Он покрепче стиснул скользкую стенку контейнера и вжался головой в шейное оперение жар-птицы. Вокруг свистел ветер. Земля приближалась размытым пятном. Летун закричал, напарываясь на ветки, и со страшным треском человек и птица обрушились на кинувшийся в стороны подлесок. Жаботинский успел сорвать печать за мгновение до того, как потемнело в глазах и в затылок ударила страшная боль.
…Комендант очнулся несколько секунд — или минут — спустя. Вокруг было черно, словно наступила глубокая ночь. Жаботинский не осознавал, что от удара лишился зрения. Он вытянул руки вперед, оперся о распластанную тушу жар-птицы и с трудом сумел подняться на ноги. В легких плясал адский огонь. Человек кашлянул. Кашлянул еще раз, и с воздухом изо рта полетели кровавые брызги. Он зашагал вперед, пошатываясь, нащупывая дорогу руками, с каждым выдохом выдувая маленькие облачка смертоносной пыльцы.
С той ночи, когда ушел Семен, мать все стояла-по-стаивала у восточной околицы. Уже два дня стояла и все глядела туда, где скрылся сначала Рыжий Коста в предутреннем сером свете, а затем и Семен — в свете полной луны. Сейчас луна шла на убыль. Потянуло на осень, и луна с Солнцем встречались в небе — жаркий круг, толстый белый ломоть.
Растик носил мамке еду и воду в кувшине, уговаривал вернуться в дом — бесполезно. Вот Талкина мамка в доме заперлась и вообще не выходила наружу. А Растикова не хотела зайти внутрь. Заговорила только один раз, когда Растик принялся неловко утешать. Он сказал что-то вроде: «Мамка, не надо, вернется Семен, и батя вернется, и Рыжий Коста». А мать, не глядя на него, а глядя сухими глазами на дорогу, ответила:
— Это я его прогнала.
С тех пор молчала.
Она-то первой и увидела спускавшийся с холмов Лес, и уж тогда зашлась криком.
Страшен был не сам Лес. Всякий в селе видел, как деревья спускаются попить к ручью, грузно вытягивая из земли корни. Страшно было то, что шло вместе с Лесом, в Лесу, вместо Леса. Вспухающие в зеленых кронах нарывы, разрастающиеся бурые язвы, опухоли, в одну секунду охватывающие полхолма, а уже в следующую распадающиеся серой трухой.
Собравшиеся у околицы бабь! тоже кричали. Мамка Растика уже только сипела, впившись в горло руками, словно хотела задавить рвущийся наружу крик. А дед Ольмерт, старый, как жабий дуб у ручья, выдавил, указывая трясущимся пальцем:
— Пыльцеспоры… ржа… через час все мертвые будем.
Растик, тоже повисший на поперечине ограды, отчаянно огляделся. Не было никого, кто мог защитить. В селе ввек не водилось ни знаменитых лава-пушек, превращающих землю в стекло, ни флеймеров, ни иглометов с сывороткой — ничего. Не было даже злого дерева анчар, одна капля яда которого могла сразить целый лес. Никакого оружия. Разве что его самострел… Лук у Димки… Арбалет у братьев Оржанцев.
— Эй! — во всю глотку заорал он. — Пацаны! У кого есть из чего стрелять — тащите. Через пять минут встречаемся здесь.
Мать обернула к нему бледное лицо, открыла рот, желая что-то сказать. Он не стал слушать и рванул вверх по улице к дому.
Они выстроились за изгородью — редкая цепь мальчишек с луками, самострелами, арбалетами. У Кирки было даже духовое ружье, сейчас бесполезное — но все равно он притащил. Наконечники стрел Растик велел всем смазать горючей смолой. И запалил огонь в большой железной бочке, где дозорные держали воду — в те времена, когда у восточной околицы еще стояли дозорные.
Пораженный болезнью Лес приливной волной катился с холмов. Растик никогда не видел моря, но батя рассказывал, и так он себе и воображал прилив. Только морской прилив голубой, чистый, а этот мутно-зеленый, как те древние стеклышки, что они с пацанами находили иногда на дне ручья. Мутно-зеленый в бурых и серых пятнах лишая… «Хорошо, что ветер дует в спину», — подумал Растик и сам удивился своей неизвестно откуда взявшейся мудрости. Нежно-зеленое облако спор, стоявшее над Лесом, сносило к востоку — иначе живых в селе бы уже не было.
Когда до первых деревьев осталось около сотни шагов, Растик крикнул:
— Поджигай!
И пацаны, один за другим, подожгли наконечники стрел. Медлить больше не имело смысла. Растик махнул рукой, а потом поспешно вскинул собственный самострел. В свете дня летящие стрелы казались бледно-рыжими точками в небе. Прочертив короткие дуги, они упали в Лес. Жалкая горсточка против невероятной громады. Растик так и не увидел, зажегся ли хоть один огонь, потому что сзади его окликнули. Он обернулся.
По улице шагала босая Талка под руку с козлоногим, а за ней — по палисадникам, по изгородям, по обочинам и по утоптанной ленте дороги — бежала встречная волна замиренной джи-крапивы. А следом стеной двигался лес. Их, замиренный лес.
Лес шумел за околицей — и восточной, и западной. В село деревья старались не забредать, хотя и любили повозиться с Талкиными братьями. Братья, все двенадцать, маленькие, юркие и рыжие, в сплетенных сестрой рубашонках, хвостом таскались за козлоногим. Козлоногого звали Боб. Он паршиво играл на свирели, зато отлично приманивал свистом рыбу в ручье. Талка стояла рядом и била прутиком по воде, распугивая всю рыбу — но козлоногий Боб совсем не обижался. Он радовался тому, что Талке больше не надо было плести рубахи и ожоги от крапивы у нее на пальцах почти зажили. Двенадцать Талкиных братьев восторженно пищали и пихались маленькими кулачками, когда Бобу все же удавалось приманить рыбу и, насадив на острогу, швырнуть блестящую серебристую тушку на берег.
А Растик… А что Растик? Растик присматривал за ними из камышей, как и прежде, но близко не подходил. Зачем людям мешать?
Глеб Соколов
КРАШ-ТЕСТ
Короткий триллер
Спичка, которую я подносил к конфорке, была необычно толстой. Огонь сразу объял ее до самой середины. Еще немного — и он пробежит дальше, обожжет пальцы. Вокруг конфорки опять появилось вялое синее пламя, но тут же погасло. Газ никак не хотел зажигаться. Да был ли он там, вообще, этот газ?!
Джезва — медная кастрюлька для варки кофе — стояла, залитая водой, на краю мойки, но синего пламени, на котором ее можно было вскипятить, не было. Без кофе я не мог, как следует ни думать, ни действовать. «Что же с этим чертовым газом?! Куда он подевался?»
Я попробовал поджечь газ в соседней конфорке — пошире, на нее было невозможно поставить кастрюльку для кофе, — но газ не шел и из нее. Посмотрел на часы, висевшие на стене над кухонными полками: времени оставалось совсем мало. Я встал сегодня на полчаса позже обычного. Если немедленно не ускорить процесс, точно опоздаю…
Я окинул кухню взглядом. На столике — пузырьки с успокоительными настойками, рядом — коробочки обезболивающих. Накануне еще утром у меня начала болеть голова, весь день я промучился этой болью. К вечеру она только усилилась. А к тому моменту, как я добрался общественным транспортом через весь город домой, она стала невыносимой. Принял таблетку — не помогло. После этого еще несколько раз принимал другие таблетки, делал на голову теплый компресс. Скрученный из полотенца высохший жгут до сих пор лежал на кровати в комнате.
Все дело в этом новом офисе. Как только мы туда переехали, я начал плохо себя чувствовать.
Наконец газ зажегся. Синие язычки бодро заплясали над маленькой конфоркой. Я поставил на нее джезву и медленно перешел в комнату. Происходило явно что-то не то… Голова болит, газ не зажигается. Я посмотрел на часы — время, которое оставалось на то, чтобы собраться, стремительно убывало. И все же я думал только о том, почему в последние несколько суток все так чудовищно не клеится. Я не мог найти ни одной вразумительной причины, кроме нового офиса.
Хотелось поговорить с кем-нибудь. Я устал от боли и одиночества.
Перешел в комнату, взял со стула, стоявшего в изголовье кровати, мобильный телефон. Вызвал из памяти номер Маши — своей близкой знакомой. «Что за черт?!» Телефон как будто подвисал, выполняя мои указания с задержкой. Я нажал «Позвонить». «Сеть недоступна» — выскочило на экране.
Я занервничал, набрал еще. На этот раз номер был занят. В течение примерно минуты я непрерывно набирал Машин номер, — каждый раз либо была недоступна сеть, либо номер занят… Я перестал звонить. «Что за чертовщина!»
Нет, определенно все это мне не нравилось. Накануне вечером я тоже пытался звонить Маше. И точно так же, как и теперь, то была недоступна сеть, то абонент оказывался вне зоны ее действия, то номер непрерывно занят. В конце концов я так и заснул с мобильником, зажатым в кулаке.
Может, с ней что-нибудь случилось?!. Вода в джезве вскипела. Но теперь мне было не до кофе. Я начал нервничать. Мало ли что могло произойти в городе, пока я мучился этой проклятой головной болью: теракт, техногенная катастрофа.
У меня на кухне стоял маленький радиоприемничек, работавший от батареек. Я подскочил к нему, повернул включатель. Раздалось какое-то ровное, негромкое гудение. Но сколько я ни крутил рукоятку настройки, ни одной станции найти мне так и не удалось.
В комнате стоял телевизор, я подбежал к нему, ткнул кнопку. Экран замерцал ровным серебряным светом. Ни одна программа не показывала.
Вот когда мне стало по-настоящему жутко!
Я подскочил к окну. Посмотрел на улицу. Ничего необычного не увидел. Никаких признаков случившейся катастрофы.
Вернулся на кухню, взял со столика мобильный телефон. Торопливо принялся искать в его памяти еще один номер, — на этот раз матери. Наконец, нашел. Послал вызов… Мать обычно долго не брала трубку. Но на этот раз ее номер оказался занят. «Что за чертовщина?!»
Опять повторилось все то же самое, что было, когда я звонил Маше: то занято, то недоступна сеть, то абонент вне зоны доступа.
Надо было торопиться. Времени на размышления и на звонки у меня уже не было. Обжигаясь, выпил чашку кофе. Едва не отрезав себе палец, сделал бутерброд с колбасой, запихал его в рот. Дожевывая, надел рубашку, брюки, повязал галстук, снял с вешалки в шкафу пиджак…