– Оставь меня в покое, – почти шепотом приказал я.
А потом я ушел, а он так и остался стоять в темноте, схватившись руками за голову, с немым вопросом «Почему?» на губах.
Это был Натаниэль.
Я оторвал удивленный взгляд от монитора и посмотрел на Фаллена.
Я не верил, такого просто не могло быть.
Но нет. Вот она «Первая глава».
И все описано точно: та ночь, я и мой странный гость на крыше. Я ясно узнавал себя в образе, нарисованном Натаниэлем. А еще я узнавал его, боясь себе в этом признаться.
Еще долго я сидел, восстанавливая в памяти цветную шапку и огромную безразмерную куртку, надетую на моего ночного гостя. Мне хотелось вспомнить больше, но воспоминания ускользали.
И все же я отчетливо осознавал, что видел его. Вот он какой – мой Натаниэль.
– Но как такое может быть? – тихо спросил я.
А Фаллен, вторя обрывкам моих мыслей, ответил:
– Это чудо.
Весь мир сиял. Я видел его именно таким, каким он был создан или написан кем-то невероятно могущественным. Но чтобы научиться понимать сверкающие буквы Огненного Языка Жизни, которые я видел с самого рождения, мне понадобилось время. И первой я смог прочитать маму. Она была удивительной, и мне очень хотелось сказать ей об этом, но мама не слышала меня или слышала, но не понимала. Мы с ней словно пришли из разных миров – миров, которые вдруг ненадолго пересеклись, дав нам возможность прикоснуться друг к другу. Я навсегда запомнил ее невероятную любовь, такую, словно мама любила не только меня самого, но и кого-то другого во мне.
Удивительно, но ее слова никогда не причиняли мне боль, а прикосновения не стирали сияющие буквы, из которых я состоял. Она умела каким-то особенным образом произносить мое имя, так, как его не произносил никто другой. А еще мама редко улыбалась и обычно была немного грустной. Ни я, ни отец не могли по-настоящему развеселить ее. Наверно, в каком-то смысле мы с ней вместе учились жить: я впервые, а она заново. Когда я стал старше, мне захотелось узнать, о чем именно грустила мама. Однажды я спросил об этом отца, но он посмотрел на меня так, словно по какой-то причине я не должен был задавать этот вопрос или знать на него ответ. Но, несмотря на всю язвительность его слов, он пообещал объяснить мне, когда я стану достаточно взрослым. Пообещал с какой-то странной интонацией, в которой читалась не то угроза, не то издевка.
Кроме отца, ответы знал Фаллен. Мы вместе с ним летали во снах, где я видел обрывки чьих-то чужих жизней: там был и я сам, и мама, и кто-то удивительно похожий на меня. Наверно, таким образом я должен был узнать или вспомнить какие-то важные вещи, но почему-то, просыпаясь, я забывал почти все и часами сидел или лежал без движения, стараясь вспомнить что-то удивительно важное, прежде, чем снова уснуть. Но детские сны так и остались снами, а мир, рассыпанный на миллионы перепутанных кусочков, начал приобретать для меня свои первые очертания.
Мне нравилось чувствовать неуловимое время: оно шло мимо, касаясь меня своими длинными крыльями, и, видел чудесные мгновения в движениях стрелок часов и в биении моего сердца. Я мог управлять секундами, растягивая их до размеров вечности. Да, когда-то я держал в ладонях целую Вселенную.
Вскоре я научился читать не только на Огненном Языке Жизни, но обыкновенные, написанные земным языком книги и говорить не только молча, но и вслух. К моему огромному огорчению, я не мог дотронуться до сияния вокруг людей или каким-то образом измерить его, поэтому мне, как и всем маленьким детям, пришлось пробовать на вкус различные предметы, чтобы почувствовать, как звучат некоторые цвета. Самым-самым необыкновенным оказался синий. Я касался его на улице и дома, если встречал что-либо подходящего оттенка. Наверно, мне очень хотелось встретить человека, сияющего синим цветом, но я никогда не видел никого достаточно яркого.
Сам я обычно светился совершенно другими цветами, но их тоже не получалось попробовать, даже по-детски засунув пальцы в рот. Когда-то в моей голове была собрана целая коллекция невероятных оттенков самых разных цветов, названия которых я сначала знал, но, взрослея, постепенно забыл. Наверно, их все еще помнили голоса в моей голове, но я не знал, как их спросить об этом.
Мне нравилось слушать, как мама играет на фортепьяно тихие и спокойные мелодии, но когда начинала звучать другая музыка, я закрывал уши и убегал прятаться в самый дальний угол комнаты отца, которая всего через несколько лет стала моей. Мама работала не с профессиональными музыкантами, а всего лишь преподавала музыку младшим школьникам. А они, конечно, часто ошибались нотами или вовсе нарочно играли не так, как их учили. Мне было больно от торопливых или фальшивых нот, от слишком громких или неоправданно тихих звуков.
До четырех лет я молчал. Со мной пытались говорить многие, но я только отводил равнодушный взгляд и никогда не отвечал на глупые вопросы взрослых или эмоциональные приставания других детей. Наверно, мое кажущееся равнодушие расстраивало маму. Однажды она отложила книгу, которую в сотый раз читала мне вслух, искренне удивляясь, почему я ее слушаю так невнимательно, и спросила немного строго и одновременно печально:
– Я так стараюсь понять, что тебе нужно, родной. Но ты молчишь. Скажи, мне, что ты любишь? – В маминых словах не было упрека, а только беспомощный вопрос, обращенный ко мне и Вечности.
Наверно, кому-то из нас стоило ответить, и так как Вселенная молчала, я посмотрел на Фаллена и произнес, с удивлением прислушиваясь к собственным хрупким словам:
– Мне нравится конный спорт.
Думаю, я бы с радостью посвятил ему всю свою жизнь, но, к сожалению, он так и остался навсегда лишь кусочком моего детства. Мама записала меня на занятия в конноспортивный комплекс и возила туда на тренировки три раза в неделю. Мне нравилось ездить сначала на пони, а потом на настоящих лошадях. Это было прекрасно. Но во время маминой болезни у отца не оставалось ни времени, ни сил на то, чтобы водить меня куда-либо. Я мог бы рыдать и умолять его сколько угодно, но нам с ним и так хватало трагедий. Мне не хотелось устраивать еще одну.
Возможно, если бы отец умел слушать мое молчание, то однажды почувствовал бы, что оно было куда менее равнодушным, чем ему казалось в те дни. Но отец так же, как остальные, видел только то, что хотел видеть. Восьмилетние дети в школе, конечно, не могли разделить моей трагедии, а взрослые, которые, наверно, должны были хотя бы немного меня понимать, скорее настраивали остальных против меня, чем вносили ясность в мои отношения с ровесниками. Наверно, мы с одноклассниками просто были еще слишком маленькими, чтобы сочувствовать друг другу. Кроме того, всем было куда проще привыкнуть ко мне, чем хотя бы попытаться понять. Но я и не искал понимания.
Снова было безумно сложно сосредоточиться. За время новогодних каникул я успел отвыкнуть от раздражающих впечатлений, преследующих меня в школе. Тысячи звуков и цветов одновременно атаковали меня, оставляя совершенно безоружным. Мне оставалось лишь закрыть глаза и ждать окончание этого кошмара.
В кабинет вбежала Инесса Олеговна, и класс на мгновение затих, вникая вместе со мной в новость о том, что в этом полугодии нас объединяют с 11 «а» для совместного изучения литературы. Мы даже не успели выдохнуть громкое и неоднозначное «ууу», потому что коридор наполнился шумом, и к нам в кабинет ввалилась целая толпа одиннадцатиклассников, образовав пробку на входе в кабинет.
Ни на секунду не растерявшись, они бросились занимать пустые стулья – каждый хотел сесть рядом «со своими» и желательно как можно дальше от доски. Моя наполовину пустая последняя парта подходила для этого идеально, поэтому я не удивился, когда рядом со мной плюхнулся полноватый или, точнее, просто крупный мальчик в черной помятой рубашке и хриплым голосом заорал: «Омар! Голубь! Я места забил!» Они грубо отодвинули меня назад к дальнему окну, удобно расположившись за опустевшей партой втроем. Крупного, по фамилии Драшов, я знал с пятого класса, так же как и его хилого друга по прозвищу Омар. Мы даже дрались однажды, около двух лет назад, когда «б» класс решил сразиться с «а». Кажется, это было невероятно важное мероприятие, поэтому меня тоже взяли участвовать. Все обошлось вполне мирно – синяки зажили за пару дней, но с тех пор параллельный класс, который и так считал меня странным, возненавидел окончательно и на удивление единодушно.
Драшов победоносно оглядел переполненный кабинет, а потом, специально повернувшись назад, презрительно посмотрел на меня. Я рассерженно сжал зубы, борясь с непреодолимым желанием сердито посмотреть ему в глаза. Но он не стоил моей злобы, поэтому я отвернулся и, облокотившись на подоконник, стал всматриваться в темное окно с отражающимися в нем лампами. Кажется, Инесса Олеговна что-то говорила, я не слушал ее, загипнотизированный жужжанием десятков голосов вокруг.
– Драшов! Если вы сейчас же не закроете рот, то я выгоню вас с урока, – внезапно рассерженно произнесла Инесса Олеговна, кажется, обращаясь не только лично к нему, но и ко всем присутствующим одновременно.
– Я молчал, – сверкнув чем-то вроде презрения, капризно ответил он, растягивая гласные.
– Из всех вас молчит только Шастов.
– Но если бы он говорил, вы бы ему все равно не сделали замечание. Только мне всегда почему-то.
Инесса Олеговна немного растерянно посмотрела сначала на меня, а потом на Драшова и сказала строго:
– Ну ты не Шастов. Или очень хочешь стать таким, как он?
Убегать было слишком поздно, да и, скорее всего, бесполезно, поэтому я повернулся и спокойно посмотрел на того, кто кричал мне вслед:
– Шааааааастов!
Кажется, Драшов не ожидал, что поговорить со мной окажется так просто. На его лице мелькнуло удивление, быстро сменившееся на ухмылку, в которой явно читалось презрительное: «Слабак».