Косачёва оба заметили издалека, узнали сразу — видимо, по трости и шаркающей походке. Приблизившись, он откинул капюшон ветровки:
— Привет. Я смотрю, Тоболин уломал-таки кого-то из церковников. Будет нам чем себя развлечь.
— От радости уже прыгаем до небес, — сказал тот, что постарше, ровесник Косачёва. Приподнял фасетки, сплюнул, разгладил рыжие усы. — И Степан Ильич, как назло, слёг. Сезонка, хуже гриппа, какой-то новый штамм. Говорит, три простыни ис-сморкал.
— А что, поддержку вам не пришлют?
— Ты, Глебыч, как будто их не знаешь. Если и пришлют — десяток пацанов, и нам тут с Курилко не только за вордолаками надо будет приглядывать, а ещё и за молодняком. — Он снова сплюнул, прищурился. — Чего-то ты сегодня совсем скверно выглядишь. Нога?
— На погоду, — кивнул Косачёв. — Ну давайте, ребята, держите тут рубежи. Если что — зовите.
Он зашагал через внутренний двор, по пустой бетонной дорожке. Подумал, что вот эти же парни, если всё сорвётся, пустят ему пулю в спину и даже не задумаются. Ну, может, старший на полсекунды промедлит — всё-таки воевали на одной войне, вместе защищали этот город.
Ерунда, сказал он себе, ничего не сорвётся. С какой бы стати. Наоборот, всё складывается как нельзя удачней.
То, что Тоболин ведёт переговоры с патриархом, знали давно. Церковь не хотела отдавать книги библиотеке, точнее — готова была каждые четыре месяца присылать взносы в виде довоенных ещё Библий, часословов, пытались даже всучить номера «Благодатного огня» и «Отрока», — но всё это, конечно, никуда не годилось.
В конце концов министр выдвинул ультиматум — в исключительно мягкой форме, но тем не менее. Косачёву говорили, что Тоболин действительно готов идти до конца и в случае чего прекратить поставки новых буктареек. Сорохтина, из бибколлектора, с неожиданной злобой хмыкала: «Ну а что, пусть возвращаются к истокам. Пустынь, лампада, огородики там, грибы-ягоды. На хрена патриарху кабельные каналы? А вместо холодильников — погреба пусть роют. Здоровее будут».
Косачёв её озлобленности не разделял, он помнил, как пятнадцать лет назад, в тридцать пятом, многие священники шли против Первой волны наравне с обычными солдатами. Не морочили людям голову ни цитатами из Апокалипсиса, ни призывами покаяться. Сражались с тварями, которые явились на планету; ухаживали за ранеными, пытались укрепить дух умирающих…
Но здесь и сейчас всё обстояло иначе — и Косачёв был рад, что Тоболин добился своего.
Массивная дверь скользнула в сторону, в лицо пахнуло тёплым воздухом. В предбаннике сегодня дежурил Бурундук — старый долговязый ветеран, любитель потрепаться. Лицо у него было исчёркано бурыми полосами — заразился какой-то инопланетной дрянью, к счастью, безобидной. Вывели из организма быстро, только эти вот следы и остались.
— Привет, Глебыч. Слышал уже про Остромирово евангелие?
— Так это его привезли? Ну Тоболин!.. Лет на пять работы, не меньше.
— Больше, я думаю. Мне парни говорили, что проверили по каталогам — ни одного факсимильного издания не осталось. Это десятка, Глебыч. Минимум.
Косачёв усмехнулся:
— И пусть теперь вордолаки что-нибудь попробуют вякнуть.
Бурундук кашлянул и отвёл глаза.
— А что, — спросил, — как там в деревне? Их вообще нет, вордолаков-то? Шурин твой об этом чего-то говорил?
— Удивился, когда узнал, что такие бывают. Мол, кто в здравом уме требовал бы… — Косачёв махнул рукой. — Конечно, оно и неудивительно: там у них, в глубинке, всё выглядит совсем по-другому.
— Это точно, — протянул Бурундук. — Хотя вот я…
Косачёв глянул на циферблат, висевший над стойкой, нахмурился:
— Извини, время. Сегодня лучше не опаздывать, сам понимаешь.
Бурундук закивал, проходи, мол. Когда Косачёв потянулся снять с плеча сумку, только фыркнул:
— Да ладно, Глебыч, можно подумать, ты там бомбу тащишь. Если рамка не запищит…
Рамка, разумеется, не запищала. В сумке у Косачёва лежали только бутерброды, всё чисто.
Он прошёл через гулкое фойе, здороваясь со знакомыми работниками, но больше уже не останавливался. Совещание у Тоболина начиналось ровно в семь, а сейчас было без двух минут — как раз чтобы дойти до лифта, опуститься на минус второй и войти в конференц-зал.
— А, Косачёв. Ну наконец-то, соизволил. Можем начинать?
— Простите, Иван Игнатьевич. В воротах как раз пропускал «мамонтов» с грузом. Поздравляю!
— Не с чем пока, — отмахнулся министр. Выглядел он неважно: глаза покраснели, щёки и подбородок обвисли, левый мизинец то и дело рефлекторно подрагивал. Тоболину давно пора было устроить «чистку», да вот некем было заменить. — Так, ввожу всех в курс дела — вкратце, поскольку времени нет. Мне сообщили, что вордолаки откуда-то узнали про Евангелие и сейчас спешным порядком готовятся к демонстрации. Мы должны сделать всё максимально оперативно и чисто, я уже дал распоряжения. В целом план такой…
За столом начали перешёптываться. Из девяти присутствовавших только трое были напрямую связаны с тем, что предстояло сделать. У остальных были другие хлопоты, всё-таки первый день триместра, очереди наверняка уже от ворот и до проспекта. Конечно, в первые годы после Содружества принимать литературу было одновременно проще и сложней: ещё не составили толком каталоги, многое делалось наобум — но и регистрацию никто не вёл, ориентировались на некие усреднённые баллы. Сейчас же к приёму относились внимательнее, из-за этого процесс затягивался, то и дело случались скандалы.
Обычно выездные приёмные комиссии заканчивали свою работу до триместра, но переговоры с патриархом… да и дороги, которые за эти годы удалось восстановить далеко не везде… в общем, всё совпало, наложилось, — и Косачёв был этому только рад.
Тем более, нынешний раритет — это не его головная боль, а вон Сорохтиной и прочих. Он здесь находится исключительно для проформы, у него — другие задачи.
— …уложиться в пару часов. Максимум — два с половиной. Нам обещали подкрепление на случай беспорядков, но лучше, если беспорядков не будет. Вопросы есть?
— Остальные отделы работают в обычном режиме?
— Все отделы работают в обычном режиме! — рявкнул Тоболин. — И чтобы без сучка, без задоринки. Учтите: там, — ткнул он пальцем наверх, — мою инициативу поддержали. Помогли надавить на патриарха, но в случае чего — на меня же всё и свалят. И я не про высоких друзей, этим-то наплевать, да вы и сами… что я буду вам… не маленькие. — Он досадливо поморщился, оттянул пальцем воротничок рубашки. — В общем. Давайте всё сделаем как следует — так, как мы умеем. Позаботимся о людях и стране.
Косачёв терпеливо дождался, пока поток министрова красноречия иссякнет, и вместе с остальными покинул зал.
Перед дверьми лифта перекинулся парой пустых слов с Аштуевым из связей с общественностью. Тот был мрачней обычного, рассеянно кивал, отвечал невпопад. Общественность, конечно, следовало подготовить, и Аштуев, видимо, уже мысленно оттачивал фразы и парировал выпады.
У себя в кабинете Косачёв бросил сумку на кресло для гостей и, сдёргивая ветровку, выглянул в зарешёченное окно. С третьего этажа видно было, как очередь тянется вдоль забора, как, изогнувшись пару раз, теряется в тумане, в направлении проспекта. Вдоль неё сновали на велосипедах продавцы горячего кофе, пирожков, бутербродов.
— Самая читающая страна в мире, — сказал Косачёв. — От многих знаний…
Он оборвал себя, скривился, как будто раскусил горошину чёрного перца, — задёрнул шторы и вернулся к столу. Кабинет был узким, маленьким, — коморка, а не кабинет. Отчего-то здесь постоянно пахло тухлой капустой — то ли за стеной проходила вытяжка из столовки, то ли… Косачёв старался здесь надолго не задерживаться, сегодня — тем более.
Но перед тем, как уходить, выдвинул средний ящик стола, приподнял пачку амбарных книг — пожелтевших, никому сто лет не нужных, — и убедился, что пакет лежит на месте.
В дверь постучали — Косачёв шаркнул ящиком, поднялся, но успел произнести только: «Вхо…», — когда на пороге нарисовался бледный паренёк. Глаза навыкате, уши врастопырку, на подбородке свежий порез, хотя что там ему брить, в этом-то возрасте.
— Борис Глебович, у нас проблемы.
Косачёв его не знал, видимо, взяли недавно. Или знал, но забыл; после пятидесяти он вдруг обнаружил, что многое вымывается из памяти, причём без какой-либо системы, важные вещи и ерунда всякая, имена, лица, события… К врачам он с этим даже не ходил — толку? Многие из его сверстников страдали тем же: то ли возрастное, но скорей поколенческое; скажем, у родителей Косачёва такого и в помине не было. А может, это побочный результат первых «чисток», кто сейчас признается.
— Какие ещё проблемы? — Он уже вышел из-за стола и шагнул к двери — паренёк попятился.
— Там старик один… вас требует, говорит, это срочно и очень важно.
— Требует — и что? — Косачёв жестом велел пареньку выйти, сам последовал за ним и запер дверь на ключ. — Ты как будто в первый раз… хотя, может, и в первый… неважно. Они постоянно требуют: считают, что нашли редкое издание, придумали уникальный способ сохранения существующих, пререкаются из-за каждого балла, скандалят… Нельзя идти у них в поводу.
Паренёк моргнул:
— Так вы?., что ему сказать?
— Пошли, пошли, я всё равно собирался спуститься в зал. Там разберёмся. Если Лапина сама не смогла и тебя ко мне послала, значит, есть причины.
Приёмный зал оборудовали в бывшем фойе центрального корпуса. Горожане проходили контроль в узком предбаннике, похожем на тот, в котором дежурил Бурундук. Затем распорядители направляли их к одному из свободных окошек за длинной стойкой. Сперва стойку соорудили из обычных фанерных листов, на алюминиевом каркасе, но через полтора года, после некоего инцидента, заменили на стальную, с узкими окошками из пуленепробиваемого стекла. Сам Косачёв комиссовался и стал работать в министерстве позже, так что о подробностях инцидента знал с чужих слов. Якобы прошёл слух, будто приёмщики занижают баллы — и толпа кинулась на штурм. Стойку буквально смяли, изломали в хлам, а уж о том, что случилось с приёмщиками, вспоминать вообще никто не хотел.