Оля вздрогнула, отвела взгляд. Сцепила руки на колене.
— И он начал меня… Он меня начал пичкать лекарствами. Чтобы — покорная. На цепь, на хлеб и воду. И бить, бить, бить. Не пороть. Бить. Он меня мучил постоянно. Чтобы я прогнулась. Два года. Я пыталась. Но я — не саба.
— Ты ему говорила?
— Ты меня осуждаешь?
Оля встала, прошлась по комнате, остановилась у окна — спиной к Ане. Обняла себя за плечи.
— Нет. Я не представляю, как жить не на своем месте. Я не представляю… Ты ЗСРБ?
— Я просто человек. Что такое «зэсээрбэ»?
— За свободу, равенство, братство. Такое… движение. Объединение. Их еще «ровняшками» называют.
— Не слышала… У меня не было Интернета. Я не общалась с людьми. Кроме него.
— Почему ты не сняла ошейник?
Оля обернулась. Аня коснулась ошейника.
— Я… не могу. Я очень зависимая. И очень боюсь. Он меня найдет и убьет. Если сниму… нет, он мне не даст.
Оля пожевала губу, пристально посмотрела на Аню. Посетительница поднялась, приблизилась к ней, заглянула в лицо, тронула за плечо:
— Пожалуйста. Ты же не осуждаешь меня?
— Нет, что ты! — Оля будто очнулась, обняла девушку, прижала к себе. — Что ты! Просто такая жуткая история. Мы тебе поможем. Мы — твои друзья. Теперь ты в безопасности, Аня, честное слово, в безопасности.
Аня плакала у нее на плече.
— Лев Ильич?
Шорохов отвлекся от компьютера, обернулся к сабе. Олюшка сидела на краю разобранной постели, расчесывала длинные волосы и улыбалась. На ней были коротенькая ночнушка и ошейник.
— Сегодня вечером шла из магазина. А там ров-няшки устроили агитацию. Диски раздавали: мы научим вас получать удовольствие без боли.
— И? Продолжай, продолжай, я тебя внимательно слушаю. — Лев Ильич встал из-за компьютера, подошел к Олюшке и навис над ней, сунув руки в карманы домашних брюк.
Олюшка потупилась.
— И я взяла диск. Может, посмотрим?
— Порнушку? Ровняшек?
— Ну… Ну да… Интересно же.
— Хорошо. Где диск?
— У меня в сумочке.
Лев Ильич вышел в коридор и вернулся уже с диском — держал двумя пальцами, улыбался иронично.
— Надеюсь, вирусов не наловим. Ну, извращенка моя, давай смотреть.
Олюшка соскользнула с кровати и устроилась у ног хозяина перед телевизором. На экране показалась молодая дама без ошейника на фоне все того же плаката.
— Мы привыкли жить в мире, лишенном равноправия. Мы привыкли делегировать права на себя… Сперва за «низку» или «низка» отвечают родители, потом — хозяин. Всех устраивает такое положение дел. Спросите себя, хотелось ли вам бороться за свои права? Если вы верх, вы — рассмеетесь. Низ, или, как принято писать в документах, саб, пожмет плечами: а зачем? Какие права кроме неотчуждаемых конституционных права на жизнь и права снять ошейник могут быть у саба? Мы грабим сами себя. Подчинение, унижение, боль — основа нашей жизни…
— Перемотаю, — поморщился Лев Ильич. — Если это и про секс, то исключительно в мозг.
Губы диктора зашевелились беззвучно. Прошла нарезка из знакомых Олюшке и Льву Ильичу по работе кадров — изувеченные тела, как сабов, замученных неадекватными садистами, так и верхов, нарвавшихся на бессмысленный и жестокий бунт… Снова появилась диктор, на этот раз она была не одна, а с юношей (тоже — без ошейника), и обстановку студии сменил интерьер вполне цивильной, хоть и несколько глянцевой, спальни.
— Ого! — оживился Лев Ильич. — Сейчас нам покажут и расскажут!
Он включил воспроизведение.
Играла легкая музыка, девушка и юноша, улыбаясь, раздевали друг друга. Оля отвела взгляд.
— Ты смотри, смотри, стеснительная моя! — смеясь, приказал Лев Ильич. — Ты смотри, что они делают!
На экране двое легли в постель и обменивались влажными нежными поцелуями.
— Хочешь так же, Олюшка?
— Но, Хозяин, это же… Лев Ильич, но я так не пробовала… Я не знаю…
— И не любопытно? Равноправие, уважение, как они его видят. И никакой боли.
— Если ты приказываешь…
— Нет, я предлагаю. Решай сама, любимая.
Олюшка поднялась, глянула на телевизор (юноша медленно и ласково любил девушку в миссионерской позе).
— Хорошо, Лев Ильич. Давай попробуем. Интересно.
— Ошейник только сними. Ну ты чего? Расстроилась? Это же на время. Игра. Разнообразие в личной жизни.
Оля всхлипнула, завела руки за затылок и расстегнула ошейник.
Она слегка дрожала.
Лев Ильич шагнул к жене, на секунду замер в нерешительности, потом положил руки на плечи и поцеловал. Олюшка ответила на поцелуй. Ошейник упал на пол.
Они оторвались друг от друга и смущенно рассмеялись.
— Если будет перебор, скажи, — предупредил Лев Ильич. — Или если что пойдет не так.
Он поднял Олюшку на руки, отнес к кровати, положил. Стянул футболку. Олюшка смотрела на него, глаза ее поблескивали. Лев Ильич, нервно улыбаясь, забрался в постель. Погладил Олины бедра, коснулся груди. Оля сняла ночнушку.
Лев Ильич целовал ее: веки, нос, щеки, шею, губы скользнули ниже: ключицы, грудь, впалый гладкий живот, бедра (следы от «кошки» еще не поджили), колени, пальцы ног. Оля застонала. Лев Ильич развел ее ноги в стороны, Оля попыталась закрыться, слезы выступили на глазах:
— Нет, не надо, это перебор уже…
— Тогда… — Он покосился на экран. — Смотри. Ты посмотри, давай так, а?
Пара ровняшек лежала «валетом».
— Ой. — Оля села. — А как это они? А зачем?
— Потому что равенство.
— А… А, ну да. Лев Ильич, может, ну его, эти извращения?
— Нет уж. Начали — надо закончить, — твердо произнес он. — Что-то я только не пойму, как они так приладились?..
Олюшка взбежала по ступенькам, запыхавшись, влетела в холл «Нижнего космоса».
— Опаздываешь, — заметила санитарка Галя, — тебя Савченко ждет.
— Опять?!
Она расстегнула пальто, размотала шарф. Взгляд дежурной задержался на Оле. Галя шумно сглотнула, зажмурилась, мотнула головой.
— Галь, ты чего? Из-за Савченко? Да ладно, приму… А как там Аня? Которая вчера поступила?
— Оль… Я понимаю… Забыться в работе. Но ты бы хоть намекнула. У вас же еще вчера все внешне хорошо было.
Санитарка вышла из-за конторки, прислонилась к ней, скрестив руки на груди. Цветастый теплый платок поверх вечного халата, гамаши и тапочки, короткие темные, с проседью волосы. Уголки губ скорбно опущены.
— Я думала, мы подруги, Олюшка. Конечно, разница в возрасте… Но почему ты не намекнула? Не хочешь об этом разговаривать?
— Галь, ты о чем?!
Дежурная покачала головой.
— Я понимаю, тебя травмирует. Сапожник без сапог… врач с редким заболеванием…
Оля кинулась к ней, схватила за плечи, встряхнула. Губы у нее дрожали.
— Галя, Галя, о чем ты, что случилось?!
Галя сгребла ее в охапку, прижала к груди, покачала из стороны в сторону:
— Ты поплачь, если хочешь. Ты пойми, нельзя в себе держать. Из-за чего, Оля, чем ты Шорохову не угодила? Из-за чего он с тебя ошейник снял?
Олюшка вывернулась из объятий санитарки, ощупала шею.
— Черт. Забыла надеть. Галь, Шорохов с меня ошейник не снимал, я просто вчера сняла, а утром забыла надеть.
На лице санитарки появилась робкая, недоверчивая улыбка.
— Ну правда же, Галя! Правда!
— Ты хоть шарф тогда обратно намотай, а то люди же подумают, слухи пойдут… И тебе неприятно, и Лев Ильич разозлится.
— Не буду я шарф наматывать, — возмутилась Оля, — что я за психолог такой буду — в шарфе? Ничего, Галь, никто и не заметит. А если заметят — спросят, я объясню.
— Ты, конечно, Олюшка, смотри сама. Но могла бы и послушать, я все-таки старше, опытнее.
Оля дернула плечом, чмокнула дежурную в щеку, забрала со стойки личные дела и отправилась на утренний обход.
Центр «Нижний космос» занимал три этажа: на первом — холл, столовая, кухня; на втором — кабинеты Олюшки и Шорохова, медсестры, массажная комната и маленький спортзал — несколько тренажеров, беговая дорожка; на третьем — жилые помещения.
Олюшка заглянула на кухню, открыла свой кабинет, сгрузила на стол папки с личными делами и поднялась на третий этаж. В общей гостиной, перед телевизором, маялся Савченко: переключал каналы, вздыхал, ерзал. Услышав Олины шаги, он вскочил, задергал кадыком.
— Оля, я вот к тебе…
— Давай попозже чуть-чуть, я с обходом закончу.
— Я, в смысле, я хочу… У тебя десятки не будет?
— Не будет, Анатолий. А будете себя так вести, я вас в наркологичку сдам. Елене Геннадьевне позвоню. Уяснили?
— Нечуткая ты, Оленька… Ой. Извини. Я не знал.
— О чем ты не знал? О том, что у нас центр помощи пострадавшим от произвола Верхов, а не кредитный союз?
— О том, что ты… Что ошейник…
— Забыла. Надеть. Утром, — отчеканила Оля. — Извини, у меня обход. Через полчаса я готова принять тебя в своем кабинете.
Развернулась на каблуках и пошла по коридору к жилым комнатам. Сейчас заняты были только две: в одной — новенькая, Аня, в другой — Данишкина с новорожденными сыновьями. Данишкина, тихая, мышеобразная, почти не выходила и ни с кем не общалась. Когда Галя помогала с малышами, молодая мама спускалась что-нибудь перекусить. Шорохов собирался нанять ей няню, но Данишкина противилась: «Не нужно, я сама, не хочу обременять, счастлива материнством».
Ее Верх о близнецах, похоже, и слышать не хотел.
Лев Ильич представлял в суде интересы Данишкиной и детей, но брать с непутевого мужа было нечего — пил он, и пил крепко. А когда напьется, избивал сабу. И во время беременности тоже — чудо, что Данишкина выносила мальчишек.
Оля глубоко вдохнула и постучалась к ней.
— Войдите! — раздался слабый голос.
Тут же заплакал один мальчик, а через секунду присоединился второй.
В комнате пахло присыпкой и детским кремом, на пеленальном столике была навалена куча детской одежды, а в двух кроватках надрывались совершенно одинаковые младенцы. Данишкина метнулась к сыновьям: