– Шагай, шагай, княжич, – ворчит Савелий и добродушно подталкивает меня в спину. – Вот наступит Воздвиженье. Земля сомкнется, перестанет питать соками и грибы, и деревья, застынет. И нам на печь забиваться скоро. Синичку, что ли, завести?
Порыв ветра срывает с деревьев облако листьев. Они, медленно покачиваясь, опускаются на землю. Солнечный свет играет всеми оттенками осенних цветов: желтый, зеленый, коричневый, багряный… Пока облако не редеет, я любуюсь им, задрав голову.
Руки устают, и корзина становится неподъемной. Какое-то время я перекладываю ее из руки в руку, но в конце концов прижимаю к груди. Так и иду, вдыхая аромат грибов. Корзинка – с горкой! Я совершенно счастлив!
Сквозь строй деревьев виднеются крыши хат, но Савелий не хочет идти по околице. Ворчит:
– Все бы тебе хвастать добычей и дразнить крестьян!
Мы забираем в сторону. Справа от нас вереница баб возится среди пожухлой травы. Это бабий лес. В нем нет кустов, только сосновые стволы. И настоящих грибов тут нет, попадаются одни сыроежки, и те редко. Зато летом полно земляники, аж обувка краснеет. Сейчас для ягод не сезон, бабы, как и мы, вышли по грибы. Тут и там мелькают цветастые платки, бабы перекрикиваются звонкими голосами, чтобы не потеряться. У них маленькие нарядные корзинки, чтобы нести не тяжело было. Мы незаметно проскальзываем мимо.
– Дядька Савелий, а я у тебя заночую?
– Чего так?
– Братья воевать собрались, в Торопец поедут. За трапезой снова станут ныть, что король их не ценит, отец уделов не режет. А потом напьются и в сотый раз расскажут, как год назад отразили русский набег. Может, подерутся еще. Или песни горланить станут. Надоело. Скука. Не хочу я.
Савелий, прежде чем ответить, смотрит на небо. Выдавливает, словно нехотя:
– Ладно.
Но я вижу, что он доволен.
В лесной хижине уютно и тепло, в густой грибной дух вплетаются странные сладковатые нотки. Мед, что ли? Я с облегчением ставлю корзину на земляной пол, скидываю сапоги и валюсь на набитый сеном тюфяк в углу. Сразу же засыпаю, предоставив Савелию разбираться с «уловом».
– Княжич, вставай, беда! Бежать надо!
Савелий выглядит так, словно не ложился.
– Что стряслось?
– На замок напали!
Вскакиваю и бегу вслед за Савелием прямо сквозь заросли, ветки хлещут по лицу. Мне не больно. Велижский замок окружен огнями, слышен лязг оружия и амуниции. Солдаты. Бесшумными тенями мы проносимся мимо.
Почти сразу я понимаю, что оборона вот-вот рухнет. Слышу, как отец изрыгает проклятья с вершины замковой Вежи. Отборные ругательства заглушает звон мечей.
– Эх, холопы продали господ! – говорит Савелий и презрительно сплевывает под ноги.
Он резко останавливается, толкает меня в придорожную канаву, падает рядом сам. Мимо на рысях проносится отряд конных. Во главе меж двух факельщиков Ян Ильинич нетерпеливо стягивает с плеча лук. Дядька смотрит им вслед, вздыхает:
– Не выдюжит один князь Димитрий. Пошли, княжич!
Я хочу к отцу, но Савелий тянет меня в лес, к болоту. Иду к болоту.
Светает. Я покорно стою на кочке, проворный Савелий рубит молодые деревья и стелит гать. Иногда он бесцеремонно, как маленького, переносит меня с кочки на кочку. Я стараюсь пореже дышать. Болотная сырость заполняет грудь вязкой тяжестью, но Савелий не обращает внимания на запах топи. Следующая кочка неустойчива, я с трудом удерживаю равновесие.
– Эх, Юрий, подвел я старого князя, – вздыхает Савелий, резко обернувшись ко мне.
Он смотрит на что-то за моей спиной, я хочу обернуться, но боюсь свалиться с кочки. Очень четко вижу, как лицо Савелия бледнеет, а из груди его вырастает треугольный наконечник. В глазах Савелия тоска, он поворачивается к болоту, словно хочет еще разок посмотреть на обманщицу топь, покрытую маняще свежей травой. Тяжело, словно дуб, дядька рушится, расплескивая лицом вязкую жижу. Из спины его торчит черно-белое оперение арбалетного болта. Белая серединка краснеет, пропитываясь свежей кровью, темное пятно медленно расползается по старому кафтану. Я не отрываясь смотрю на секунду назад источавшее звериную силу тело, на могучего человека, разом превратившегося в беспомощную куклу, пока меня грубо опутывают толстой веревкой, плотно прижимая мне руки к бокам.
– Пшел, щеняка! – слышу я грубый приказ, сопровождаемый рывком веревки.
Наконец я отвожу взгляд от тела Савелия и вижу солдат в великокняжеских доспехах. Покорно иду обратно к замку.
Городская площадь Велижа залита слишком ярким для осени солнечным светом. Толпа теснится около помоста, освобождая благородным зрителям места поудобнее. В отличие от смердов, радующихся предстоящему зрелищу, благородные похожи на стаю кур, забившуюся под насест. Того и гляди заквохчут тревожно. Смешно, но мне не до смеха. На помосте стою я, связанный. По бокам двое дружинников, охраняют ли, стерегут ли – не понять. На другом конце помоста, тоже под охраной дружины, стоит связанный отец. Между нами – старое деревянное княжеское кресло. С балкона Вежи на нас смотрит роскошно одетый старик с короной на голове. На лице старика презрительная скука, вокруг него рыцари в богато убранных доспехах. Впервые я вижу великого князя литовского и короля польского Казимира Четвертого.
Высокий монах со стеклышками на носу поднимается на помост, встает перед нами и вслух читает с норовящего свернуться в трубочку пергамента. Трескучие фразы, составленные из знакомых слов, понятны не сразу, их жуткий смысл я постигаю постепенно.
– …С божьей помощью… раскрыто участие князя Дмитрия из рода Друцких в заговоре казненных ранее Михаила Олельковича князя Слуцкого и Ивана Юрьевича Гольшанского. Оные князья… нарушив вассальную присягу… задумали убить Великого князя Литовского Казимира Ягайловича и захватить престол…
– Десять годков прошло с того, – слышу я ропот толпы, – или того больше!
Монах невозмутимо продолжает чтение:
– …Найдено письмо… собственноручно князь Дмитрий подписью… подтверждает причастность к кругу заговорщиков… неопровержимое доказательство…
Мой отец? Заговорщик? Какое еще письмо? Я изо всех сил пытаюсь вспомнить, писал ли отец хоть что-нибудь, но не могу. И прибора у него не видел никогда, все писарь с собой носил.
– …Князя Дмитрия Друцкого к смерти через отсечение головы… сынов Василия, Богдана, Андрея Друцких лишить уделов, отловить и взять под стражу для дознания, назначить наследником же всех земель рода Друцких… князя Юрия Дмитрича Друцкого…
Чтец перечисляет наши уделы, а я удивляюсь. Думаю, что ослышался. Не мог же он на самом деле это сказать! Меня – наследником всех земель? Зачем?
– …Приговорить оного к ослеплению… за малолетством и немощью назначить опекуна… боярин Роман Ильинич Дречилуцкий… немало способствовавший раскрытию… представившего письмо… Друцкого Велижского в приснопамятном заговоре…
Так вон кто, оказывается, письмо «нашел»! Я в ярости сжимаю кулаки и встречаюсь взглядом с отцом. В глазах отца пустота. «К смерти через отсечение головы», «отловить и взять под стражу», «приговорить к ослеплению»… Неужели это – про нас? Слезы наворачиваются на глаза.
Толпа гудит. До меня долетают слова:
– Отомстить за родичей не сможет…
– А старшие князья Друцкие, в Луцке?
– При заложниках Дмитричах? Пока живы, будут тихо сидеть.
Монах, закончив читать, спускается за оцепление, где я вижу Савелия – живого! Кафтана на нем нет, белая рубаха сливается с бледным как мел лицом. Он шепчет на ухо монаху, и тот поворачивает голову, смотрит на Савелия пристально, с недоверием. Все же кивает, соглашаясь, что-то негромко говорит палачу. Подручные палача не медлят, усаживают меня на деревянное кресло, привязывают руки, ноги и голову веревками. Затыкают рот кляпом. Один из них задирает мне веки, мажет липким и приклеивает их ко лбу так, что я не могу моргнуть.
Палач поднимает ослепительно сияющий медный щит с изображением нашего герба. Я смотрю, как солнце касается рельефного родового герба Друцких. «В червленом поле обращенный вниз острием меч серебряный», – мысленно произношу я. Палач ловит солнечный зайчик, направляет мне в левый глаз. «Меч с золотым эфесом, по обеим сторонам которого четыре полумесяца», – упрямо твержу я. Пробую моргать. Тщетно. Жгучая боль наполняет глаз, скулу, взламывает висок. «Четыре полумесяца, по два с каждой стороны», – повторяю я так, будто самое важное сейчас – это описание родового герба. Нестерпимо яркий свет проникает в мозг, со звоном лопается там, рассыпаясь сотней иголок, и гаснет. Второй глаз полон слезами так, что я ничего не вижу, только ощущаю невыносимую пульсирующую боль внутри головы, за бровями. «Полумесяцы, обращенные рогами друг к другу!» – я изо всех сил сосредотачиваюсь на описании герба. Чувствую, как дрожит рука палача. Серебряный меч на червленом щите вспыхивает в последний раз, и меня окутывает бесконечная темнота. Я надеюсь потерять сознание. Чтобы перестать чувствовать боль. Чтобы не слышать звуков мира, который мне не суждено больше видеть. Но тщетно. Сквозь маету подступающего, но так и не наступившего беспамятства я слышу плач, бабий вой, выкрики из толпы. Дробный перестук застилает иные звуки. Сквозь боль я вслушиваюсь, силясь понять, что это, и понимаю, содрогнувшись. Это катится по доскам отрубленная голова отца. Князь Дмитрий Велижский, как положено Друцким, умер молча.
Грубые руки развязывают меня, ставят на колени, плещут в лицо водой. Я наконец могу смежить веки. Тьма под веками не совсем черная, скорее багровая. Цвета венозной крови.
– Вот твоя опочивальня, выродок!
Меня бесцеремонно толкают в спину, я пытаюсь удержаться на ногах, но спотыкаюсь и падаю на теплые живые тела. Это свиньи. Они визжат и шарахаются в стороны. Под ладонями моими сено и сухое свиное дерьмо. Я поднимаюсь и ощупью выбираюсь из свинарника.
– Сюда, княжич, сюда, – манит меня незнакомый голос.