И, наконец, из последнего выступления Кибальчича в судебном заседании на процессе:
«Теперь, пользуясь правом голоса, мне предоставленным, я скажу о своем нравственном отношении к происходящему, о том логическом пути, по которому я шел к известным выводам. Я в числе других социалистов признаю право каждого человека на жизнь, свободу, благосостояние и развитие всех нравственных и умственных сил человеческой природы… «…» подкрепление моего проекта математическими вычислениями – должно быть сделано теми экспертами, в руки которых попадет мой проект. Насколько мне известно, моя идея еще не была предложена никем… «…» Верна или не верна моя идея – может окончательно решить лишь опыт «…» Я спокойно тогда встречу смерть, зная, что моя идея не пропадет».
Теперь понятно, почему я сделал ставку на этого человека? Не только за его научно-технический талант. И даже не столько за это! Почитав воспоминания о Кибальчиче его современников, я понял, насколько это был высоконравственный человек. Уверен: по мере нарастания российского могущества, при наличии таких людей, как Кибальчич, желание какой-либо страны воевать с Россией пропадет. Подобный пример имелся в двадцатом веке моего мира, когда экономически более мощные Соединенные Штаты так и не посмели развязать войну с Советским Союзом.
Понимали, что могут и проиграть.
Вторично я появился в камере… с телом его двойника, умершего от инфаркта, в день моего отправления из XXI века.
– Это еще зачем? – спросил Кибальчич, хмуро глядя на труп.
– Чтобы вас не искали, – пояснил я. – Представляете, что начнется, если вы просто исчезнете из места, откуда исчезнуть невозможно?!
– Как же вам удалось найти человека, столь похожего на меня?! Даже борода… Она приклеена?
– Обижаете, Николай Иванович. Натуральная.
– Откуда он?
– Из Канады.
– Из Северной Америки?
– Совершенно верно. В эпохе, из которой я прибыл, на Земле – почти девять миллиардов человек, – пояснил я. – Ежедневно умирают миллионы. Было из кого выбрать.
– Как можно прокормить такое количество?! – поразился Кибальчич.
– С трудом, Николай Иванович. – Я невольно вздохнул.
Мы сидели на берегу Финского залива. На наше счастье, погода прояснилась. По берегу прогуливались чайки, смешно переступая перепончатыми лапками. Вдали дефилировали барышни с белыми зонтиками и кавалерами. А я передавал Кибальчичу его новые документы и объяснял, за кого теперь он будет себя выдавать.
Переодетый Николай Иванович (почти неузнаваемый со сбритой бородой) был рассеян и задумчив. И, по обыкновению, смотрел куда-то вбок и вдаль.
Думал какую-то свою затаенную думу.
– Неужели нельзя больше никого спасти? – спросил он наконец. – Перовскую, Желябова… Они нужнее!
В который раз я объяснял, что спасение нескольких человек может слишком сильно нарушить исторический процесс и последствия будут непредсказуемы. И без того нас ждали тяжелые испытания. Недооценивать царскую охранку не следовало. Тем более что здесь, без всемирной паутины и мобильной связи, я по своим возможностям не намного превосходил собеседника. Более того, Кибальчич был лучше приспособлен к этому миру. Он в нем родился и вырос.
А я был здесь чужим.
Впрочем, к чему прибедняться: я обладал бездной информации, хранимой в компьютерах моего тела, мог принимать любое обличье.
К тому же я мог переноситься в любую точку пространства и времени…
Через пару часов общения с Николаем Ивановичем мое воображение уже рисовало картины того, как я знакомлю его с Циолковским, который, пока народовольцы готовили покушение на императора, мечтал о цельнометаллических дирижаблях. Я прямо-таки видел эти дирижабли с установками залпового огня реактивными снарядами Кибальчича. После демонстрации мощи такого воздушного флота один его вид наводил бы на врага панику.
Именно спасение Кибальчича, задолго до Циолковского додумавшегося до полетов с помощью реактивных двигателей, могло превратить Россию в самую могучую державу. А это, в свою очередь, предотвратило бы ее поражение в войне с Японией. Ведь во многом именно из-за этого поражения произошла революция 1905 года, после которой Россию лихорадило весь двадцатый век.
Я не столь наивен, чтобы не понимать: военная мощь России могла еще больше укрепить самодержавие, увеличив аппетиты императора и его камарильи. Но вместе с тем это привело бы к более быстрому вырождению элит. И к замене этих царедворцев и болтунов на таких людей, как Кибальчич. А их в России, я был в этом уверен, предостаточно.
И еще я надеялся на свои знания и на свои немалые возможности, благодаря которым смогу контролировать исторический процесс.
Это только я имел возможность принять внешность хоть кавказца, хоть калмыка. С Кибальчичем было сложнее. И мы с ним перенеслись на четыре года вперед. В Баку. Для начала ему необходимо было загореть. Просто невозможно было смотреть на его белую, с синеватым оттенком, кожу. А соляриев здесь еще не было. Кроме того, я надеялся, что за четыре года все забудут о таинственной смерти одного из цареубийц, скончавшегося за несколько дней до казни.
– Но почему в Баку? – не понял Кибальчич, когда я сообщил ему о планах.
– Николай Иванович, поверьте мне, как старшему товарищу… – начал я.
– Да какой же вы старший?! – возмутился Николай Иванович.
– Потому, что я старше вас на восемь лет, – спокойно ответил я. – Ведь вам всего двадцать семь, а мне, простите, уже тридцать пять!
– А выглядите младше, – несколько смущенно буркнул Кибальчич. – Но почему все-таки именно в Баку?
– Да хотя бы потому, что в этот город сейчас, как в Клондайк, съезжается на нефтяные прииски… тьфу, на нефтяные промыслы предприимчивый люд со всего света! – терпеливо пояснил я. – Мы запросто сойдем там за иностранцев и не вызовем ни у кого подозрений!
– Простите, вы сказали Клондайк… – начал Кибальчич, и я вспомнил, что золотая лихорадка в Клондайке начнется лишь через одиннадцать лет, в 1896 году. Пришлось подробно объяснять про Клондайк и Аляску. Я даже поведал про то, что на Аляске позднее найдут нефть. Правда, Николай Иванович не понимал важность «черного золота» для дальнейшего развития человечества. И немудрено: лишь в текущем 1885 году появятся первые бензиновые двигатели внутреннего сгорания.
– Но почему все-таки в Баку, а не на Урал, к примеру, где еще в середине прошлого века золото нашли? – не успокаивался Кибальчич.
– Я в Баку родился, – признался я. – В нем прошло мое детство.
– Так бы и сказали. – Кибальчич неожиданно улыбнулся. В первый раз. И улыбка у него была такая, что он помолодел сразу на несколько лет.
Баку середины восьмидесятых годов девятнадцатого века был не таким, каким я помнил его с детства. Знакомым мне показался лишь незабываемый аромат Каспия. Эта непередаваемая смесь запахов йода, мазута и еще чего-то характерна лишь для побережья Апшеронского полуострова. Да и небо… Разве можно сравнить высокое синее небо над Каспием и серую муть над Балтикой?!
Мы с Кибальчичем «материализовались» на пустынном пляже, на севере Апшерона. Песок, несмотря на то что еще не закончился апрель, был теплым, почти горячим. Раздевшись, мы зарылись в него так, что только головы виднелись.
– Теперь понимаете, почему я доставил вас сюда? – спросил я Николая Ивановича. – Здесь в будущем появятся курорты, и отдыхающие будут приезжать сюда со всего света.
Потом мы купались и загорали. Вода была еще довольно холодной, но не холоднее, чем в Финском заливе в разгар пляжного сезона.
– Однако я бы чего-нибудь поел, – немного стесняясь, сказал через некоторое время порозовевший под солнцем Кибальчич.
– Что же вы раньше не напомнили?! – Я вскочил и начал торопливо одеваться, проклиная свою забывчивость.
– А вы не хотите? – удивился Кибальчич. – Мы же часов восемь не ели!
Не мог же я сказать Кибальчичу, что могу не есть и неделю. Особенно под таким солнцем, почти до предела подзарядившим мои аккумуляторы.
Я телепортировал в караван-сарай, расположенный рядом с Девичьей башней, и через полчаса мы уже ели рассыпчатый азербайджанский плов. В отличие, к примеру, от узбекского плова в нем рис и мясо лежали отдельными горками. И еще в этом плове было много чернослива, каштанов и специй, которые бывают только в азербайджанском плове.
Я с радостью наблюдал, с каким наслаждением Кибальчич откусывал золотистую корочку, без которой немыслим азербайджанский плов.
Потом я смотался на базар и вернулся с невысоким столиком, на котором стоял большой пузатый чайник, несколько тарелок с пахлавой и два изящных стакана грушеобразной формы. Они так и назывались «армуд», что в переводе с азербайджанского значит груша. Такая форма стаканчиков позволяла дольше сохранять чай в стакане горячим. При этом расширяющаяся верхняя часть стакана позволяла чаю испаряться интенсивнее, делая его менее обжигающим при соприкосновении с губами.
– Хорошая все-таки штука жизнь, – заметил Николай Иванович, уплетая за обе щеки пахлаву и запивая его ароматным чаем «мехмери». – Спасибо вам!
Фактически почти восемьдесят лет Баку входил в состав Российской империи, но мы чувствовали себя здесь иностранцами. Я водил Кибальчича по старому городу Ичери-шехер и рассказывал легенду о Девичьей башне. Кстати, она в 1885 году стояла еще совсем недалеко от воды. Увы, моего любимого Приморского бульвара в том времени еще не было. Где же здесь дамы демонстрировали свои наряды? Не в караван-сараях же!
Кстати, о караван-сараях… Я, признаться, думал, что в Баку того времени уже были отели. В конце концов, в город приехало немало иностранных искателей приключений и наживы. Им ведь нужно было где-то жить? Правда, некоторые караван-сараи в реальности и были самыми настоящими отелями. Просто в них вместо ресторана была чайхана, а вместо горячей воды в номерах – хамам, то есть баня, похожая на турецкую.