– Придурок! – орет цверг. – За тобой инквизиторы уже идут, вот околицу деревенскую миновали, к корчме скачут.
– Что? – красноречив я со сна.
– Что сказано, балда! Думаешь, куда Ротэхюгель пошел на ночь глядя? Люди доброты не прощают, ты же его носом во все егойные пакости ткнул. А так – и тебе отомстит, и премию за донос получит. Тут неподалеку в монастыре самое доминиканское гнездо.
– Буду я, – бормочу, – чертям всяким верить.
– Балда! А еще образованный! Я цверг, дух элементальный, принцип созидания и творческой мысли, а не эти там… Между прочим, многие наши крестились. Даже святые были – пусть не цверги, а Ши островные, которые еще эльфами зовутся. – Цверг не на шутку разобиделся, аж перекрестился вызывающе. – Да с кем я говорю? В окошко, дурень, глянь!
Посмотрел – и впрямь. Спешиваются. Кто именно – не разобрать, но и доспехи, и рясы видны в сумерках вполне отчетливо.
– Проклятье! – рычу.
– Черный ход! С кухни! – кричит цверг из бутылки, а сам что-то на верстачок кидает и молоточком серебряным обстукивает.
Я, понятное дело, совету внял незамедлительно. Вбежал на кухню, миновал сени, распугав кур, – и оказался на дворе, аккурат на задах конюшни.
Где-то пел петух. Грустно мычала с крыши подъедавшая проросший там кустик корова, так с вечера и оставшаяся на верхотуре.
Ворвался в конюшню – а коняга-то одна, моя вороная.
– Проклятье!
– Что еще? – вопросил цверг злобно.
– Кобыла хромает, не уйти!
– А на это я подковки сготовил. Вытащи пробку – так лошадку подкую, что до самой Татарии домчимся! Да что ты телишься, олух, или выбор у тебя есть? Вот что, коли ты человек знающий, клянусь именем своим – Пак – и железом хладным быть тебе помощником, изготавливать все, что пожелаешь, и на душу твою не посягать.
Я кое-как успокоил дыхание, хотя голоса инквизиторов в корчме и на дворе этому вовсе не способствовали. Вроде правильно тут все, только…
– Человек я действительно знающий. Трижды клянись, иначе не считается у вас.
Цверг рожу премерзкую скорчил, но добавил скороговоркой:
– Клянусь, клянусь.
Сорвал я сургуч – а что делать было? Вихрем вылетел Пак наружу, метнулся к лошадиным ногам с подковами вполне приличного размера – и как отковал-то в бутылке? – забренькал молоточком, и была работа готова вмиг.
Оседлал я лошадь, вскочил на нее, дал шпоры, пролетел северным ветром по двору – прямо мимо остолбеневших псов Господних – и был таков.
У первого же перекрестка Пак велел придержать лошадку. Спрыгнул в придорожную пыль, сделал что-то с все тем же молоточком, клещами и кусочком проволоки – и прыгнул обратно в бутылку.
– Ходу, придурошный! – завопил он.
Рассвело уже давно. Вороная стояла на вершине холма, с которого открывался отличный вид на всю окрестность.
Я развлекался презабавным зрелищем – доминиканцы со своей стражей нарезали круги вокруг корчмы, тщательно читая собственные следы – и сами того не понимали.
Даже хмурые морщины на угрюмой роже цверга разгладились, когда он бросил взгляд на этих умор. Впрочем, надолго они его не заняли. Теперь он по собственному почину возился в бутылке, прилаживая на верстачке и обкусывая кусачками, кажется, упряжь. На наковальне лежали заготовки для шпор.
Я удовлетворенно улыбнулся. Если с его подковами мы доскачем до Татарии, то что же будет, когда он закончит изготовление всей экипировки?
Упряжи от цверга я не дождался. Он не предлагал, я не просил. Больно занят был. Гнал кобылу по лесным дорогам и тропинкам, останавливаясь, чтобы забыться кратким лихорадочным сном на постоялых дворах – и с рассветом пуститься в путь.
Кто-то – быть может, судьба – будто вскарабкался мне на закорки, подстегивал, давал шенкеля, рвал удила на каждом перекрестке, заставляя следовать к ведомой одному лишь ему цели.
Добраться до Вартбурга я больше не чаял, твердо убежденный: подлец Ротэхюгель знал о моих планах и наверняка поделился ими со святыми отцами. Ребята они по-своему неплохие, но уж очень суровые. Ждать христианского всепрощения от них после выходки в лесной корчме – наивно.
По той же причине я распрощался с лютней, «забыв» ее в одном из придорожных трактиров, и приложил все усилия, чтобы превратиться из бурша и менестреля в обычного путешествующего обедневшего дворянчика – третьего или четвертого сына рыцаря, коим, я, в общем-то, и являлся.
Лютни было жалко до слез, душа охладела, рассудок помутился.
На долю мне оставались лишь бешеная скачка, непрестанное ворчание цверга и приказы незримого форейтора.
В сознание я пришел посреди какой-то сельской пасторали. На ближайшем холме виднелась, с позволения сказать, «крепость» местного владетеля – захудалая, она отличалась от жавшихся к ней крестьянских лачуг разве что тем, что была выстроена из серого камня, имела башенку и давно пересохший ров, где квакали лягушки.
Что-то оборвалось внутри, заставив наконец успокоиться. Разве что взгляд мой иногда затуманивался, а голову стискивало словно тисками. В остальном я был в порядке.
Цверг никак не комментировал мое помрачение. Его счастье: попробовал бы – непременно полетел в своей бутылке в ближайшую канаву.
Я поехал к селению, лелея надежду снять комнату на постоялом дворе, а далее, быть может, попроситься на службу к владельцу замка. Кем бы он ни был, никто не станет искать среди его воинов бродячего школяра.
На следующее утро, одевшись в чистое и оставив цверга скучать в комнате, я отправился исполнять задуманное.
Свора кошек скребла на душе, полк пьяных швейцарских наемников маршировал по моей будущей могиле, а взор будто проваливался в какой-то туннель.
Мне, вольной пташке, вовсе не хотелось брать в руки оружие и нести высокую рыцарскую службу, охраняя баронских овец от людей его соседей – таких же бравых воинов из-под забора, как и я.
В таком мрачном настроении я взгромоздился на вычищенную по торжественному случаю клячу и похоронным аллюром пустил ее к воротам крепости, у которых стояла давно забытая телега бондаря.
И тут фортуна не преминула выкинуть очередное коленце, наглядно показав, зачем гнала меня в эту дыру столь немилосердно.
По порядку: ворота замка распахнулись; из оных ворот выехала на сером жеребце черноволосая девушка, краше которой я в жизни не видал и не увижу, – очевидно, дочь хозяина этих земель; едущий обок ее суровый воин с щербатой ухмылкой на покрытым оспинами лице – один из рыцарей или армигеров ее отца – казался рядом с ней всего лишь юным пажом; телега бондаря хрипнула, фыркнула – и бочки покатились в грязь; лошадь девушки, в свою очередь, хрипнула, фыркнула – и понесла, оставляя дядьку на куда худшем скакуне далеко позади.
Не забуду, как скакала девушка – уверенно сидящая в дамском седле, без тени испуга, лишь с миной пренебрежительной гордости на бледном лице взиравшая округ; как развевалось ее платье цвета морской волны, как блестели ножны италийского стилета на поясе!
Но полно. Гонимый вечным как мир законом сердца – спасать и защищать прекрасную даму, я пустился в погоню.
Вовремя.
Дело начинало пахнуть кисло – жеребец поводил задом, ржал, поминутно норовил встать на дыбы и скинуть свою прекрасную ношу. Я почти что видел, как лихорадочно сжимаются пальцы девушки на луке, как благородная белизна кожи на ее лице уступает мертвенной бледности.
Будьте благословенны, подковы цверга! Здоровья тебе, мастер! Я догнал наездницу и перехватил поводья в самый последний момент.
Чуть отдышавшись, барышня, не потерявшая замечательного самообладания, заявила:
– Благодарю вас за эту маленькую любезность, господин… – она выразительно запнулась.
– Фон Уйлен, – мгновенно придумал я имя, вспомнив своего легендарного тезку. – Вашему батюшке определенно следует лучше подбирать тех, кому он доверяет свои сокровища. Этот серый – плут каких поискать, вздумал скрыться с награбленным.
– Господин фон Уйлен. – Она словно попробовала имя на язык. – Хмм. Уверена, господин отец вас достойно наградит. Что же до выбора тех, кому доверяют сокровища, – неужто вы претендуете на должность сего мошенника?
Я расхохотался и уверил ее, что отнюдь нет, впрочем, предложить меч ее отцу я действительно намерен, но если нужды в этом не возникнет, могу и под седлом походить.
Она улыбнулась весело и самоуверенно, будто не сомневалась, что говорю всерьез.
Так нас и застал ее щербатый Цербер, наконец-то нагнавший хозяйку.
На прощание она холодно заявила:
– Мы еще наверняка увидимся, господин фон Уйлен. – Она махнула мне рукой. – Мое имя – Лаура.
И вот они уехали. Я же, осоловелый, понимал лишь одно…
– Пленен! Обезоружен! – с этими словами я рухнул на койку в нашей комнате на постоялом дворе.
Цверг, выбравшийся в мое отсутствие из бутылки, подросший и примостившийся мастерить что-то за столиком, хмыкнул. Странно – в его голосе мне послышалось одобрение впервые за недели нашего знакомства.
– Она такая… Холодная и в то же время огнем обжигает, – путано объясняю я.
– Ну вот, – ворчит цверг. – Чуть что – сразу за бабами гоняться! Балда ты. Что хозяйчик местный?
– Зануда и профан! – ответствую я. – Но цвета свои дал. Хотя какая посредственность, ты и не представляешь! Зато вот дочка его…
– Дочка? Дочка – это хорошо, – задумчиво отмечает цверг. – Влюбился, значит?
– Я – пленен!..
– Слышал уже. Любовь – дело хорошее… – И тут паскудный такой огонек загорелся в глазах цверга, что я сразу понял – быть потехе.
– Так ведь как ей меня полюбить, ежели она на меня свысока смотрит? Пак, мне не в койку ее затащить надо, это любой бурш умеет, мне другое…
– Вот достойная работа! – Пак аж подпрыгнул. – Отковать любовь! Вечную! Нерушимую! Всепобеждающую! Но тут особый материал надобен, никак не обойтись…
– Это какой? – с интересом осведомляюсь. – Церковные облатки и кровь младенца?