– Ну, бывай тогда.
– Стойте, да кто вы такие?
– Людишки твои, князь.
– И не боитесь защищать меня? Изгоя. Мертвеца почти.
– А чего нам? – спрашивает плясун.
Они говорят одновременно, но я все слышу и еле сдерживаю слезы.
– Мы хотим по божьей правде жить! Знаем, что наказали тебя без вины. Да разве ж может сердце русское с грехом таким мириться?!
– Чужие грехи, выходит, исправляете?
– На все воля Божья. Вон король польский оставил тебя жить. Видать, мысля у него на твой счет есть. Может, и подняться тебе суждено. Вот тогда и вспомнишь о нас.
– Имена! Имена свои скажите, кого помнить!
– А че тебе наши имена? Мы людишки твои, князь, бывай!
Савелий выносит вязанку грибов, селяне благодарят его. Разговор о деревенских новостях я уже не слушаю, стараюсь уловить особый запах каждого из ряженых. Не часто к нам ходят люди. Сейчас зима, время ремесла: инструмент наточить, сети подлатать, мало ли.
Весна нагрянула, ворвалась неожиданно. Казалось, вчера еще ветер швырял в лицо колючие комья снега, а сегодня солнце ласково гладит отросшие за зиму кудри, и ранняя птица завела любовную песню. Я стучу посохом по еловому стволу и невольно улыбаюсь. Савелий сует мне что-то в руки.
– Потрогай. Что это?
Я глажу нечто твердое и жгуче-холодное. Как будто чешуйчатое.
– Шкура дракона!
Савелий смеется:
– Это наст! Снежная наледь. Старая, темная от грязи и опавшей хвои. Это я к тому, что весна пришла. И что твой разум должен быть всегда открыт новым, неведомым ранее впечатлениям. Помни, нет ничего, в чем ты можешь быть уверен. Вот сколько раз ты видел снег зимой? А чем он обернулся для тебя сейчас? Чешуей дракона с картинки!
– Но почему же? Я уверен в тебе, Савелий.
– Ха!
– Ты меня многому научил за зиму. В тебе-то я уверен, в твоей преданности.
Я ожидаю услышать очередное «ха», но Савелий не отвечает. Новое ощущение отвлекает меня. Я словно чувствую мельтешение света и тени на лице. Откуда, как? Я кружусь по тропе, то убыстряя, то замедляя игру света.
– Что это, Савелий?
Я чувствую, как он повторяет мои суетливые движения.
– Поздравляю, княжич, – говорит он. – Это солнце садится в сосновый лес. Теряется в стволах – тень, появляется между стволов – свет. Красиво, между прочим.
– А с чем поздравляешь?
– Так не все, выходит, потеряно для тебя, княже. Солнце, ослепившее тебя осенью, дарит надежду сейчас. Ты его видишь!
Савелий ухмыляется благостно. Я недоуменно молчу, и он поясняет:
– Твое зрение потеряно не навсегда. Глаза постепенно заживают. Однажды ты, может быть, случайно, по ошибке начнешь видеть.
– Это хорошие слова Савелий, про надежду. Но зачем ты издеваешься? «Случайно», «по ошибке», «может быть»…
– Не серчай, Юрий. Мы не знаем, сколько лет твое зрение будет восстанавливаться. Сможешь ли ты прожить эти лета? У тебя осталось много врагов, княжич. С их стороны будет большой ошибкой позволить тебе снова видеть. Потому учись видеть без помощи глаз! Кто идет нам навстречу?
Я слышу, что Савелий вытаскивает из валенка плеть, вслушиваюсь и тяну носом.
– Баба, шаг мелкий, легкий.
– Не девица?
– Нет, молоком пахнет.
– Может, крынку несет, из нее и пахнет?
– Крынку молока? Открытую? В лес?
– Баба кормящая, хорошо, – хвалит Савелий и прячет плеть. – Здорово, Варвара! Куда ты на ночь глядя?
– Дык к вам и иду! Ты небось и блинка не спек нашему князю. Что чучулку жечь не пришли сення? Нате вот, что за масленка без блинов. Ну, бувайте.
Я беру узелок с блинами и с удовольствием дышу их ароматом. За зиму изголодался на Савельевой каше. Вот и будет у нас настоящий праздник.
– А я кем пахну, Юрий Дмитрич?
– Салом?
Савелий вместо ответа смеется.
Скоморохи поют. Кабак переполнен крестьянами. Здесь я один. Дядька болеет. С зимы он просыпается тяжело, сильно позже меня, стонет во сне, дышит с трудом. Сидеть в доме возле него – невмоготу. Отпустил меня к скоморохам.
Вместе со всеми я слушаю голоса. Вот голос первого, вот второго, третьего и четвертого. Что-то меня смущает в них. Но что? Поют с удовольствием, искренне, публика заражена залихватскими мотивами. Все громче пьяные голоса вокруг.
До меня доходит. От скоморохов пахнет железом. Не плугом, а тем самым железом. Которое с кровью. Ненастоящие это скоморохи. Чего они делают в наших краях?
Я бросаю на стол монетку, тихонько поднимаюсь и, чтобы подчеркнуть свою немощность, громко стучу об пол посохом, направляясь к выходу. Но куда там! Мой посох то и дело натыкается на лежащие на полу тела. Пьяных много. Кто-то ругается, когда я наступаю на него, а кто-то лежит бесчувствен, и нет ему дела до песен.
Ночь стоит холодная. Моя голова кружится после духоты кабака. Тому, кто земли вокруг себя не видит, трудно побороть головокружение. Стою неподвижно. Слушаю шаги. Частые, шаркающие. Запах ладана и старости. Это отец Даниил. Пыхтит, торопится, пахнет гневом.
Посохом я преграждаю ему путь.
– Стой, батюшка, стой! Ты куда?
Он не отвечает, пробует даже не обойти, а прорваться сквозь преграду в кабак. Тогда я свободной рукой прижимаю его плечо к стене.
– Праздник же! Троица. Как можно людей спаивать! Грех… Лицедейство – грех… – Батюшка никак не может отдышаться, говорит сбивчиво. Мне жаль его.
– И что, ты тут проповедовать собрался? Чай, не в церкви…
– Они все были сегодня в церкви! Я видел, как их лица светлели. Я уведу их отсюда именем Господа!
– Кабак же не вчера открылся? – спрашиваю. – С чего ты взял, что они, пьяные, за тобой пойдут?
Батюшка какое-то время думает, потом находится:
– А не пойдут, так скороморохов выгоню… Анафеме предам!
– Нет!
Я еще сильнее прижимаю священника к стене, нависаю над ним и говорю в самое ухо:
– То непростые скоморохи… От них пахнет кровью. И броней пахнет. Нехорошее у нас готовится. Не лезь туда, батюшка! Ну кому поможет, если побьют тебя?
Отец Даниил мешкает. Он отдышался, воздух больше не свистит, вырываясь из его груди.
– Паства заступится.
– Да пьяные они там поголовно!
Батюшка вздыхает:
– То люди русские.
Похоже, гнев его остыл.
– Ступай, отец Даниил, назад в храм!
Мне не хочется предсказывать грядущие неприятности. Прикусив язык, я слушаю, как батюшка удаляется. Я жалею, что не поговорил с ним, не утешил старика. Но это ничего, увидимся в церкви. Трезвея, народ всегда идет в церковь – прощения просить до следующего пира.
Мы с Савелием стоим в церкви в толпе прихожан. Голос священника мне не знаком.
– Кто это? – спрашиваю тихо.
– Разряженный. Страх какой красивый! – ухмыляется дядька в ответ.
Я тяну носом, больше для порядка: с амвона так и несет перегаром.
– А отец Даниил где?
– Не видать, – шепчет дядька.
– А от кого ты таишься, Савелий?
– Да есть тут четверо, сзади стоят. Толпу рассматривают, слушают, кто чего шепчет.
– Соглядатаи?
Я чувствую снисходительный взгляд Савелия.
– Я бы сказал, сторожа. Оружия на них нет, но, похоже, им не нужно оружие. Пойдем отсюда, княжич, довольно увидели…
Мы выходим во двор и остаемся у церкви. Те, что выходят первыми, останавливаются, говорят приглушенно. Слова похожи на наши, но понятны не все. Пахнет от них чисто вымытым телом, на которое лег свежий пот от церковной духоты. Шляхта то, дружинники Стефана, вот они кто.
– Ну что, панове, выбрали себе мужиков-то? Мое слово твердое, – слышу я зычный голос иуды – тиуна.
Прервался. Меня увидел, не иначе. Из церкви выходят крестьяне, от них пахнет потом перекисшим, давно не мытым телом. Проскальзывая перед шляхтой, они замолкают, даже ребятишки закрывают рты. Меня обуревает гнев. Так, бывает, скотину прогоняют перед покупателем. Но это мои люди!
– Ты нам землю сначала дай, пан Стефан, а холопов мы и сами найдем, – зубоскалят шляхтичи.
Я чувствую, как на мне собираются взгляды толпы.
– Пошли, княжич, – просит Савелий и тянет меня за рукав. – Про твою землю они говорят.
Уходить не хочется. Душит гнев. Я чувствую, как мои люди ждут от меня действия, но что я могу? Только уйти, постаравшись не уронить давно втоптанного в грязь достоинства.
Я сижу на дощатом настиле, свесив ноги. Пахнет гнилыми яблоками, сухими грибами, тленом. Стоит самая вредная для слепого нюхача погода – сильный ветер сносит запахи. В животе урчит. Мне хочется унюхать запах хлеба, который холопы носят из замка дважды в день. Вот и вся наша еда. Но хлеб вкусный, я представляю его душистую твердую корочку и глотаю слюну. Люди, которые предали моего отца и погубили братьев, пекут очень вкусный хлеб. Бог всепрощающий, как ты допускаешь такое на земле?
Мысли мучают меня. Я пытаюсь прогнать их, слушать птиц, только птиц. Заливаются, твари божьи, радуются теплу и весне. В птичий гомон вплетается знакомый тревожный звук. Старческая шаркающая походка, всхлип. Я вскакиваю и подхожу к ограде.
– Куда идешь, отец Даниил?
– Изгнали меня из храма, сыночка. Спасибо, что жизнь оставили. Эх, княжич, как же так-то…
– Да за что же?
– Пастыри наши византийские веру нашу продали немцам. Вуния у них, что ли? Мудреное слово. А я веру свою предать не могу!
– Так тебя-то за что погнали?
– Киев священника из Витебска нам прислал, а меня, значит, в шею…
– А паства твоя что? Не заступился никто?
– Ступай в храм, погляди сам, – крикнул старик.
Видать, забыл, что я незрячий.
– Да куда же ты теперь? – спрашиваю.
Жаль, как же мне жаль старика!
– В лес, сыночка, скит себе сделаю и буду там богу молиться…
К нам бесшумно подходит Савелий. Для других бесшумно, я-то слышу. И как дышит, слышу, и как с ноги на ногу переминается.
– Идем, отец, я помогу тебе подходящее место найти, – говорит он наконец. – Есть один холм среди болот. Чтобы ветерок всегда был и комаров тебе отгонял. Только вопрос у меня есть к тебе. Важный.