– А ты совсем не похож на маму. Она у тебя…
Я не дал ему закончить простую фразу, яростно сверкнув холодным взглядом, в котором было столько протеста, что Натаниэль отшатнулся и побледнел, а в его глазах словно отразился кусочек моей боли. Это было настолько неожиданно, что я удивленно отвернулся, а потом сказал как можно более спокойным тоном:
– Лера – не моя мама. Моя мама умерла.
Слова звякнули и упали на пол, разбившись на тысячи кусочков. Натаниэль грустно прислушался к этому звону вместе со мной и сказал тихо:
– Прости.
Почему-то я ожидал, что он начнет многословно извиняться, неосознанно оправдываясь передо мной, или будет долго полуискренне утешать какими-нибудь стандартными фразами, который общество придумало именно для таких случаев. Но Натаниэль промолчал, как будто понимая все без слов. Мне очень не хотелось, чтобы он продолжил говорить о маме или Лере, и я спросил о самом безобидном, что смог в тот момент придумать:
– Значит, тебя зовут Николай, да?
– Да. – Он кивнул. – Ну а тебя как?
– Меня? – Я неожиданно понял, что Натаниэль тоже не знает моего настоящего имени. – Лев.
– Лев? – Он улыбнулся, словно услышал от меня нечто удивительное.
Я очень давно не слышал собственное имя. Удивительно, но Натаниэлю каким-то невероятным образом удалось не испортить его – он произнес мое имя вслух, не сломав и не превратив в бессмысленный набор звуков.
– Знаешь, – Натаниэль оценивающе посмотрел на меня, – имя играет огромную роль в жизни, но тебе… тебе ведь совсем не подходит имя Лев. И фамилия Шастов тоже.
Это неожиданное умозаключение застало мне врасплох. Но я не успел спросить почему, так как Натаниэль продолжил свою мысль:
– Мне кажется, Лев – это имя для какого-нибудь серьезного учителя или писателя.
– Неужели? – Мне стало смешно от того, с какой уверенностью он произнес последнюю фразу. – Как-то стереотипно, ты не находишь?
Натаниэль пожал плечами, стараясь не улыбнуться моим словам, а потом, ничуть не смутившись, продолжил:
– Ну ладно, если не для писателя, то тогда, например, для великого ученого или врача. И чтобы по имени-отчеству обязательно звали.
Я усмехнулся и довольно язвительно переспросил:
– То есть, по-твоему, я не достоин быть Львом?
Натаниэль хотел что-то ответить, но не успел, потому что кухню наполнил шум и чей-то грохочущий бас. Музыкой это было сложно назвать. Я нахмурился и закрыл уши руками, а Натаниэль достал из кармана довольно простенький телефон и ответил:
– Алле?..
– Гооолубь. – На другом конце «провода», видимо, очень громко орали, потому что я отлично слышал все, что произносили в трубке. – Ты гулять идешь?
– Я? – Натаниэль на секунду замялся и посмотрел на меня так, словно хотел посоветоваться со мной, прежде чем что-либо ответить. – Наверно, нет.
– Ты чееее… – В телефоне обиженно присвистнули и на секунду замолчали, а потом вдруг произнесли откровенно издевательским тоном: – Шов тут сказал по секрету, что ты курьером устроился работать.
– Курьером?
– Ну или, может, слугой этому… Чудику из одиннадцатого «б». Мы ж не знаем точно, так что придешь и расскажешь все, что у вас там да как. – Послышался смех. – Ладно, денег нет. Давай, как обычно на Централке. Чао.
На этом говоривший бросил трубку, и Натаниэль произнес «пока» уже в тишину.
Я опустил глаза и, понимая, что нам больше не о чем говорить, бросил равнодушное:
– Иди.
– Спасибо… Чай очень вкусный. – Натаниэль отодвинул нетронутую чашку.
Я молча смотрел, как он застегивает куртку и поворачивает ключ в замке, избавляя меня от необходимости подходить к нему слишком близко. Натаниэль сказал «пока» уже с лестничной клетки и зачем-то помахал мне рукой.
– Пока, – эхом ответил я, с некоторой грустью наблюдая, как он спускается вниз по ступенькам, а потом, повинуясь внезапному порыву, сказал негромко, в точности копируя его интонацию: – Знаешь, тебе тоже совсем не подходит прозвище Голубь.
Я смотрел на свое отражения в окне полупустой электрички, почему-то думая о том, что бы сказал Натаниэль, если бы я попросил его рассказать, как выглядит Вселенная.
Когда-то он написал мне довольно наивное письмо, смысл которого сводился к тому, что он хотел бы научиться читать мир. Кажется, Натаниэль не совсем понимал, как поточнее объяснить мне свою мысль, но было очевидно, что он верил в то, что весь мир написан на языке, который однажды можно увидеть или почувствовать. Я рассказал ему о сверкающих буквах, язвительно уточнив, что их не так уж легко понять, хотя бы потому, что мир – это далеко не книга, а мы не читатели. Мы и есть сам текст.
Мое отражение в стекле казалось несколько размытым из-за мигающих лампочек, которые своим желтым светом рассеивали утреннюю полутьму.
Я почти с интересом рассматривал людей вокруг.
Все они были историями. Но сколько из них стоило бы рассказать? А какие – вспомнить через десять лет или даже просто завтра? О ком бы из них я захотел написать хотя бы одно слово, будь я писателем, как Натаниэль?
А если бы мы не познакомились с ним, узнали бы мы себя, окажись вот так в одном вагоне поезда? Или лишь равнодушно отвернулись бы, смерив друг друга оценивающим взглядом, так никогда и не сказав ни одного слова?
Нет, я совершенно точно увидел бы в Натаниэле что-то особенное, но он, окажись мы случайно рядом, даже не обратил бы на меня внимания, точно так же, как я всю свою жизнь поступал с людьми: посмотрел бы сквозь равнодушным взглядом и навсегда забыл.
Действительно, с чего я взял, что меня было бы здорово встретить? Возможно, некоторых людей лучше и не знать.
Никогда.
Но тем не менее мы все-таки встретились. Забавно.
И этих встреч было уже более чем достаточно.
Я не хотел видеть Натаниэля, потому что у меня было слишком много вопросов, которые я мог задать только ему или звездам.
Но звезды молчали, а я не представлял, что нужно сказать или сделать, окажись я еще раз рядом с Натаниэлем, например, на литературе в присутствии двух наших классов.
Меня не волновало, что скажут или подумают они. Я не знал, что скажу или подумаю я. И мне снова нужно было время, чтобы понять, что я должен чувствовать.
Кажется, я даже знал правильные ответы, но они ускользали от меня, сливаясь с белоснежными февральскими пейзажами в окне электрички.
Да, я снова много дней подряд пытался сбежать от самого себя. Но теперь даже Натаниэль не мог бы спасти меня.
Она сама распахнула входную дверь, словно давно ожидала моего возвращения.
Я буквально столкнулся с Лерой, а потом замер, не понимая причины ее внезапного и почти истерического крика:
– Где ты был?
– Был… – эхом повторил я, отряхивая снег с капюшона.
– Был он. – На удивление, Леру устроил мой ответ. – Он был, понимаешь! Господи, как только Виктор не замечает очевидного!
Она картинно взялась за голову, разбрасываясь слишком громкими словами, которые меня не столько пугали, сколько вводили в недоумение.
– И сколько ты уже так шляешься? Полгода, год? По тебе же видно… – Она не уточнила, что именно по мне видно, словно это было настолько понятно, что не стоило того, чтобы уделять такому факту отдельную фразу. – А теперь решил еще и школу бросить? Что, совсем определился со своим будущим? Из дома пока не собираешься убегать?
Последний вопрос она произнесла так, как будто узнавала точную дату, чтобы не забыть попрощаться, провожая меня куда подальше, вместе с моим неоконченным средним образованием и совершенно неопределенным будущим.
– А, ну куда тебя бежать, – противореча самой себе, быстро проговорила Лера. – Скажи, тебе хоть стыдно. Ладно, обо мне даже речи не идет, но хотя бы перед отцом! Губишь себя – убивай на здоровье! Но не на его глазах же. Я не допущу этого, даже не думай. Ты… – Она посмотрела на меня подозрительно. – Да тебе от нас, небось, нужны только деньги. Конечно, еще бы, как же иначе. Точная копия своего папочки. Что ж, естественный отбор все-таки делает свое дело.
Смысл разговора ускользал от меня. Я беспомощно посмотрел на Фаллена, а потом на покрасневшую Леру, словно ожидая какой-нибудь подсказки, которая помогла бы мне понять, что именно во мне так ее разозлило на этот раз.
– Сколько ты уже с дружками вместо школы… – она на секунду запнулась, подыскивая подходящее слово, – …гуляешь?
Чтобы не показаться совсем потерянным, я зачем-то отрицательно покачал головой.
– Немного, значит? Да как ты смеешь! – Лера была готова броситься на меня с кулаками. – Такие, как ты, вообще что-нибудь чувствуют? А ну смотри мне в глаза, – копируя обычную фразу отца, прошипела она, а потом, немного сменив интонацию, произнесла: – А тот мальчик. Николай. Такой приятный на первый взгляд. Твой друг? Неужели. И как я только поверила? Друг… Он ведь просто что-то тебе принес? Правильно?
Мне не хотелось ничего ей говорить, но я больше не мог выносить эту бессмыслицу, поэтому ответил правду, надеясь, что разговор на этом закончится:
– Он принес кроссовки.
– Ах, кроссовки! Это теперь и так называется! И ты так легко говоришь мне? Чтоб я больше никогда не видела здесь твоих друзей-наркоманов с вашими кроссовками и подобным дерьмом, ты меня понял?!
Внезапно меня затошнило. В одно мгновение мир пошатнулся, уходя из-под ног, а слова, разбросанные по комнате, вдруг обнажили свои самые острые значения и разом впились мне в голову, давая в одну секунду осознать весь ужас всего сказанного Лерой.
Я уже не мог кричать в ответ или оправдываться.
Было поздно что-то говорить, поэтому я лишь застыл на месте, парализованный отвращением, совершенно не представляя, как исправить что-то непоправимо треснувшее внутри меня.
Да, это было хуже перелома ребер или кровавых синяков на руках, потому что на этот раз слова поранили не только меня, но и Натаниэля. Незаслуженно поранили.