— Не переживайте, — ответил я, стараясь успокоить его, но чувствовал, как по спине поднимается нехороший холодок. — Нас найдут завтра. Еще дотемна.
Вечером мы молча сидели у костра, жарили мясо. Розин, тихо напевая, пришивала пуговицы.
— Может, хватит стонать, — наконец не выдержал Ган. Он дергался как на иголках. — Хоть бы спела чего повеселей. И брось эти чертовы пуговицы…
На мгновение забыв о своих обязанностях, я едва не вступился за нее. Еще час или два назад она смывала с себя кровь его врагов. Каждый справляется со стрессом, как может. И если ей легче от пуговиц — пусть себе пришивает.
— Мне жаль, что я их рассыпал, — примирительно сказал я, стараясь не обращать внимания на обиженную возню подопечного. — Если тебе нужно, возьми мои.
Я взял нож и хотел отрезать пару пуговиц с форменной куртки, но Розин остановила меня.
— Двадцать четыре… Твои не подойдут, — с трудом подбирая слова, отозвалась она, — не нужны. Не такие. И… у меня есть это…
Она достала из кармана россыпь красных туземных бус.
— Это для них даже лучше пуговиц, — со странной грустью сказала она, продевая иголку в алый шарик. — Так я запомню их. Будет проще молиться.
Я непонимающе посмотрел на ее рюкзак, усыпанный десятками пуговиц.
— Мы не забываем тех, кто ушел по нашей вине, — отозвалась она, не дожидаясь моего вопроса. — Каждая жизнь бесценна. Каждый достоин памяти и молитвы. На задании мне трудно молиться. Клиенты часто не любят смотреть, как я молюсь. Поэтому я пришиваю пуговицы, чтобы не забыть никого…
Она замолчала, откусила нитку, вдела в иголку новую.
— А вы, офицер Дэни, вы в полиции молитесь за тех, кто ушел по вашей вине?
— Мы просто стараемся не доводить до этого, — отозвался я, чувствуя, как просыпается чувство вины. — А если не получается, пишем рапорты.
— Тогда, если вы не против, я помолюсь и за ваших.
Она отложила в сторону еще шесть бусин. Ни одна жизнь не может быть забыта.
— Это так грустно, что вы не молитесь. Я думаю, поэтому болит ваше сердце…
— Да что ты знаешь, дылда лупоглазая, — бросил я, поднимаясь. Вина в одно мгновение сменилось яростью. Видимо, эта планета, настолько непохожая на нашу, действовала так: самообладание летело ко всем чертям. Пусть эта помешанная сколько угодно толкует о мировой справедливости и бьет поклоны — она не имеет права совать свой нос в дела, которые не касаются никого, кроме меня. Она знает, почему болит мое сердце! Чертова дура не знает ничего. Мастерски режет глотки и ни беса не понимает в человеческой душе.
Да если бы я мог отмолить всех, кого не сумел защитить там, на войне. Если бы я мог заставить свое сердце снова работать как надо, я первым делом бросил бы эту службу и вернулся туда, где мое место. С радостью подставил бы свое исправно работающее сердце, чтобы спасти мальчишек, умирающих во всех секторах галактики за счастье землян.
— Простите, офицер, — бросила она мне вслед. — Простите, если я причинила вам боль.
Я уселся у костра. Ган спал, свернувшись на траве, укрытый пиджаком. Бедняга так вымотался, что уже никакой страх не мог заставить его проснуться. Я поднял голову и уставился в пестро усеянное звездами небо, надеясь, что завтра нас найдут.
Но за день ничего не изменилось. Никто не прилетел. Пигмеи время от времени появлялись то тут, то там, осторожно выглядывали из густой зелени, восхищенно смотрели на Золотую, неторопливо ухаживавшую за своим оружием.
Я молчал. Она не заговаривала со мной. Снова холодная и точная, как безупречный механизм. Ган то жался ко мне, то вновь, словно устав бояться, начинал покрикивать на девушку и раз даже хотел ударить ее. Но не стал. Голди так глянула на его занесенную для удара руку, что стало ясно — она хорошо помнит, когда заканчивается договор.
А ночью она исчезла. Просто растворилась, оставив нам еду и питье, захватив с собой только пестрый рюкзак.
Я ждал, что она бросится, своим ловким быстрым движением проведет ножом по горлу своего бывшего клиента. И потому я старался все время быть между ней и Ганом. Но она ничем не выдала себя. Просто сидела у костра, тихо напевая. Смотрела на огонь. И вдруг — исчезла. Растворилась в ночной тишине. Даже ветка не хрустнула.
Ган трясся до самого утра. Я ждал. И, наконец, поверил, что она уже не вернется. Утро забрезжило над вершинами леса. Сырая трава пахла свежестью. И первый луч, навылет прошивший каплю росы в паутине, сверкал золотом.
С первыми лучами Солнца из леса появились они. Низкорослые воины этой земли. И среди их темных, коротких, крепких тел — высокая бледная фигура с рассыпавшимися по плечам светлыми волосами. Я едва узнал ее без привычной золотой повязки.
Крупные красные бусы спускались по ее обнаженной груди. Розин помахала мне рукой, приветствуя.
— Доброе утро, офицер! — крикнула она высоким девичьим голосом.
Ган едва не плакал. Я помахал ей в ответ:
— Доброе утро, Розин!
— Вы отдадите мне мистера Гана, Дэни? — крикнула она весело.
— Нет, — в тон ответил я, стараясь улыбнуться.
Я передал Гану оружие и начал спускаться с холма навстречу ее маленькой армии. Она тоже пошла ко мне. Мягкая и плавная, как молодая тигрица. В ней не осталось ни следа прежней холодности. Она казалась счастливой. Такой счастливой, что я невольно почувствовал, как в груди заворочалась совесть. Я увидел ее — настоящую Розин. Розин без золотой повязки, Розин, не скованную договором. Розин без доспехов своего страшного искусства.
Если бы я раньше знал, какая она там, в глубине, внутри, я не позволил бы ни одной блудливой крысе унизить ее. Если бы я раньше знал… Кто я сам. Что я могу, оправдываясь договорами и требованиями профессии, спокойно смотреть, как кто-то бьет женщину, вынуждает ее ложиться с собой в постель… потому что она сама выбрала такую работу. И получает за нее хорошие деньги.
Сейчас, когда я увидел ее, я понял, что она ничего не выбирала. За нее выбрали другие: воспитатели, наниматели, клиенты. И теперь она хотела сама сделать свой выбор: она хотела убить того, кто мучил ее. И я не мог не признать ее право на месть.
— Решайте, офицер, — мягко сказала она. — Мистер Ган все равно умрет. Если вы отойдете в сторону, я обещаю, что он умрет легко, без страданий. Но если нет — я заставлю его почувствовать всю мою боль. Я спрошу с него за каждую ночь, за каждый удар, за каждое грубое слово и за вашу смерть тоже, потому что мне будет жаль убить вас, Дэни. Вы хороший человек и старались защитить меня, насколько позволяет вам ваш договор. Поэтому я предлагаю вам — уйдите в сторону. Скоро вас найдут, и никто не спросит с вас за смерть этой гадины.
Я молчал, глядя в ее сверкающие глаза. Живые, умные, красивые глаза.
— Дэни, послушайте меня, Дэни, — почти вскрикнула она, — я не хочу вас убивать. Послушайте свое сердце. Послушайте сердцем то, что я скажу. Загляните в будущее, которому вы служите. Будущее, в котором Ган жив. Где он под новым именем, с новым чистеньким паспортом и чужими деньгами бьет в своем доме проституток. Девочек, которые не могут защитить себя. Он будет пить пиво, есть барбекю в саду своих соседей, поглядывая на их подростков-дочерей. Он организует собачьи бои или тараканьи бега… Он снова станет тем же, кем был. И вы хотите его спасти?!
Я представил.
Представил то, что она говорила. И почувствовал, как ледяной озноб рванул когтями по позвоночнику. И в тот же миг всколыхнулось где-то в глубине, там, где было больнее всего, другое воспоминание. Мертвые ребята, которых я оставил на чужой земле, взрывающиеся на моих глазах корабли друзей. И лица тех, кому я принес весть об их смерти. И против всего этого на весах была жизнь гнусной, дрянной крысы.
Я неторопливо взял руку Розин, она улыбнулась широко и светло, видимо, радуясь, что не придется меня убивать.
Я приложил другую руку к груди, ухватил пальцами пуговицу форменной куртки, рванул что есть силы. И вложил блестящий золотом кружок в ее бледную широкую ладонь.
Сергей Волков
ПИКАПЕР
Город потемнел, канавы улиц родили тени. Вечерело. Косматое Солнце пылающей кляксой тонуло в багровой мгле. ГАВ, господа. Городская Антропогенная Взвесь. Дышим через дюдечко. Давление — в норме. Новый баллон, BID-X, вторая категория. Минус тридцать маней со счета. Ничего, переживем. Перетерпим. Главное — день прошел. Отец рассказывал, что раньше, в Стране, Которой Не Было, он служил в армии. Тогда всех пацанов брали в армию. Так вот, там, в этой самой ужасной армии, какие-то ужасные деды кричали им, солдатам, перед сном: «Духи, день прошел!» А отец и его сослуживцы хором отвечали: «Хорошо, что не убили!»
День прошел. Меня не убили. Хотя могли. И вправду — хорошо…
Началось всё в метро, по дороге на работу. Душное чрево старинного, десятых годов постройки, вагона, за окнами посверкивают огоньки. Люди, люди, люди…
Ввинтившись в набитый хмурыми, невыспавшимися согражданами вагон, я протиснулся подальше от входных дверей, намереваясь подремать, повиснув на засаленном поручне. Нет, сном это состояние назвать, конечно же, никак нельзя, но некая иллюзия досыпания возникает. Ты едешь, держишься, висишь, со всех сторон тебя подпирают спины, плечи, животы и задницы, глаза твои закрыты, а мысли относительно спокойны — чем не отдых?
Но добраться до вожделенных поручней мне не удалось. Трое мужиков пролетарского вида и соответствующего запаха Великой Китайской стеной встали на пути. После нескольких неудачных попыток проникнуть за эту стену меня оттеснили в торец вагона, прижав к двум девушкам лет восемнадцати.
Увешанные кулонами, разнокалиберными крестами и цепочками девчонки отрешенно смотрели в проносящуюся за окнами вагона темноту, ритмично подергивая головами в такт звучащей в наушниках музыке. МР-З-пластыри на голых животиках, «пальмы» на худых пальчиках. Покрытые «хамелеоном» волосы, закрученные в «птичьи гнезда». Тяжелый запах модных духов — смесь нафталина, пряностей и физиологии. Обильная косметика, выдержанная в цветовой гамме блэк-энд-уйат. Типичные студенточки из спальных районов, одна повыше, симпатичная, смугленькая и мускулистая, вторая попроще — рыхловатая и лупоглазая.