Находится в них место и социальному высказыванию, увесистому и незамысловатому – как булыжник в руках былинного пролетария. Например, о выселении за ненадобностью всего правительства «в Германию или, на крайний случай, в Тринидад и Тобаго». Предложение по сравнению с метеоритной расправой, конечно, более гуманное.
Особенности прозы Лукьянова не исчерпываются тяготением к злободневной и даже злой сатире и способностью к трансформации сермяжной правды жизни в волшебную фантасмагорию, свистопляску и веселую кутерьму.
Лукьянов – писатель интонационно богатый. И отличная тому иллюстрация – его ранняя повесть «Артиллеристы» (2006)[21], прошедшая, к сожалению, практически незамеченной. Произведение состоит из нескольких фрагментов, и эти короткие зарисовки стилизованы – на редкость удачно – под русские былички и сказы наподобие бажовских. А среди действующих лиц встречаются и криминальные авторитеты, и медсестры, и солдаты чеченских войн.
Примечательно, что при этом не боящийся острых тем Лукьянов так же, как и Шимун Врочек в «Комсомольской сказке», перемещает советскую и постсоветскую реальности в пространство мифологическое. Пространство, лишенное исторических связей с текущей действительностью и существующее само по себе.
Сцепка литературы и современности наличествует и работает в творчестве другого писателя, принадлежащего к тому же поколению, что и авторы «цветной волны» – красноярца Александра Силаева.
В уже упоминавшийся сборник «Предчувствие «шестой волны»«вошли сразу две его повести: «Армия Гутэнтака» (1999) и «Подлое сердце родины» (2000), впервые опубликованные в красноярском литературном журнале «День и ночь». Первая из них в 2003 году принесла Силаеву звание лауреата премии «Дебют» в номинации «фантастика».
Его произведения проходят по разряду интеллектуально усложненной прозы, что проявляется и в выборе тем, и в стиле изложения. Писатель явно тяготится сюжетом и психологическими портретами персонажей и тяготеет к исследованиям идей и философским построениям.
Рассказ «666 способов познать Будду» (2000) представляет собой простое и последовательное перечисление довольно изощренных способов познания Будды, напоминая книгу по домоводству или сборник рецептов. Правда, в тексте приведены лишь шестьдесят способов, среди которых пятилетнее чтение философа Мамардашвили и проповедование засолки огурцов. Недостающие до указанного числа способы автор предлагает придумать читателям самостоятельно.
Вопросом трансцендентальной апперцепции задаются на первых же страницах повести персонажи «Армии Гутэнтака». Перед читателем – несколько эпизодов из жизни Михаила Шаунова, ученика пассионарной школы. Школьное правило молодых пассионариев гласит: «наша цель – преобразовать мир». Благодаря их неуклонной воле и умению работать с массовым сознанием страна движется согласно загадочной Программе. История воспитания ницшеанского («надо хоть за что-то хлестать их спины») сверхчеловека в специальных центрах отражает стремление автора к социальному моделированию.
Мир, описываемый Силаевым, изобретательно отражает нашу действительность: автор взламывает коды социума, используя безнаказанность персонажей как возможность рассмотреть соразмерность человека и общества, исследовать пределы отношений власти и подчинения.
В финале Силаев закручивает текст в подобие ленты Мебиуса и привносит в «Армию Гутэнтака» фигуру рассказчика. Именно эта фигура занимает центральное место в произведениях писателя, используя текст как механизм фиксации принадлежащих ей мыслей и переживаний.
Заметным исключением из этой писательской практики является повесть «Подлое сердце родины» о сибирском райцентре Пыльнево и происходящих там событиях. Сюрреалистичное повествование полнится синими обезьянками из созвездия Близнецов, дрессированными поросятами, агентами секретных служб и ведунами. Если первая часть повести описывает попытки предотвратить Апокалипсис, вторая посвящена богатой событиями политической жизни Пыльнево, которая рассматривается с различных точек зрения. В этом многоголосии можно различить и попытки автора подобрать ключи к матрице российской истории.
Развивает тему повесть «Братва по разуму» (2001), в которой речь идет (в буквальном смысле) о революционном «восстании мартинистов» с целью освобождения народа от «антинародного режима». Герой повествования в своей речи, обращенной к «паханам заседателям», описывает хронику этого восстания, всплывающую из потока его сознания.
В свое время земляк Силаева, писатель-фантаст Михаил Успенский высказывался в том смысле, что, живи Силаев в Москве, он превзошел бы по популярности Пелевина. Согласиться с этим замечанием нельзя. Сравнение, столь лестное для красноярского автора, конечно, имеет под собой основания: интерес обоих авторов к чертежам мироздания, иронический взгляд на окружающую действительность.
Однако Пелевин более доброжелателен к читающей публике, а произведения Силаева умозрительны и герметичны. Словно проводимый писателем мысленный эксперимент и не предполагает наличие читателя.
Эти черты в полной мере присущи его дебютному роману «Недомут» (1998), в котором жизнь рассказчика разматывается, как клубок воспоминаний и ассоциаций. Со временем же Силаев и вовсе отказался от художественного повествования в пользу эссе и публицистических и философских заметок наподобие «Опавших листьев» Розанова или записей в «Живом Журнале» Дмитрия Галковского (на которого, кстати, он неоднократно ссылается). Таковы последние на сегодняшний день произведения писателя: «Гуманная мизантропия» (2007), «Глянцевая азбука» (2013) и «Критика нечистого разума» (2013).
Творческая эволюция Силаева, заменившего персонажей и сюжет рассуждениями о «субсистемах с позиций метасистем» может выглядеть радикальной, но она вполне закономерна для писателя, некогда охарактеризовавшего идеальный текст как бесконечный комментарий.
И все же можно лишь пожалеть о том, что творческая линия его первых произведений не получила развития. Именно в раннем творчестве Силаева – внимательного к механизмам социального и трансформирующего текст в сложную интеллектуальную конструкцию – с наибольшими на то основаниями можно увидеть продолжение традиций фантастики восьмидесятых – времени, когда в жанре правила бал еще одна волна, «четвертая».
В литературе одиночных волн не бывает. У каждой группы есть и предшественники, и последователи. И если говорить о последователях «цветной волны» по понятным причинам еще не приходится, то без внимания к ее предшественникам картина будет неполной.
«Четвертая волна» отечественной фантастики, по Дмитрию Володихину[22], – это авторы, пришедшие в фантастику из московского и ленинградского семинаров при Союзах писателей и прошедшие писательские «съезды» в Малеевке и Дубултах. Среди ее лидеров – Эдуард Геворкян, Андрей Лазарчук, Святослав Логинов, Евгений и Любовь Лукины, Владимир Покровский, Вячеслав Рыбаков, Александр Силецкий, Андрей Столяров, Михаил Успенский и Борис Штерн.
Одна из характерных черт «четвертой волны» (сам термин принадлежит братьям Стругацким) – это установка на высокий литературный уровень текстов. Готовность словом доказать, что фантастика ни в чем не уступает литературе «основного потока», а кое в чем ее и превосходит, давно присуща авторам фантастического жанра.
Как сказал один из лидеров «четвертой волны» Владимир Покровский: «…каждый из нас в душе хотел сделать фантастику литературой». И еще: «…мы пытались самым искренним образом делать именно литературу»[23].
Стремление играть (и выигрывать!) на литературных полях закономерно приводило к смещению фокуса с фантастических идей и миров на их обитателей. В центре внимания «четвертой волны» оказался человек – его психология и поведение в необычных обстоятельствах, взаимодействие человека и общества.
Вот что писал об этой трансформации Андрей Лазарчук: «Роль фантастического допущения стала ничтожной, оно использовалось уже откровенно как прием. Напротив, изображение окружающего мира сделалось предельно реалистичным, гиперреалистичным, натуралистичным. Человек стал мерилом всего»[24].
Литературные амбиции «четвертой волны» были вполне обоснованны. И главным препятствием для их реализации представлялись издательские ограничения на выпуск книг фантастического жанра. Например, у Владимира Покровского между публикацией первого рассказа и выходом первой авторской книги прошло семнадцать лет. Какой разительный контраст в сравнении с издательской судьбой «цветной волны»!
Однако, когда оковы советского книгоиздания пали, воспользовались новообретенной свободой совсем другие.
В девяностые на отечественный книжный рынок хлынул девятый вал переводной, преимущественно англо-американской фантастики. И «четвертая волна», авторы которой привыкли работать над романами несколько лет, конкуренции не выдержала. И хотя отдельные авторы продолжали, и даже успешно, публиковаться, намеченных «командных высот» они не достигли, а «четвертая волна» как явление прекратила свое существование.
Связанным с ней большим надеждам, которые питали и читатели фантастики, и сами писатели, не суждено было оправдаться.
К словам Лазарчука о «героическом поражении» «четвертой волны» следует добавить и горькое высказывание Владимира Покровского: «Единственное, что мы могли, если то, что мы пишем, действительно хорошо… это стать гумусом. Гумусом для тех, кто, читая нас, пусть даже в рукописях, учился бы писать свою фантастику, для тех, кому, может быть, повезет больше. Только это – быть гумусом или, если хотите, связующим звеном – могло быть нашим предназначением»[25].
Впрочем, авторы, которые пришли в фантастику в девяностые, наследовать традиции «четвертой волны» не спешили. На их долю выпала другая задача, которую иначе как героической и не назовешь: противостоять «вторжению» зарубежной фантастики и вернуть читателя фантастике отечественной.