Степан, прищурившись, смотрел на Орафикса, прикидывая, в какую точку его тела сподручнее воткнуть нож Кирки, чтобы сразу и наверняка.
Но пришелец уже отступил назад и начал прощаться:
– Приятного возвращения. Скоро мы свяжемся с представителями вашей планеты! Успехов и удачи! Рад был знакомству!..
И, не дав Степану вставить ни слова, исчез из виду, а мир померк перед глазами парня, и он провалился в густой, тягучий, как смола, туман. Возвращение, если это было именно оно, проходило совершенно иначе, чем первый прыжок. Дико болела голова, просто раскалываясь на части, ломило все кости, перед глазами крутились миллионами огней вспышки и всполохи.
Если бы Орафикс знал, о чем думал в эти минуты Степан, то, возможно, вернулся бы обратно и попросту уничтожил парня.
«Пусть для вас это лишь игра, развлечение, способ пощекотать нервы, ничего! Вы еще не знаете – с кем связались на свою голову. Человек – такая скотина, дай ему палец – в момент отгрызет руку до плеча, а потом и целиком сожрет. Пройдет несколько лет, и мы разрушим ваш долбаный Великий Союз Мыслящих изнутри, да так, что вы и понять ничего не сумеете… Процесс уже пошел! Жлобы космические… Сами виноваты! Нас только пусти – обратно уже не выгонишь!»
Сердце стучало неравномерно, дышать становилось все трудней.
Миг – Степану показалось, что он умер. Мозг отказывался воспринимать происходящее вокруг, окружающее мигнуло в очередной раз калейдоскопом цветов, и все стихло. Сердце забилось ровнее.
Он сидел на лавочке в знакомом парке, неподалеку от того самого кафе, в котором он так неудачно решил выпить кружечку кофе. Вокруг гуляли мамаши с детьми, казалось, никто даже не заметил его внезапного появления.
А было ли все на самом деле? Не привиделось ли? Степан не смог бы сейчас дать четкий ответ на эти вопросы. Но как только он сунул руку в карман куртки, то нащупал там небольшой продолговатый предмет и успокоился.
Он вытащил Прививатель Жизни наружу и долго разглядывал его на свет. Самый настоящий Прививатель! А тот, что они всучили Орафиксу – ерунда, подделка, пустышка. Палыч – настоящий левша-самоучка – мастерил что угодно с закрытыми глазами, и скопировать Прививатель, используя предоставленные по глупости технологии, чтобы вовремя подсунуть его пришельцу, оказалось для него проще простого.
«Говорите, многократного пользования? С бесконечным числом зарядов? Ну-ну… Человечество, всегда жадное до жизни, расплодится так, что никто и никогда с ним не справится. А вы сами, желая новых развлечений, сделаете нас одними из «младших товарищей», допустите до низшего уровня, а дальше уже мы сами…»
Палыч не только скопировал прибор, но и усовершенствовал его. Теперь Прививатель как дарил бесконечную жизнь, так и лишал ее, действуя вирусным методом, внедряясь в тело подопытного и разрушая его изнутри. Более того, вирус передавался дальше самостоятельно, заражая все новых и новых индивидуумов.
Тот «укус комара» был не случаен, да и не укус это был вовсе. Степан стрельнул в Орафикса прямо сквозь карман из Прививателя, включенного в обратном режиме. И теперь инфицированный пришелец понес смерть в свои миры, сам того не ведая.
А все почему? Потому что как вы к нам, так и мы в ответ. Винить тут некого. Степан сообразил, что пришельцев подвела выборка кандидатов в отряд – сплошь русские. Попадись им американцы или толерантные европейцы – глядишь, для инопланетной нечисти все бы обошлось – перебили бы группу, тем бы и кончилось. А русские – нет, мы не прощаем врагов и мстим за смерть друзей.
Русские долго запрягают, а потом бывает вовсе никуда не едут… но не в этом случае.
Скрепы, понимаешь, которые и не скрепы вовсе, а черта национального характера.
Ведь, что бы ни говорил Орафикс, главное качество человека – не взаимовыручка и самопожертвование. И даже не внутреннее чувство собственной правоты.
То, что испокон веков двигает человечество вперед, каждый раз раздвигая горизонты, помогая выжить, приспособиться, чтобы после отомстить врагам за все обиды и унижения, – это случайность, помноженная на возможность, или, другими словами, везение в квадрате.
И Степан вовсе не собирался упустить свой счастливый случай.
Майк Гелприн,Наталья АнисковаИщи меня
Возможно, мы умирали в Лондоне от чумы. Возможно, обороняли от ирокезов форт на берегу озера Делавэр. Или несли по улицам Парижа камни из стен Бастилии. Очень даже возможно. Я ведь тоже не всё знаю.
Ветер пел свою заунывную песню, бросал изредка в стекло пригоршни снежной крупы. Свеча медленно оплывала на столе. Огонек вздрагивал, и по стенам комнаты метались тени.
Зина теснее прижалась к Алексу и натянула повыше одеяло.
– Замерзла, родная?
– Немного.
Холодной и голодной выдалась зима восемнадцатого года, и немудрено было замерзнуть в нетопленом Петрограде. С домов по приказу новой власти содрали вывески, и на месте огромных золоченых кренделей над булочными, ножниц над портняжными мастерскими, рогов изобилия над бакалейными лавками зияли грязные некрашеные пятна. С прилавков давно исчез хлеб, вернее, осталось два его сорта: «опилки» – рассыпающийся, с твердыми остьями – и «глина» – темный, мокрый, с прозеленью. Топили только в общественных зданиях и комитетах. В квартирах же поселились печки-буржуйки, которым скармливали мебель, подшивки журналов, книги. По улицам ходили матросы в пулеметных лентах, с бешеными глазами. Новая власть изымала излишки: комнат, ценностей, одежды и обуви. Казалось, город полнится неутолимой тоскою и злобой.
Друзья и знакомые бежали – кто за границу, кто в деревню. Одни уже уехали, другие собирались в дорогу, третьи намеревались…
Бежала и Зина. Неизвестно, какими правдами и неправдами раздобыл Алекс билет на отходящий завтра с Варшавского экспресс до Брюсселя. Поезда курсировали без всякой оглядки на расписание, и уехать обычным путём было невозможно. Сегодня вечером Алекс принес билет и выложил на стол.
Увидев этот клочок бумаги, Зина почувствовала, как внутри обрывается что-то. Вся прежняя жизнь сворачивалась в комочек, который можно положить в карман. Вся, вся – и детство, и maman c papa, и юность, и Коктебель, и даже последняя неделя, проведенная с Алексом.
– Вот, Зина, – с усилием выговорил он, глядя на билет.
– Вижу.
– Завтра поезд.
– Как – завтра?! – ахнула Зина.
Алекс привлёк её к себе, прижал и заговорил куда-то поверх волос:
– Здесь нельзя оставаться, и уехать почти невозможно. Поезда едва ходят. Нужно отправляться завтра, моя хорошая.
– Я понимаю, – Зина всхлипнула коротко и подняла голову. – А как же ты? Что будет с тобой? С нами?
– Выберусь позже. Выберусь и найду тебя в Брюсселе…
Теперь Зина прижималась к Алексу, пытаясь запомнить его всей кожей, впечатать в себя, избыть накатывающий волнами страх.
– Мне тревожно, Сашенька.
– Самому неспокойно отпускать тебя одну.
– А что, если мы не встретимся? Не найдем друг друга в Бельгии? Или… или не доедем до неё?
– Всякое бывает, моя хорошая, – Алекс осторожно потерся носом о Зинин висок. – Всякое… Тогда мы встретимся в следующей жизни.
– В следующей жизни, – задумчиво повторила Зина. – Ты всё ещё веришь в это?
– Во что-то же нужно верить.
– И мы встретим друг друга жизнь спустя, да?.. – невесело усмехнулась Зина.
– Непременно встретим, родная. Встретили же в этой…
– То будем… – Слезинки набухли в уголках серых глаз, дрогнули, покатились по щекам. – То будем уже не мы.
– Надо собираться, милая.
На следующий день Алекс запил. Пил, как свойственно русскому интеллигенту – в чёрную, запоем, не разбирая с кем, не помня себя и не трезвея. Брёл, шатаясь, через мутную простуженную ночь, и ватное небо палило в него картечью снежной крупы в прорези между крышами проходных дворов-колодцев на Старо-Невском.
«Дрянь, сиволапая дрянь, быдло», – навязчиво думал Алекс, фокусируя взгляд на нечистых мучнистых рожах высыпавших на улицы города голодранцев. Стрелял бы, своими руками душил бы, резал. Трофейный «маузер» в кармане драпового мышастого пальто шершавил рукояткой ладонь.
Уехать. К чертям отсюда, прочь от этих морд, от этой упившейся беззаконием, кровью и властью банды. Уехать и быть с Зиной. В Брюссель, в Париж, да хоть в Мельбурн или в Буэнос-Айрес. Куда угодно – удрать, унести ноги, не видеть, как разворовывают, как разоряют, насилуют Россию.
Он знал, что никуда не уедет. Не давали уехать пулевая рана в предплечье навылет и сабельная через бок к бедру. Не давали ордена Святого Станислава и Святой Анны. Не давало нечто внутри, чему нет названия, саднящее в душе и скребущее когтями по сердцу.
Хорунжий Пилипенко пришёл заполночь. Прокрался по стылой лестнице с гулкими пролётами на третий этаж. Поскрёбся в дверь квартиры, оставшейся Алексу от родителей. Оглянувшись, юркнул вовнутрь. Они с Алексом обнялись, несколько секунд стояли, застыв, в прихожей. Затем в нетопленой гостиной уселись за стол.
– Генералы Корнилов и Каледин, – сказал Пилипенко, залпом опрокинув в рот до краёв наполненный самогоном стакан, – набирают армию на Дону. Только добровольцев, тех, кто желает пострадать за отечество. Нам с вами подобает быть там, поручик.
– Я готов.
– Прекрасно. Сколько времени вам нужно на сборы?
– Нисколько. – Алекс разлил по стаканам остатки самогонной водки. – Я могу выехать хоть сейчас. У меня здесь ничего не осталось. И никого.
– А ваша супруга?
– Зина… Она успела уехать.
С Зиной он познакомился без малого четыре года назад, ещё юнкером. После того, как год её искал. Не зная, кого ищет.
– Лет восемнадцати, – говорил Кондратий Фомич, благообразный сухонький старичок с седой эспаньолкой, штатный реставратор при запасниках Эрмитажа. – Невысокая, вам будет, пожалуй, по плечо, голубчик. Белокожая, русоволосая. Глаза… – смотритель задумался, – глаза, пожалуй, серые. И родинка на левой щеке, чуть выше уголка губ.