Я повернулся на бок, поджал ноги, затем кое-как встал на колени. На большее не хватило. Голова раскалывалась, спазмы резали живот, и меня шатало от слабости. С большим трудом, перемещаясь на коленях, я приблизился к решетке. Увидел проход и ряд камер на противоположной стороне. В той, что была правее, кто-то сидел, привалившись к стене, с закрытыми глазами. Или, вернее, с заплывшими от ударов. Судя по длинной фигуре и одежде, это был Верхний. Безнадежно испорченный дорогой костюм, разбитая и распухшая до неузнаваемости рожа, грязь и засохшая кровь. На шее висела кислородная маска, которую я разглядел благодаря светоотражающему смайлу. Маска издевательски ухмылялась из-под окровавленного рта. Тот самый инспектор? Я был слишком подавлен и напуган, чтобы думать о нем и о том, что означает его пребывание здесь. Выродки пытали его – мне этого было достаточно. И это меня доконало.
В проходе раздались шаги. Я упал набок и прикрыл глаза, словно дурацкое притворство могло отсрочить неизбежное. Лязгнул замок. Ко мне в камеру вошли двое выродков. Я смотрел на них из-под век. Босые, полуголые, истощенные на вид. Да, им есть за что нас ненавидеть, но это как-то не утешало. Один из них пнул меня ногой. Боль напомнила и о последствиях других ударов, нанесенных раньше. Невозможно терпеть, поневоле взвоешь. Выродки поняли, что я в сознании. Схватили меня и поставили на ноги.
Ну вот, сейчас и начнется. Я едва не обделался. Наверное, было нечем. Я не хотел подыхать, несмотря на полную безнадегу. Если бы я мог отключить эту крысиную возню в голове, лишавшую меня воли, мне, возможно, было бы легче умереть. Но прежде чем умереть, кажется, придется помучиться. Многочисленные видео доказывали, что выродки не упустят случая поразвлечься…
Они выволокли меня из камеры и протащили по проходу, мимо неподвижного (а может, уже мертвого) пленника. Завели в другую конуру, с дверью из толстого пластика. Посреди конуры стояли пластмассовые стол и стул. На столе горела керосиновая лампа. Ноги дрожали, да и весь я трясся, и выродкам приходилось меня поддерживать. Ждали долго, а может, мне так казалось – секунды тянулись как минуты.
Наконец дверь открылась, и появился еще один Верхний, только на этот раз не пленник. Нижняя часть его лица и нос были закрыты кислородной маской с рисунком – ухмыляющийся рот, запрещенная сигарета в зубах. Я находился не в том состоянии, чтобы оценить юмор. А Верхний смотрел на меня так, словно был не прочь пошутить. Чистенький, благоухающий, причесанный волосок к волоску, в хорошем костюме и сияющих туфлях, он чувствовал себя здесь вполне комфортно. Более того, он был здесь хозяином. И выродки ему подчинялись.
Нелегко принять очевидное, если оно противоречит всему, что ты знал до этого. Или думал, что знал. Верхний, отдававший приказы выродкам в их же вонючей тюрьме, возможно, посреди дикой зоны, – это поражало сильнее, чем какая-нибудь говорящая собака. И вводило в ступор. На мгновение я решил, что продолжаю торчать. Возможно, дурь все еще действует и меня тащит на «измене». Но потом боль снова растеклась по телу, будто оно было опутано разогревающейся проволокой. А это отрезвляет окончательно.
Верхний отлично понимал, насколько мне плохо. Он подошел вплотную, словно хотел показать, что не боится запачкаться. Или даже намекнуть, что я не так уж сильно виноват. Он долго и неотрывно пялился мне в глаза, пока я не начал моргать. От его непробиваемого превосходства меня еще сильнее лихорадило.
Потом он стянул маску. Улыбнулся мне. Зубы у него оказались не хуже, чем нарисованные. Наконец он сказал:
– Дайте ему воды.
Да! Воды. Он лучше меня знал, что мне нужно. Только после его слов я снова ощутил сжигавшую меня жажду.
Один из выродков принес полную миску воды, вполне возможно, дождевой. Я выхлебал ее, хотя Старшие предупреждали, что за пределами пограничной зоны все отравлено. Инфекция или изотопы – последнее, о чем мне следовало беспокоиться.
Когда я напился, Верхний заговорил тихо и вкрадчиво:
– Ты знаешь, где находится твоя сестра?
– Кто? – тупо переспросил я.
Верхний слегка приподнял голову. Характерное движение – похоже, кто-то что-то нашептывал ему в скрытый наушник. А может, он советовался с кем-то через нейрочип.
Мне хотелось заорать: «Я ничего не знаю! Отпустите меня!» Но что-то подсказывало, что истерика ничем не поможет и от допроса в любом случае не отделаться.
Верхний терпеливо объяснил:
– Варма. Твоя напарница. Девушка, с которой ты принимал украденный препарат.
Отрицать было бессмысленно – меня наверняка обыскали, – и все же я зачем-то сделал попытку:
– Мы ничего не принимали.
– Да ладно тебе. Я даже знаю, где ты его взял. Поэтому повторяю вопрос. Ты знаешь, где она находится?
– Нет. Я спал, когда она… пропала.
– Допустим. Перед сном ты принимал препарат?
– Нет.
– А она?
– Н-нет.
Верхний продолжал изменившимся голосом, тембр которого напоминал голос Мастера Церемонии во время прэйва:
– Наверное, ты думаешь, что сдашь свою напарницу, если скажешь правду. Это не так. Возможно, ты сильно поможешь ей… и себе. Лучше подумай об этом. И подумай вот еще о чем. После одной дозы ты сумел вернуться, но это было трудно, не так ли? Судя по всему, она приняла, как минимум, две.
Он слишком много от меня хотел. Я не мог связно соображать. В голове мелькали только какие-то мутные обрывки мыслей, а боль от них была, как от осколков стекла.
– Итак, она приняла двойную дозу, – уверенно сказал Верхний, – и ты не знаешь, где она теперь. Ты хотел бы это узнать?
Я кивнул. Конечно, хотел бы. Разве не для этого я сбежал из лагеря?
– Прекрасно. Я тоже. Открою тебе большой секрет. Никто не знает, где она. И раз уж ты влез в это, – он щелкнул длинными тонкими пальцами, – нам придется продолжать.
Меня отвели в сарай почище и посветлее. Пока мы шли от одной наружной двери до другой, я увидел пять-шесть строений посреди пустыря, окруженного лесом мертвых деревьев, поодаль стояли несколько грузовиков и вертолет. По-прежнему лил дождь, и мне захотелось под землю, в уютный сумрак шахты. Захотелось так сильно, что скрутило низ живота. И не такой уж потерей казалась эта дерьмовая жизнь, если не удастся вернуться на рудник.
Комната, в которую меня втолкнули, смахивала на лагерный медпункт. Только вместо врача здесь была горбатая женщина-выродок, с передними зубами, торчавшими сквозь губы. Она не могла говорить, но двое сопровождавших меня ублюдков и так знали, что делать.
Посреди комнаты стояла зловещего вида койка, снабженная кожаными ремнями для фиксации. К такому невозможно приготовиться, хотя после слов «нам придется продолжать» я готовился. Я имею в виду пытку.
Наверное, я задергался, потому что выродки вцепились в меня сильнее. Теплая струйка потекла по внутренней стороне бедра. Мне не было стыдно, я испытывал только ужас. И, вероятно, под конец совсем обезумел, но втроем они справились. Навалились на меня, бросили на койку и затянули ремни так, что я с трудом мог шевельнуться. Разжали мне челюсти и вставили в рот резиновую воронку. Не знаю, хватило бы у меня силы воли откусить себе язык и захлебнуться кровью, но и с этим я опоздал.
Снова появился Верхний. Увидев мокрое пятно на моих штанах, он похлопал меня по плечу:
– Все не так плохо, как тебе кажется, мой юный друг.
Я ему не поверил. Верхний явно был способен на особо изощренное издевательство. Он достал из кармана упаковку с капсулами, отломил две и дал их горбатой. Скосив глаза, я следил за ней. В ее корявых пальцах капсулки знакомо блестели жидким золотом. Теплым и даже как будто живым. Двигалось оно совсем не так, как положено желеобразному веществу.
Меня немного отпустило. Если они всего лишь хотят увидеть, как меня вставляет… Вдруг мне повезет, и я сдохну под кайфом, даже не заметив этого? Ведь не может все закончиться тем, что меня отпустят, забудут о моем воровстве, побеге и я вернусь в свой барак. Это было бы слишком хорошо, а без прэйва и причащения два раза в день я начал забывать, что такое хорошо. И что такое надежда на лучшее.
Горбатая приготовила раствор золотистого цвета в прозрачной колбе. Жидкость заиграла еще сильнее, чем желе в капсулах. Затем уродина приблизилась ко мне со стороны темени и стала вливать дурь в воронку, постепенно, чтобы я не захлебнулся. Когда я проглотил все, Верхний подал знак горбатой, и та принялась лепить к моей голове какие-то штуки. Наверное, электроды. Я некстати вспомнил кое-что насчет электродов. «Когда тебя отправляют на перепрофилирование, – нехорошо посмеиваясь, говорил Фазиль, – последнее, что ты помнишь, – это как их цепляют на твою башку». И никто из наших ни разу не спросил, откуда он это знает. А сейчас я подумал: может, и неплохо было бы все забыть.
Я закрыл глаза, чтобы избежать взгляда Верхнего, следившего за мной с каким-то жадным интересом. Чего уставился, сука? Нет, кажется, я не произнес это вслух… Потом я как будто начал видеть сквозь сомкнутые веки. Под конец Верхний наклонился и прошептал мне на ухо:
– Притащи ее обратно, и я позабочусь о том, чтобы тебя не распяли на лагерной стене.
Но мне уже стали безразличны и он сам, и его обещания, да и моя собственная жизнь. Верхний, выродки, горбатая, потолок сарая, койка, ремни – все сдвинулось куда-то, за пределы новой странной темноты, свалившейся на меня, как падающий лифт.
Может, причиной была двойная доза. А может, дурь уже изменила меня. На этот раз «приход» оказался просто реактивным, только стартовал я не вверх, а вниз. И почти сразу же раздался тот жуткий вопль, что выдернул меня из сна, когда исчезла Варма. Он не был повторением или эхом – крик звучал и длился все время, пока меня не было в той темноте. И он по-прежнему притягивал, словно струна, захлестнувшаяся вокруг моего горла… нет, он тянулся из моей глотки, точно свитый из внутренностей буксировочный трос, который наматывался на барабан лебедки где-то в бесконечном отдалении.