– Говори, Савелий, – разрешает батюшка и прислоняется к ограде.
– Видал ли ты, отец, чтобы наш старый князь что-либо когда писал, сам, своей рукой?
– Вона куда ты клонишь. То письмо мне самому покою не дает. Я-то всех тутэйших Друцких грамоте учил. Так вот, читать князь Дмитрий умел, а писать – нет, так и не выучился.
– А письмо то что, видел кто? – не отстает дядька.
Отец Даниил отстраняется, словно убегает от вопроса, но Савелий пролезает к нему между перекладинами ограды. Я понимаю, что без ответа батюшке не уйти.
– Нет. Стефан вроде письмо нашел и Ильиничу отдал. А тот уже донос и написал королю. Никто, кроме них, не видел это письмо. И о чем оно, никто не знает. Думаешь, подбросили?
Савелий резко меняет тему разговора:
– Юрий Митрич, травка моя лечебная кончилась. Иссякли запасы Алевтинины. Надо мне в Витебск плыть. На самом деле надо! Без того хворать буду сильно. Так что, коли спросят меня, так и говори: в Витебск, мол, уплыл.
– А куда на самом деле пойдешь? – спрашиваю я, не могу не спросить.
– Пойдем мы с отцом Даниилом к грибному царю и дальше по тропе вдоль болота место для шалаша искать.
Я киваю:
– Удачи, батюшка…
Напоследок Савелий который раз уже спрашивает:
– Так чем я пахну?
– Медом?
– Неправильно! Болезнью я своей пахну, княже.
Я долго слушаю удаляющиеся шаги – семенящие отца Даниила и широкие, уверенные Савелия.
В наполненном весенними звуками и ароматами мире одному не скучно и в темноте. Теперь днем я топлю печку, только чтобы сварить кашу, и греюсь, подставляя лицо солнечной ласке. Вечерами снова топлю и слушаю песню огня. Уединение неожиданно радует меня, но, увы, недолго.
На третье утро слышу приближающийся конский топот. Я отрываю руки от плетня, чтобы укрыться внутри, но поздно. Они уже тут. Какой я все-таки дурак, что оставил посох в избе!
– Говори, князь Юрий, куда Савелий попика повел, – приказывает Стефан так, словно мы по-прежнему учитель и ученик.
Кровь приливает к лицу, но я молчу, сдерживаю ярость.
– У меня приказ боярина Романа догнать их. Отвечай, пся крев!
Он с размаху хлещет нагайкой, щека горит.
– Переметнулся, гнида.
Удар под дых обрушивает меня на землю, кто-то прижимает сверху. Тиун хлещет меня плетью, а я перебираю запахи, как учил Савелий. Железа, немытых ног, чеснока из гнилого рта. Все перебивается одним, невыносимо острым. Запахом моей крови… Сплевываю. С меня хватит!
– По тропе, что за грибным царем, ушел, холм для шалаша искать. Савелий и повел его.
– Вот и молодец, – смеется Стефан. – А чего же упрямился, княже? Норов показывал? И как, показал?
Впервые я радуюсь, что не вижу его лица. От ненависти сводит зубы. Я лежу в пыли и слушаю стук своего сердца. Ничего больше. Только его.
Страшное чудище приползло к замку этой же ночью. Как рассвело, так и увидели его замковые. Стоит гигантский жук, на шесть лап опирается, словно сторожит ворота. Только не лапы то, а руки человечьи. Туловище страшного жука – кожаный панцирь Стефана. Сам он тоже тут, но не весь, половиной одной. Верхней. Голова откинута назад под жутким углом, скалится и мертвыми глазами смотрит на замок. Две первые «лапы» – ладони тиуна, полусогнуты, словно отжаться от земли он хочет, а из прорех по бокам еще две пары рук торчат, две левые, две правые. Низ панциря, где животу быть положено, ремнями стянут туго, внахлест. Будто чучельник торопился, небрежно работу закончил. За страшным жуком след кровавый из леса тянется. Вот и второй раз я радуюсь слепоте своей: хорошо самому не видеть этого ужаса. Можно не кричать во сне, вспомнив синие человеческие ногти на «жучиных лапах», да не прятаться в кабаке, заливая вином страх и все рассказывая любому, кто готов слушать, как Хозяин леса настиг тиуна с четырьмя скоморохами. Которые и не скоморохи совсем были, да чего уж теперь?
– Почему в замке грязь развели?
Боярин Роман Ильинич зычно отчитывает холопов.
– Почему зятя моего в черном теле держите?
Я сажусь у камина, в котором когда-то жарили на вертеле охотничью добычу моего отца, трогаю край скамьи. Вспоминаю. Скамейка заросла жиром, чужая совсем. Каминный зал больше не пахнет домом, где мы собирались всей семьей у танцующего огня. Ко мне присаживается Ян Ильинич.
Роман сидит на соседней скамье, слушает доклады шляхтичей, которые скоро месяц как обшаривают округу и опрашивают крестьян. Мне ответы слушать неинтересно, я знаю, что результатов нет. Никто ничего не слышал, не видел, не знает – скучно. Интересно, что сейчас делает невеста моя, Зоська? Почему не приехала с отцом?
– Селян надобно наказать. Твои селяне, тебе и наказание назначать, – неожиданно обращается ко мне Роман.
– За что – наказать? – недоумеваю я.
– А чтобы руку твердую хозяйскую ведали! Батька твой жестко их держал, порол смердов.
– Порол, – соглашаюсь я. – Бывало. Но так за вину! А сейчас – за что? Не они же это.
– Понятно, что не они. Одолеть пятерых конных при оружии – куда им! Только не бывает так, чтобы никто ничего не знал, не слышал и не видел, княжич. Слухом земля полнится.
– Бывает! – не сдаюсь я.
Ян взрывается:
– Вот придумал же ты, батя, нам зятя. Тьфу! Валенок, а не зять. Ну посмотри на него. Тянет слепую головенку к солнцу, а солнца-то для него и нет! Шея тощая, так и хочется сжать в кулак и переломить. Аж трясет, как я его завижу!
– Цыц! – рявкает Роман Ильинич.
Но школяр не останавливается:
– Его родичи небось заждались на том свете. Вот с чего король его живым оставил? Мудрит на старости. Будь моя воля, я б его…
Ян вскакивает, нервно стучит каблуками по полу.
– Тебя не спросили? Не много ли берешь на себя, дитятко? – спрашивает Роман вкрадчиво.
Явная угроза в голосе отца не останавливает Яна.
– Это я Дмитрия Друцкого из лука обездвижил. Я! – кричит он. – Без меня жолнеры до сих пор бы с ним мечами стучали!
– Не нашлось бы другого стрелка, думаешь?
– «Бы» да «кабы»! Стрелял я. А что в награду получил? Зятя? – Молодой Ильинич наклоняется надо мной, я сижу неподвижно. – Неужто Зоську нашу брюхатить станет? Кто? Вот этот? Гривну дам серебряную глянуть, чему там его дядька всю зиму учит! Небось, мозоли на коленях натер женишок попку выклячивать.
Роман сдерживает смешок, проходит по комнате, тяжело впечатывая в пол кованые каблуки, и останавливается напротив меня.
– Что скажешь, малец? Из какого теста ты слеплен? После поста станем родичами мы. А ну как ты мямля? Что моей Зоське с тобой делать тогда?
У меня внутри как смола кипит, но я молчу.
– Эй вы там! – кричит Ильинич старший на весь зал. – Соберите с каждого двора по мужику и всыпьте по десять плетей, моей властью! Попа козлобородого найти – и в яму его, до конца дознания.
Я чувствую его взгляд.
– Дядька твой где, княжич? На отшибе своем хоронится, старый сыч? Забор увесил папоротником, думает, нечистый испугается? Да весь засох тот папоротник давно, Темнейшему на радость! Сад забросил, на охоту не ходит… Никак пасекой кормится? Зачем тогда в лесу пропадает, что ищет? Добычи не кажет никому… встретит кого – хоронится, норовит мимо скользнуть. Батька нянькать тебя поставил мужика, что больше пяти слов подряд не скажет. Что ж за дядька такой? А? В церкви его не видать, в кабак не ходит. Собаки его не любят, лошади сторонятся. Ась?
Роману надоело нависать надо мной, он отходит к камину. Затхлый запах его шубы, неуместной летом, становится слабее.
– Хворает дядька. Сильно. Не выходит почти, – только теперь говорю я.
– Проверяли, Ян?
– Да, батя. В тот же день к ним в хибару зашли, проведали. Неделю без памяти в жару лежал, стонал только. Мы особо подходить побоялись. Вдруг зараза какая? Потом оклемался вроде. Люди видели.
– А сейчас где?
– В Витебск уплыл. За травками, – поясняю я за дядьку.
– Может статься, и уплыл, батя. Этот один в хижине был.
– Так, значится, – итожит Роман. – С зятька глаз не спускать! Комнату ему выдели здесь, в Веже, всегда успеешь в темницу переселить. Холопам спуску не давать! А у меня есть от великого князя поручение…
– Дозволь слово молвить?
Незнакомый голос, но звучный, хорошо поставленный. Кто-то зашел в зал, а я не услышал шагов. Хорош, ничего не скажешь!
– Кто таков?
– Анджей Одинцовский, пана Яна дружинный, на мне веска Березуха.
– Говори.
– То не мужики наши сотворили. Никак не могли мужики! Руки не железом рублены. Они вырваны. Нутро тиуна выедено зверем, это не байки кабацкие. Сам видел. Смерды про Хозяина леса говорят. Боятся лишний раз в лес сунуться.
Я никогда не видел этого шляхтича, но моя ярость к Ильиничам рождает неприязнь к Одинцовскому. Я представляю его глаза бесноватыми, под стать обрывистой речи. Мне кажется, что он изо всех сил старается понравиться Роману. Я морщусь от отвращения. Боярин прерывает молчание:
– А жука из огрызков тоже Хозяин собрал? Зверь неразумный? Байки слушать – много ума не надо, я тоже слыхивал. Людишек по ночам твой Хозяин таскает, но жрет целиком, без остатка! А это пугает нас кто-то, не иначе. Человек пугает, хитрый и безжалостный. Значит, так. Соберите всех псов, псарей, со мной поедут. Путь недальний, до границы поедем через лес. Мне с собаками спокойней будет.
Я лежу на набитом свежим сеном тюфяке и слушаю доносящийся из леса вой. Рулада начинается издалека чуть слышно, постепенно набирает силу. Я вслушиваюсь в тоскливый голодный звук, который срывается ненадолго на рык. Тон становится низким, угрожающим, упоительным. Волосы шевелятся на голове от ужаса. «Хозяин леса проснулся!» – так говорят люди. Месяц его не слышали, и вот опять. Смерды в деревне запирают сейчас избы, холопы в замке захлопывают тяжелые ворота – все испуганы. Часовые жмутся к стенам. Интересно, Савелий когда вернется? Я вспоминаю его бледное лицо, виденное в последний раз – у помоста для казни. Сильно сдал за прошедший месяц дядька. Почти перестал говорить со мной. Уроки бросил. Слабый очень стал. В Витебск он уплыл по реке. А где на ночевку останется? Боится ли Савелий Хозяина леса?