«Смотри-смотри, кто его знает, когда теперь увидимся, да и увидимся ли вообще», – подумала Саша и чуть было не расплакалась снова, отвернулась, пряча жалобно перекошенное лицо, взяла сумочку и выскочила на улицу.
В Ленинграде редко случаются по-настоящему жаркие дни, этот был одним из них. Саша пробежала три квартала по словно впитывающим солнце улицам, обогнула главные ворота зоосада и нырнула в неприметную калитку. Сегодня её подопечным, двум пантерам и четырём тиграм, предстояло долгое путешествие в компании американского тапира, носорога Милли и ещё восьмидесяти счастливчиков, которых готов был принять Казанский зоопарк. Из Ленинграда второй месяц потихоньку эвакуировали людей, заводы и музеи, вот и для животных нашлось место.
Группу армий «Север» остановили, но ходили слухи, что город будут бомбить, что ограничат поставки продовольствия и введут карточки, что Лужский рубеж не остановит немецких «Тигров», куда более страшных, чем полосатые хищники, живущие небольшим прайдом в вольере Ленинградского зоопарка, но Саша не верила паникёрам. Куда проще было верить дикторам на радио, предсказывающим скорое начало победоносного шествия советских войск.
«Мы погоним фашистские войска от Ленинграда», – говорил диктор, и люди верили, несмотря на поток беженцев из Пскова и Новгорода, вступление в войну финнов и массовую эвакуацию населения.
Годы спустя Саша задавала себе вопрос, выжили бы они, если бы знали тогда, что им предстоит выдержать, и не находила ответа. Но она никогда не позволяла себе жалеть, что не попала в эвакуацию. Не позволяла, просто чтобы не сойти с ума, не изгрызть пальцы до крови, не разбить голову о стену. Она просто шла на кухню и брала кусок хлеба, подносила к лицу, вдыхала тёплый сытный запах. Её успокаивал запах хлеба. Домашние думали, что она расстраивается, находя хлебницу пустой, потому что боится голода, и она не разубеждала их, пусть себе объясняют, как им проще. Она никогда не рассказывала детям и внукам про блокаду, потому что те восемьсот семьдесят два дня научили её милосердию.
Слониха Бетти нервничала, вытягивала шею, всматриваясь в суету у вольеров хищников, где бенгальских тигров кололи снотворным и укладывали в приготовленные для перевозки клетки. Носорог уже лежал, надёжно закреплённый ремнями, львы ждали своей очереди, метались по вольеру, тревожно взрыкивая.
Саша погладила Бетти по хоботу, успокаивая.
– Не волнуйся, маленькая, они просто заснут и проснутся в другом зоопарке, там им будет хорошо. Ты тоже поедешь, попозже, а потом война закончится, и вы все вернётесь, а мы вас будем здесь ждать, и всё будет хорошо, ты только поверь.
Но Бэтти не поверила, переступила серыми морщинистыми ногами и затрубила, высоко задрав хобот. Ей ответил тапир, заволновались, завыли хором волки, заверещали обезьяны.
– Саша, где ты ходишь? Иди скорее сюда! – позвала Евдокия Ивановна, и Саша побежала к ней, на ходу натягивая рабочий халат.
Они провозились до вечера, наконец последний грузовик увёз белого медведя.
– Ну что, чайку? – предложила начальница, вытирая пот перемазанной зелёнкой рукой: один из волков в панике прикусил другому лапу.
– Спасибо, Евдокия Ивановна, я домой. Игорь завтра…
У Саши перехватило горло, она замолчала, но Евдокия Ивановна и так поняла.
– Пришла повестка, значит, – и протянула задумчиво Саше чистый носовой платок. – Ты поплачь, если хочешь, здесь, дома не надо только.
Плакать Саша не стала, ни на работе, ни дома. Она замесила тесто на пирожки, сварила картошку для начинки, приготовила мужу чистую рубашку, две смены белья.
– Что ты там возишься? Иди сюда, – позвал Игорь из спальни, и она пошла, осторожно, как по льду.
Разделась, потушила свет и нырнула под одеяло, к его тёплому боку, гладкому животу и жадным горячим рукам.
Здравствуй, родная моя Сашенька.
Не знаю, как начать это письмо, потому что о том, что тебе больше всего хочется знать, я писать не могу – нельзя. Так что новостей никаких у меня нет, кроме того, что я жив, здоров, цел и люблю тебя. Каждый день смотрю на твою фотографию и думаю, чем ты там занята, о чём думаешь. Зверей ваших, наверное, давно вывезли, и теперь тебе не о ком заботиться. Я фантазирую, как ты спишь до полудня, а потом до вечера валяешься с книжкой и пьёшь чай со своей дурацкой мятой, которой без того пропах весь дом, а больше ничего придумать не могу. Так что ты напиши мне про всё, что делаешь, вот прямо весь свой день, каждый час без меня опиши, можно в дневник. А я потом приеду и всё прочитаю, чтобы ничего про тебя не упустить.
Ничего не бойся, Саша. Верь. Что бы ни случилось, верь, что мы справимся, победим, и я вернусь к тебе, милый мой мышонок.
Зверей вывезти не удалось, немцы захватили станцию Мга, и поезда больше не ходили. Финны вошли в Выборг и Зеленогорск и не собирались останавливаться. Настало первое сентября, но на улицах не появились серьёзные первоклашки с вечными астрами – учебный год так и не начался. Город зажимали в тиски, он сопротивлялся, но пока без толку, советские войска оставили Нарву, Лугу, Любань, а враг всё наступал.
Второго сентября ввели карточки: шестьсот граммов хлеба рабочим, четыреста служащим, триста детям и иждивенцам. Сократились пайки животных, они бродили по вольерам голодные и растерянные. Теперь сотрудники зоопарка косили траву на газонах и собирали в мешки начавшие желтеть листья.
Саша, как и Евдокия Ивановна, делилась хлебом с козами. Она смотрела, как несутся к загороди ленивые в былые времена животные, как блеют и толкаются, подбирая крошки еды, и сердце сжималось от сострадания. Ладони её, только-только зажившие после лопаты, снова покрывали кровавые мозоли, теперь от косы. Травы поблизости не осталось, они ходили косить за пять кварталов, потом ещё дальше.
Финнов остановили на реке Свирь, они разместили на её берегу дальнобойную артиллерию и принялись обстреливать город. Люди говорили, что Гитлер пообещал уничтожить Ленинград, сровнять с землёй вместе с жителями. Саша не верила – разве может такое быть? Однако снаряды рвались, превращая в развалины жилые дома и промышленные кварталы. Люди сначала пугались, прятались в подвалах, потом попривыкли – гремит и гремит, авось пронесёт. Зверям приходилось хуже. Природа не озаботилась снабдить их полезным феноменом – привычкой ко всему, что случалось или могло случиться в этом мире.
Карел Чапек писал, что если животное бить, его глаза обретают человеческое выражение. Несчастный тщеславец не видел глаз бегемотихи Красавицы, когда небо над ней ни с того ни с сего разрывалось и опадало на землю острыми горячими осколками, не слышал, как хлопает крыльями перепуганный чёрный гриф, ревут в ужасе медвежата. Может быть, тогда он осознал бы обретённую человеком привычку к страданию, осознал и ужаснулся бы существу, не мыслящему себя вне страдания, самой эволюцией принуждённого мучить себя и других, которых в гордыне своей величает «братьями меньшими».
Когда артобстрелы стали повседневной реальностью, администрация зоопарка приняла решение усыпить оставшихся хищников. Лекарства берегли для живых, приговорённых животных расстреливали. На всю жизнь Саша запомнила, как охранник прицелился в голову первого тигра. Рассерженный, но ещё не тронутый смертной паникой зверь скалил зубы, щурил жёлтые глаза и явно ждал, когда его оставят в покое. Он умер, так и не заподозрив подвоха, страдание не коснулось его, оно смяло лицо убившего его человека.
Саша понимала, что снаряды могут разрушить ограждение, и тогда хищники побегут в город, она знала, что продуктов не хватает, и голодный тигр в городе – это реальная опасность для многих людей, что охранник выполняет свою работу, но всё равно возненавидела лютой ненавистью большерукого лобастого мужика в серой форменной куртке.
Первый авианалёт унес жизнь слонихи Бэтти. Заслышав взрывы, она спряталась в домике, когда рядом с её вольером немецкий бомбардировщик уронил фугас. Пролетев по положенной по законам физики дуге, фугас взорвался, убив на месте сторожа и ранив слониху.
Когда это случилось, Саша, Катерина Викторовна и Евдокия Ивановна пили чай. Услышав взрыв, они, не сговариваясь, выскочили наружу и бросились стремглав в наивной надежде исправить, спасти, помочь. Надежды тщетны: Бэтти лежала среди обломков, серый бок её тяжело вздымался и опадал с хрипом. Саша потрогала окрашенный красным хобот и побежала за бинтами. Когда она вернулась с полным бинтов и салфеток мешком, Бэтти уже умерла. В открытых глазах её застыло смирение, и оно не было смирением смерти. Это самое выражение появилось в глазах слонихи, когда ей удалось смириться с ноющей под кожей спины тоскливой жаждой свободы. Она не могла по-человечески привыкнуть к неволе, неширокому вольеру, крохотному домику-укрытию и детворе, норовящей угостить её мороженым, несмотря на строгий запрет кормить животных. Ей пришлось смириться, потому что у неё не было способности привыкать.
Мне жаль твою Бэтти, Саша.
Странно всё же, что я здесь каждый день вижу умирающих людей, и ничего, но когда думаю об убитой ленинградской слонихе, с трудом сдерживаю слёзы.
Думаю, дело как раз в смирении, с которым они принимают нашу власть над ними, в их безропотности, которую мы принимаем за любовь и доверие, чтобы не так стыдиться, что лишили их свободы и подобающей жизни. Мы сделали их беззащитными, превратив мир в площадку для жестоких игр, мы убиваем их на уровне вида уже одной своей неспособностью к смирению, сохраняя лишёнными воли в узких клетках, когда как именно им, добрым и кротким, должна была принадлежать планета Земля, именно смиренное существо могло бы сохранить её нетронутой, не изъязвлённой ни следами прогресса нашего, ни разрушительных последствий его.
Вот такие мысли приходят мне в голову, милый мой мышонок, помимо того, что я страшно тоскую по тебе, каждый день, каждый час.