К чему все это? Чем там всю жизнь занимался Счастливчик? Ну, да, шлифовкой истории девятнадцатого века. А его отец держал Дом будущего. И все такое прочее. История никогда не бывает идеальной, она просто история. И люди никогда не бывают идеальными, они просто люди. Пенсер, пенс, скалолаз, бухгалтер, спелеолог – какая разница? Весь мир – игра. Все пенсеры – актеры. Нежный увядающий цветник. У каждого свои входы и выходы. Не я это придумал. Это дошло до нас оттуда, из прошлого, из века грубой, пока что совсем неотшлифованной истории, из бездонной пропасти, из которой мы пытаемся хоть что-то добыть. Но там, до Климатического удара, все было совсем не так. Там пенсерами становились на седьмом десятке, да и то не все и не всегда. Многие попросту не доживали. Вдруг Счастливчик и на этот раз вернется из пустыни, но теперь – без меня. Через две недели ему исполнится его пресловутые сто семьдесят, и все равно у него больше шансов выжить. Я останусь в выжженных песках, а Счастливчик вернется. Род бывшего проводника Ири-старшего славен такими нелепыми свершениями. Меня бросило в жар. Получи пользу от жизни, пока не пришла смерть, а от здоровья – пока не заболел, а от молодости – пока не постарел, а от богатства – пока не постигла бедность, а от свободного времени – пока не занят делами.
Я чувствовал песок, горячо текущий по моим обезвоженным костям.
Но я вернусь и буду обнимать Алмазную. А Счастливчик? Ну какой смысл в игре, если ты изначально приговорен к проигрышу?
«У нас немногие играют на флейте».
Шигшээ руу очих. Переходим к финалу.
«Теперь на бал с царицей Египта, которая дает всему Риму…» – приятно донеслось со стороны игровой площадки. Это раньше, до Климатического удара, все у нас уходило на войну и оружие. А теперь мы парим в бездонном информационном Облаке, а некоторые еще выше. Некоторые строят уже совсем свое, уже совсем заоблачное искусство. Невидимая заслонка открывается и закрывается. «Тетки» стараются.
А Счастливчик живет, как ему хочется.
Он пенсер. Он упорный пенс. Он ничего не боится.
Если бы и хотел, до предсказанной ему поры он все равно не сгорит и не утонет.
Он опять переживет славу, переживет безвестность, искусство у него другое. Новые кости человеческие скроются под налетом текущих желтых песков, а Счастливчик возьмет и вернется. Ну да. Делай – не делая, не делая – делай.
Вроде бы о другом, а все равно близко.
И у Алмазной своя игра. И пенсера Ури Юста мы тащили из пропасти вовсе не потому, что нас подгоняли «тетки». Там просто времени было мало. Так мало, что наверху, в лесу Южного взгорья я даже не успел проститься с Алмазной. Они уходили с пенсером Ури Юстом в сторону полигона и почему-то ни разу не обернулись. Мне даже показалось… Нет, конечно, такого быть не могло… Но на какое-то мгновение, на какую-то ничтожную миллионную часть мгновения мне показалось, что это не пенсер тащится за нею, а это она уходит с ним.
Снежная буря на горе Бумза
7 октября 2413 года.
23.11. На реке Голын безоблачно.
Мы никогда не можем знать заранее, чем закончится игра.
Но Алмазная была уверена: я вернусь. И сирены пели все громче.
С игровой площадки понесло запахом кедровой смолы. Хромой Одиссей, разметав седые дреды, вскинул над головой руки. Если это был Счастливчик, я не испытывал к нему никакого интереса. Ну, Счастливчик. Он – прошлое. Ну, сто семьдесят. Что с того? Любой пенсер, любой пенс все равно нуждаются в утешении. Это закон Отдела этики. Он не выносится в массы, но он основа всего.
Дин-ли – город счастливых. Акулы и скаты, птицы и крокодилы. Светлые облака, темное вечернее солнце. Зебры в прихотливых стильных морщинах и люди в чудесных тату, как в цветах.
Мир прекрасен.
Мир живет лицедейством.
Я увидел перед собой прозрачное до самых глубин озеро Джорджей Пагмо.
У высших существ крупные слезы. Там жить нельзя. Там мертвые скалы. Там не растут травы, животных нет. Неужели Счастливчик собирается повторить купание Ири-старшего? Я смотрел на Алмазную. Она чего-то недоговаривала. Тогда почему бы и мне не окунуться в ледяную воду, как несколько веков назад это сделал лучший проводник Хубилгана? Счастливчику все равно выходит срок. У него нет наследника.
Я смотрел на Алмазную, будто в ней заключалось будущее.
Огромная цветная толпа окружила Одиссея и сирен на игровой площадке.
«Ты вернешься». Конечно вернусь. Но что-то мешало мне ощутить радость будущего возвращения. Может, Одиссей мешал. «Я заблудился, – в отчаянии вскидывал он руки. – Надад туслаач. Помогите мне!» И ровным торжествующим пением отвечали ему сирены, голые головы которых были расцвечены незабудками.
«Укы, угуй», – в отчаянии рыдал Одиссей.
Время – цак. Дорога – дзам. Мы понимает друг друга.
Вот искусство. Вот свобода. Вот большая игра. Мне было холодно и жарко одновременно. В большой игре слышишь прежде всего себя, свой голос. Счастливчику почти сто семьдесят, он может не дойти до озера. Что тогда? Раскаленные смерчи по всему горизонту? Прервать игру невозможно, я никогда ни о чем таком не слыхал. И у Счастливчика, правда, нет времени.
Я уже знал («тетки»), кем был Ури Юст, с кем ушла Алмазная на Южном взгорье.
Счастливый город Дин-ли, в нем никто никому ничего не обещает. Ну, принесет Одиссей живую воду, у пенсеров все равно своя игра. Никто не хочет идти в пустыню. Опоздай Алмазная на день-два, меня тут тоже бы не было.
Хватит ли Счастливчику времени добраться до озера Джорджей Пагмо?
А Одиссей пел о возвращении.
Он взмахивал седыми дредами, он воздымал руки.
Он, конечно, знал, что все внутренние резервы его исчерпаны.
«Мутными стали глаза, такие прекрасные прежде. Тело рубищем скверным одела его и хитоном – грязным, рваным, насквозь прокоптившимся дымом вонючим. Плечи покрыла большою облезлою шкурой оленьей, палку в руки дала Одиссею и жалкую сумку, всю в заплатах, в дырах, и перевязь к ней из веревки…»
«Ты вернешься», – негромко повторила Алмазная.
Больше никаких чудес. Только система, только «тетки».
Вот секрет нового мира – никаких чудес. Даже волшебная цепочка долгожителей может быть оборвана в любой момент. Чудо могло продлиться с появлением пятого Ири, но этого, кажется, не случится.
Лицо Алмазной осветила улыбка.
Никогда я так не чувствовал ее присутствие.
«Я ушла сама». Но сейчас-то она здесь. И не важны мотивы, она сама меня разыскала. Времена Ири-долгожителей уходят. Они многое могли сделать, но почти ничего не сделали. Может, правда, попробовать мне?
«У Счастливчика будет сын».
Какая тоска в нежных голосах сирен.
«У Счастливчика будет сын». Я, конечно, услышал.
Ну, будет и будет, это хорошо. Какая разница, если я вернусь?
«У Счастливчика будет сын. Я беременна». Пенсер Ури Юст видел во тьме освещенные окна. Он видел огромные фосфоресцирующие полотнища. «У Счастливчика будет сын». Почему нет? У всех Ири были сыновья. Природа не отменяет своих установок, она консервативна, у нее все уходит на переизбыток, как у человечества все уходило на войну. У Счастливчика будет сын.
Ну и прекрасно.
Я все еще не чувствовал связи.
Я будто снова оказался в подземном колодце.
В черную тьму рушились водопады. Я, конечно, знал, что вернусь.
А вот Счастливчик может не вернуться, потому и воздевает руки в таком темном отчаянии. Я вернусь, а он может не вернуться. Я могу стать родоначальником нового цикла долгожителей, а его не будет. Алмазная родит сына, и он продолжит род Ири. Ну да, именно род Ири. Может, позже она родит еще одного сына – уже от меня и мне, но сейчас сердце мое болело. Я не смотрел на Алмазную. Ты опять предала меня, незабудка, беда тонконогая. Даже если Счастливчик не вернется, в мире останется Ири-пятый. Он как скала начнет выситься над временем, он начнет упорно прорастать в будущее, прожигать время, как черный хрусталь. И рядом с ним начну возвышаться я – родоначальник новых долгожителей. А ты, Алмазная незабудка, будешь только стареть, неотвратимо бессмысленно покрываться старческими пятнами и морщинами…
Соляные столбы, жгучая тоска, распахнутая пустыня.
Вот озеро Джорджей Пагмо. Вот Ири – из времен Хубилгана.
Ири-старший окунался в прозрачные ледяные воды, а потом три поколения долгожителей Ири горели в планерах, разбивались, тонули, попадали под пули и бомбы, и никак не могли сгореть, разбиться, умереть под выстрелами.
«Ты вернешься».
Ну да, подумал Лунин.
Я вернусь, а ты родишь сына.
А может, потом еще одного родишь.
«Я беременна». Вот почему ты не привстала навстречу.
Все тайны придуманы мужчинами, зато все дети принадлежат женщинам.
Но что-то мешало мне радоваться всем этим таким неожиданным открытиям.
Неужели истинное чудо всегда непереносимо, думал я. Гэнэт би дахин буруу байна? Вдруг я ошибаюсь? Может, я не люблю Алмазную? Когда говорят о любви к горной вершине или к великому океану, испытывают такую же боль. Или когда говорят о любви к древней Джоконде или о немыслимом стоне сирен, наказанных Одиссеем. Наверное, я правда в этот момент не любил Алмазную, по крайней мере, не понимал себя. Это же игра, повторял я, это игра. Счастливчик мало знал своего отца, и только слышал о деде. Облака отбрасывают на нас слишком густые тени. Я смотрел на столики, расставленные на площади и набережной. «Ты вернешься», – повторила Алмазная, и благоразумно убрала свою руку со столика.
Господи, как сладко поют гологоловые сирены. Какие громовые раскаты громоздились над нашими стонами в подземном колодце Южного взгорья. Как рушились огневые камнепады на горе Бумза. Смертельные изломы, черные трещины, ледяные карнизы, снежные козырьки. Я умирал от внезапной головной боли, но все-таки помахал рукой моим спутницам по планеру, вдруг появившимся неподалеку. Они уже сменили свои шляпки и были особенно милы. Смотрели на меня, а сами ругали, наверное, своего Тарвогана.