков, потерявших вкус к жизни только потому, что им и хотеть-то больше нечего. Сильнее этих никчемных людей с их никчемными проблемами господин By ненавидел только «Биотикс», за самое отвратительное изобретение корпорации. За модифицированных животных — это издевательство над законами природы. Теперь ему приходилось выслушивать бред не только самих богатеев, но и их питомцев. «Доктор, это катастрофа — у моей кошечки, моей любимой малютки, кажется, начался переходный возраст — вчера она пыталась расцарапать себе вены из-за кривых ног!» Или: «Доктор By, у моей таксы депрессия — она нашла у себя целлюлит!»
Мило улыбаясь, вытирая лысину платочком, господин By при этом едва сдерживал зубовный скрежет от злости и отвращения к таким вот принцессочкам, которым все в этой жизни преподнесено на блюдечке, в то время как гениям вроде него приходится за этими эгоистичными дурочками ухаживать, чтобы не помереть с голоду. Втайне господин By лелеял мечту порезать такую принцессочку на органы и продать по частям, прекрасно понимая, что мечте этой никогда не суждено сбыться. Однако, представив Мартину на холодном операционном столе, маленькую и беззащитную, доктор By даже зажмурился от удовольствия.
— Здравствуй, принцесса. — Господин By, как всегда, излучал вежливость и добродушие. — А я как раз собирался поговорить с твоим папочкой насчет зарплаты. Он у себя?
Девочка в ответ кивнула.
— А Кеико мне говорит, что вы плохой, — сама не зная почему выпалила девочка и, испугавшись того, что сказала что-то не то, убежала.
Господин By озадаченно протер лысину носовым платком, пытаясь понять, почему эти маленькие звереныши так часто чувствуют то, что у тебя внутри. Впрочем, это все мелочи — сегодня он выдавит очередную порцию из этого тупоголового толстосума Джиннаро Танака, когда-то чудо-мальчика, а теперь просто чудовищно богатого человека. Мысль, что у него в руках очень скоро будет часть сокровищницы самой обеспеченной семьи Нью-Дели, заставила господина By издать немного истеричный короткий смешок и в который уже раз за последнюю пару минут протереть вспотевшую лысину.
— Папа сказал, что к нему и маме сегодня придут гости и нам с тобой лучше погулять в саду — свежий воздух пойдет нам на пользу, — девочка слово в слово повторила Ангелине пожелание отца.
— Хорошо, малышка, мы пойдем с тобой на прогулку, — Ангелина потрепала ребенка по голове. — Но не в сад — у меня для тебя есть кое-что поинтереснее. Пошли, я помогу тебе одеться.
— Я уже взрослая и одеваюсь сама, — девочка обиженно надула губки.
— Хорошо, моя радость, конечно, — служанка улыбнулась. — Надеюсь, ты не будешь против, если я тебе немного помогу. Чу-уть-чуть, — Ангелина почти касалась указательным пальцем большого, показывая малышке, насколько чуть-чуть.
Они были настоящей противоположностью друг друга — чистота и наивность девочки резко контрастировали с пылью времен, осевшей в глубине глаз сопровождавшей ее женщины. Так они и шли рука об руку — олицетворения весны и осени.
Ангелина и Мартина вышли из особняка семьи Танака и прогулочным шагом направились прочь от центра города по пыльным улочкам, кое-где переходящим в подземные тоннели. В это утро казалось, что от жары сам воздух начал трепетать и задыхаться. Пока Ангелина, немного жмурясь от нещадно палившего светила, покупала отвратительный на вкус кисловатый искусственный кофе, Мартину заинтересовала бесформенная куча тряпья, валявшаяся неподалеку от автомата с напитками.
Когда девочка подошла к этому вороху лохмотьев вплотную, среди мешанины множества слоев и обрывков материи ей удалось разглядеть сморщенное, чумазое и небритое лицо. Приглядевшись, она увидела, что в спутанной клочковатой бороде притаились щепки, крошки и другой мелкий мусор.
— Старичок спит, — завороженно прошептала Мартина.
— Не подходи близко! — закричала ее провожатая, протестующе вытянув руку и расплескав при этом изрядную часть своей порции кофе.
— Маленький смешной старичок спит, — повторила Мартина громче. В этот момент служанка уже подбежала к девочке и, подняв на руки, отнесла обратно к автомату с напитками.
— Никогда не подходи к ним близко, — почти по слогам произнесла женщина. — Сейчас он спит, а спустя миг режет тебе горло заточенной крышкой от консервной банки.
Лицо девочки в тот момент более всего напоминало укутанное в тучи небо, вот-вот готовое разразиться плачем дождя.
— Впрочем, этот, похоже, уже некоторое время мертв, а значит, почти безвреден, — продолжила Ангелина шепотом. — Надо сообщить в службу по переработке органики, чтобы забрали тело на фабрику.
Любого, преступившего установленный Единым Советом закон, после короткого разбирательства посылали на Луну. Колония для неизлечимо больных на естественном спутнике нашей старушки официально существовала уже лет семьдесят — с тех пор, как Единый Совет решил, что на Земле и для здоровых-то места маловато. Немного позже в очередном припадке гуманизма и сострадания к неразумным элементам общества ЕС заменил смертную казнь и пожизненное заключение ссылкой на Луну. И с самого дня основания колонии в обществе циркулировали слухи, что под шумок в компанию к настоящим подонкам и приговоренным к жизни очень часто посылают всех неугодных. Всей правды наверняка никто никогда не узнает, но категорически отрицать такой возможности не следовало, потому как дыма без огня не бывает.
Бродяжничество, однако, преступлением в этом новом мире не считалось, поэтому попрошайки и прочего рода отребье до поры до времени могли чувствовать себя более или менее комфортно. Но сомневаться не приходилось, когда-нибудь — и этот день совсем не за горами — дойдет очередь и до таких вот «маленьких смешных старичков», ворохами грязного зловонного тряпья валяющихся на улицах и улочках Мегаполиса.
Ангелина бросила еще один взгляд на тело несчастного представителя вида теплокровных паразитов.
Малышка всхлипнула и наконец расплакалась. Служанка торопливо увела ее в сторону. Отправив недопитый кофе и смятый стаканчик в мусорную корзину, Ангелина не решилась взять еще одну порцию искусственной отравы.
Немного поколебавшись, она направилась в сторону любимого когда-то кафе «Атомик». Атмосфера в этой прокуренной забегаловке была та еще и не менялась десятилетиями: тонущие в пьянстве, ругани, обломках разбитых надежд и нереализованных планов люди, тонущий в окурках и прочем целую вечность неубранном мусоре заплеванный пол, тонущие в дыму дешевого синтетического табака и синтетической марихуаны силуэты, тонущий в собственном храпе сосед слева. Одним словом, это было не самое подходящее место для прилично одетой женщины средних лет и маленькой четырехлетней девочки, никогда не выбиравшейся за пределы скорлупы своего благоустроенного района.
В зале они не задержались, отправившись прямиком на второй этаж, где располагалось нечто вроде гостиницы для тех, кто мог себе это позволить. Таких среди постояльцев кафе «Атомик» было немного — основное большинство жило в «гробах» вдоль туннеля, соединявшего Нью-Дели с подземными комплексами. «Гробами» называли ящики полтора на два метра — места в них как раз хватало для того, чтобы там свободно поместилось человеческое тело. Стоило такое жилье всего ничего, а требований к комфорту у людей, докатившихся до подобного существования, уже не имелось никаких.
Помещеньице, в котором они очутились, жилым можно было назвать с огромным трудом. Посреди комнаты вальяжно располагался массивный стол с обшарпанной и изрезанной крышкой, у стены — истерзанный временем грязный матрац да колченогий стул с водруженной на него неприятной и до безобразия старой женщиной — вот и все убранство.
Хозяйка этой грязной и душной каморки весьма органично вписывалась в окружавшую ее атмосферу беспросветного уныния и запущенности. Клочья седых волос спадали на лицо, изъеденное годами беспробудного пьянства, тусклые татуировки на грязных трясущихся руках, обломанные ногти, бесцветный взгляд вечно расширенных зрачков, «козья нога», набитая синтетической дрянью, — более подходящего съемщика этой конуры и представить-то едва ли возможно.
— А, опять ты, — старуха ухмыльнулась, обнажив голые десны. — Я ждала тебя на днях. Что за девку ты с собой притащила? Я не потерплю у себя всяких там… — Она сделала жест рукой, считая его вполне достаточным, чтобы описать, каких именно девок она у себя не потерпит.
— Это дочь хозяина, — голос Ангелины был способен обратить в лед само солнце. — Я привела девочку, чтобы она поняла, в какое ничтожество жизнь может превратить человека.
— Что ж, учись, девочка, — проскрипела старуха, вперив в Мартину неприятный колючий взгляд. Увидев, что ребенок вот-вот расплачется от страха, она разразилась сухим каркающим смехом, но вскоре закашлялась. Кашель перешел в хрип, и несчастная хаотично зашарила по столу. Схватив подвернувшийся под руку стакан, наполовину наполненный каким-то коричневым пойлом, она разогнала пальцем скопившуюся на поверхности плесень, выловила и бросила на пол плавающие в стакане окурки и одним глотком выпила его содержимое.
— Знакомься, Мартина, это моя младшая сестра Злата, — со вздохом сообщила служанка изумленной девочке. — Нам уже пора.
— Слышь, денег дай, — заискивающе прокаркала Злата.
В ответ на это Ангелина пронзила ее исполненным презрения взглядом.
— Таких, как ты, подачки развращают, — процедила она. — Калечат как физически, так и духовно.
Старуха уткнулась в опустевший стакан и принялась катать по его донышку капельку той самой мутноватой жидкости, что плескалась сейчас внутри ее желудка. Ангелина молча вынула из внутреннего кармана своего аккуратненького приталенного пиджачка пачку банкнот, отделила от нее две бумажки и положила на стол. Злата не двинулась с места, пригвожденная к колченогому стулу презрением сестры и чувством вины и жалости к себе.
Не оборачиваясь, девочка и женщина покинули «Атомик». Когда они проходили мимо похожего на камеру хранения блока «гробов», крышки нескольких распахнулись, и оттуда выпрыгнуло с полдюжины головорезов. Не говоря ни слова, бандиты набросились на Ангелину. Женщина, мгновенно оценив ситуацию, активировала боевые имплантаты, и из ее пальцев выдвинулись изогнутые двадцатисантиметровые иглы. Первый же налетевший на служанку сорвиголова рухнул на асфальт с продырявленным в четырех местах легким. Второму повезло примерно так же, и он скорчился рядом, захлебываясь собственной кровью. Увернувшись от ударов в голову, Ангелина лишила зрения третьего нападавшего.
Заметив, что один из головорезов схватил девочку, служанка разодрала горло еще двоим бандитам и бросилась в погоню за последним нападавшим, не добив раненых. Оказавшись спиной к поверженным противникам, Ангелина не увидела, как тот из проходимцев, что держался за легкое, метнул в нее дешевенький нож. Спустя миг она тоже вдыхала пыль нагретого асфальта, рыча от бессилия. Одним рывком женщина попыталась избавиться от причины острой боли в правом бедре. Целую вечность с какой-то холодной отрешенностью она смотрела на сломанную, измазанную в крови рукоять на ладони. Лезвие осталось в бедре.
Вынув из кармана пиджака ампулы со стимулятором и обезболивающим, Ангелина Самойлович вогнала одну из них в вену, другую — рядом с раной. Ухватившись за ручку одного из «гробов», она поднялась на ноги и потрусила в ту сторону, где скрылся похититель, то и дело поглядывая на небольшого размера радар, вмонтированный в стильные наручные часы. Как раз для подобных случаев в предплечье Мартины был зашит чип, позволявший мгновенно ее найти.
Ангелина нашла его в паре кварталов от места нападения — выходящим из двери, ведущей в подвал. Ухмыляясь от уха до уха, подонок пересчитывал мятые засаленные бумажки банкнот. Впервые в жизни Ангелина Самойлович отправила к праотцам абсолютно счастливого человека.
Находясь под действием стимуляторов, стареющая телохранительница двумя пинками выбила не очень прочную дверь и чуть не впала в ступор от изумления.
Комната, в которую она ворвалась, была не чем иным, как подпольной операционной по извлечению и пересадке органов. Однако шокировало женщину не это — в одном только Нью-Дели функционировали десятки подобных нелегальных лабораторий, поскольку черный рынок органов приносил действительно небывалые прибыли. В склонившемся над жертвой полноватом и лысеющем старичке с тыквообразной головой Ангелина с ужасом узнала доктора By. Лицо престарелого маньяка лучилось блаженной улыбкой — еще бы, вот-вот должна была исполниться его давняя мечта.
Увидев в клубах пыли узнаваемую фигуру самого старого телохранителя семьи Танака, доктор By заметно расстроился. Настолько, что его лучезарная улыбка покрылась трещинами и развалилась, превратившись в хищный оскал.
— Не подходи, а то я перережу горло этой маленькой дряни! — Доктор By нервно дернулся, скальпель выскользнул из потных рук и улетел куда-то в угол, под столик с другими инструментами. Осознав собственную беззащитность, хирург бросил находившуюся под действием наркотиков девочку в Ангелину и выбежал прочь из операционной. Куда-то в темное чрево дома.
Ангелина, секунду поколебавшись, все же решила оставить на время погоню за престарелым маньяком и, прижимая девочку к себе, бросилась к дому семьи Танака. Она думала только о том, что действие стимулятора может закончиться до того, как она доберется до цели, и тогда она не успеет донести Мартину до дома. Мысль о том, что две ампулы запрещенного препарата вполне способны остановить ее далеко не молодое сердце, Ангелина старательно от себя отгоняла.
Джиннаро Танака принадлежал к той категории людей, которые всегда производят впечатление, что они только-только отвлеклись от чего-то по-настоящему важного. Причем отвлекли их именно вы.
Когда в самый разгар неформальной встречи с представителями Балтийского подводного купола в комнату вошла Мартина и с подозрительно блестящими глазами принялась рассказывать ему о каком-то смешном мертвом старичке, страшной старой женщине, напавших на нее бандитах, тете Ангелине, упавшей в садике, и других выдуманных вещах, Джиннаро нахмурился и принял единственное, на его взгляд, правильное решение. Он попытался связаться с доктором By — психологом малышки. Доктор почему-то не отвечал. Впервые за неполных четыре года.
Белеет парус одинокий
Джеку Вэнсу, писателю и волшебнику
Порван парус, сорван якорь и несет,
И гавань не видно — туман!
Такая сила! Такая ярость!
Не спасет Корабль…
Альдо чувствовал себя так, будто проснулся после жуткой попойки в самый разгар землетрясения. Головокружение, тошнота, красные круги перед глазами, мельтешение чего-то несуществующего на периферии зрения — все как обычно после выхода из подпространства.
Он вяло следил, как иглы выскальзывают из вен, втягиваются в пазы на подлокотниках — еще один ритуал. Будучи кадетом, он всегда старался пропустить это действо — зажмуривался или изучал зашифрованные в трещинах потолка иероглифы, выведенные самим временем. Глупо. Сейчас при выходе капитан парусника «Герман Мелвилл» — и единственный член его экипажа — старался впитать каждое ощущение, каждый отголосок эмоций, собирал их как трофеи, драгоценные в своей бесполезности.
Выбравшись из кресла пилота, Альдо в тысячный раз проклял длинноухих — всю расу без исключения, чего мелочиться. Почему? Да потому что изобрели чертов подпространственный двигатель. Почему? Потому что долбаная хреновина питается исключительно кровью разумных. Почему? Да хрен его знает! Любые попытки других разумных рас разобрать двигатель оборачивались детонацией корабля. Почему? Потому что он теперь навсегда одинок.
Справив нужду и приняв душ, Альдо двинул прямиком на камбуз, сварил кофе, чтобы поднять давление после потери изрядной порции крови, заел ароматный напиток плиткой шоколада, немного побездельничал. Только после этого сверился с картой и определил свое местонахождение: где-то неподалеку от Земли — прародины человечества.
Самое время ставить парус.
Любой солнечный парус представлял собой натянутую на складной каркас литиевую фольгу, которая поглощала исходящие от звезд ионные потоки. Парус не был прозрачным, но собранные в струю ионы, образуя плазменный поток, заставляли литий флюоресцировать, отчего парус казался грязно-белым.
Повинуясь нажатию клавиши, сложенный каркас выдвинулся из корпуса корабля и принялся медленно разворачиваться. Альдо завороженно вглядывался в экраны наружного наблюдения — зачастую в такие моменты он представлял себя капитаном какого-нибудь парусника до космической эры, лихо крутящим штурвал, выкрикивающим отрывистые команды, щедро сдобренные ругательствами, попыхивающим трубкой…
Штурвал… Альдо с грустью оглядел рубку. Сплошь экраны, пластиковые стены, кнопочки, панели — от докосмической эры осталось лишь название.
Команда… О чем речь? Какая команда у одинокого «специалиста по особым поручениям», как он сам себя называл? Если не кривить душой, то простого наемника, ловца удачи и опасных чудовищ.
Порывшись в столе, он нашел красную бархатную коробочку, внутри которой пряталась его драгоценность. Курительная трубка. Ни разу ее не пробовал — боялся, что раскуривание трубки не оправдает его надежд и разрушит последнюю детскую мечту, такую трепетную, такую зыбкую и такую драгоценную.
Мечта… Нечто, совершенно неподходящее битому жизнью и смертью старику. Да, в тридцать лет Альдо вправе называть себя стариком, потому что жизнь любого разумного измеряется не секундной стрелкой, а событиями, эту самую жизнь наполняющими.
Мечте ни в коем случае нельзя позволить исполниться — иначе раскрашенное всеми цветами волнения ожидание чего-то необыкновенного и сказочного в один миг превратится в разлагающийся комок обиды и болезненную пустоту.
Хорошо, если удастся найти что-нибудь новенькое, равноценное уже утерянному. А если нет? Апатия и одиночество.
Еще будучи мальчишкой, Альдо безумно любил море. Зачитывался древними романами, заслушивался рассказами космических дальнобойщиков, побывавших на самых разных и удивительных планетах, в виртуальной реальности бродил по песчаным пляжам и вглядывался в подернутые легким туманом силуэты кораблей — не космических парусников, а рассекающих волны хищно вытянутых исполинов.
Повзрослев, он обязательно стал бы моряком. Если бы там, где он жил, вода не была хранящейся в контейнерах роскошью, которую доставляли с ближайших планет. Что поделать, если на искусственных спутниках нет водоемов. Зато до космического кадетского корпуса было рукой подать.
Задав угол наклона паруса и введя в бортовой компьютер намеченный курс, Альдо решил спуститься в трюм, чтобы немного поглазеть на добычу. Обычно охотник на чудовищ этого не делал, поскольку излишним любопытством не страдал, но тут по какой-то неведомой причине решил сделать исключение.
— Из-за тебя пришлось проторчать в радиоактивной зоне почти полгода, — проворчал капитан «Германа Мелвилла», плюхнувшись на пол рядом с клеткой. За старомодной, чуть подернутой ржавчиной решеткой, спеленутый силовым полем, лежал метаморф. Существо, сейчас болезненно сжавшееся в коконе и производящее самое безобидное впечатление, было способно принять любую форму. Единственное ограничение — масса тела. Безумно опасная тварь. Мало того что полуразумная, так еще и способная читать чужие мысли.
Пластиковый стаканчик с кофе Альдо поставил на пол. Его наверняка придумали дрянным — хороший кофе подается в крохотных фарфоровых чашечках, а химическая бурда — исключительно в пластиковых стаканчиках на космических парусниках.
Оторвавшись от созерцания крохотного водоворота, в который время от времени срывались налипшие на стенки песчинки сахара, наемник вдруг наткнулся на широко распахнутые глаза растрепанной девочки по ту сторону решетки.
На вид малышке можно было дать лет семь-восемь, немытые и нечесаные сосульки темных прядей торчали во все стороны, на чумазом личике — чуточку страха и огромная ответственность за одноногую лысую куклу, которую девочка сжимала в исцарапанных ручонках.
Альдо уже видел ее однажды. Тогда их, еще совсем зеленых юнцов без боевого опыта, бросили усмирять мятеж на одной из колоний. Бравые выпускники кадетского корпуса весело убивали тринадцатилетних мальчишек с допотопным оружием, с огоньком насиловали местных женщин, без какого-либо намека на угрызения совести изощренно издевались над такими вот маленькими девочками. Мятеж был подавлен, бравые выпускники кадетского корпуса улетели к себе на искусственный спутник, а маленькая девочка, оставшись без родителей, так и стояла на развалинах своего дома, тиская в руках изуродованную пластмассовую куклу, обнимая окружающий мир широко распахнутыми зрачками…
Альдо стало интересно, по какому принципу тварь выцедила из его воспоминаний именно этот образ. С болезненным любопытством мазохиста наемник ждал, кто будет следующим. В том, что следующий образ непременно будет, капитан «Германа Мелвилла» не сомневался, ведь фокус с маленькой девочкой не подействовал. Слишком уж черствым чудовищем стал Альдо к этому времени.
Даниэла. Миниатюрная блондинка с чуть раскосыми глазами. Стеганый летный комбинезон, высокие сапоги, черные полированные ногти, неизменная широкая улыбка — такая приятная, такая неестественная. Повседневно-профессиональная. Второй пилот его первого экипажа. Он тогда едва-едва оправился от потери отца.
Воспоминания унесли Альдо в прошлое. Даниэла стоит к нему спиной, беседуя со штурманом, но Альдо прекрасно знает, что именно она говорит — зеркальные стены отражают каждое движение, каждую гримаску милого личика. Они говорят о нем. Причем штурман отвечает осторожно, чтобы Альдо ни в коем случае не догадался, о чем идет речь.
— Скорее всего, нового бедолагу взяли из жалости, — все так же улыбаясь, говорит Даниэла.
— Зачем ты так? — возражает штурман. — Мальчик прекрасно справляется со своими обязанностями.
— Но если бы не смерть папочки и не жалость кэпа, глухонемому ни за что не улыбнулось бы получить сюда назначение. Папочка похлопотал за мальчишку, даже отдав концы.
Откуда ей было знать, что Альдо прекрасно умеет читать по губам?
Как только то задание было выполнено, он подал документы на увольнение и, как говорят пилоты, ушел в свободное плавание. На одноместном паруснике, способном обходиться единственным членом экипажа.
Первым и почти непреодолимым желанием было отпереть клетку, снять силовое поле и залепить этому милому личику полновесную пощечину. Дрянь! Она и ногтя отцовского не стоила!..
Чуть успокоившись, Альдо смял стаканчик с недопитым кофе и с размаху хлопнул им по полу. Даниэла от удивления слегка приоткрыла ротик. Даниэла? Да какая это, к черту, Даниэла?! Всего лишь полуразумное животное, ковыряющееся в клочьях его памяти и словно сачком выуживающее образы, с которыми связаны самые яркие эмоциональные всплески. И все-таки долбаной твари удалось его зацепить. Альдо усмехнулся.
Он остро понял, что пора уходить, иначе сейчас метаморф доберется до самого болезненного, самого яркого. Кто это будет, капитан «Германа Мелвилла» знал наверняка. Он поднялся, поправил шорты и двинулся уже было к выходу из трюма, но искушение все-таки взяло верх. Не осознавая, что делает, охотник за удачей прильнул к ржавым прутьям клетки, вцепившись в них с такой силой, что побелели пальцы.
Таким Альдо и запомнил отца — шрам на левой щеке, ухоженная бородка с кое-где пробивающейся сединой, руки большие, загрубевшие, на комбинезоне пара пятен от машинного масла. И глаза. В них всегда плескался океан эмоций, в который ныряешь, а потом, понимая, что забрался слишком глубоко, пытаешься выбраться наверх. У кого-то получалось, и он цеплялся за разбитое в щепки самообладание, жадно хватая ртом воздух, а кого-то отец давил своей волей, навсегда превращая в нерадивого и оттого впавшего в немилость юнгу. За исключением глаз лицо капитана всегда оставалось каменно спокойным, словно замерзшие моря ледяных миров.
Проклятую хреновину заклинило — Альдо тупо смотрел, как иглы подпространственного двигателя высасывают из отца последние капли жизни. Уже сотую вечность они прыгали по всем уголкам космоса, не в силах остановиться — сбой в программе, которую молодой техник пытался отладить все время, пока отец лежал в пилотском кресле. Ничего не получалось. Влезть внутрь двигателя нельзя — детонация неизбежна, и тогда погибнут оба.
Не было ни напрасных слов прощания и утешения, ни напутствий, ни бравады, ни-че-го. Была ноющая боль, онемение и тоска, ледяной коркой покрывающая неравномерно бьющийся комок где-то в левой части груди.
Иглы с неохотой оторвались от вен капитана, и корабль материализовался где-то у черта на рогах — у подпространственного двигателя кончилось топливо. Все кончилось. Для всех Альдо онемел и оглох от стресса.
Шатаясь, словно его парусник попал в метеоритную бурю, Альдо прошел к пульту и рывком содрал колпак с рычага управления люками и шлюзами трюма. Прозрачный пластиковый кожух треснул. Капитану было плевать. Он дернул рычаг, и в недрах грузового отсека — он знал — заворочалась и поползла в открытый космос клетка с ненавистной тварью. Спустя миг рычаг лег на место, Альдо пришел в себя, а метаморф все так же жался в угол клетки, будучи пленником силового поля.
И что на него нашло? Боль? До сих пор Альдо казалось, что после смерти отца он стал человеком без эмоций и чувств. Без слабостей. Словно из души у него с мясом выдрали какой-то стержень, средоточие боли и радости, нежности и ненависти. Тем удивительнее казалось то, что Государственный Московский Зоопарк планеты Земля едва не лишился такого редкого экземпляра.
Красная бархатная коробочка сама собой оказалась у капитана в руках. Набив ее табаком — еще в детстве Альдо читал и смотрел в виртуальной реальности, как это делается, — наемник раскурил трубку. Он закашлялся — табак крепко схватил капитана за горло.
Курс рассчитан, угол наклона паруса определен.
— Полный вперед! — гаркнул Альдо сам себе.
Космический парусник, сверкая грязно-белым парусом, на всем ходу понесся к Земле.