Ночью Саше снилось, как несётся по Невскому конка, блестит снег в свете газовых фонарей, дамы кутаются в меха и гремит петербургский вальс, славя непокорный, живой город, не способный смириться с собственной обречённостью, и усатый господин в бобровой шубе машет с подножки танцующему на мощёном тротуаре белому миму с красной улыбкой на лукавом набелённом лице.
– Врёшь, не возьмёшь! – кричал господин в треснувшее больное небо, и город вторил ему гулом каменных мостовых.
Когда много лет спустя у Саши спросили, почему они не сдались, она не нашла для ответа ничего, кроме:
– Не захотели.
Глеба она всё-таки встретила. Он выждал её у входа в который месяц закрытый для посетителей зоосад, бесцеремонно взял за рукав и затолкал за угол.
– Гордая, значит, – сказал Глеб, рассматривая её.
Саша усмехнулась ему в лицо.
– Ладно, не хочешь – не надо, – покладисто кивнул Глеб. – Я по делу. Только не здесь, вечером к тебе зайду. На вот.
Он сунул в её карман шоколадку и ушёл, не заботясь о реакции.
Саша ждала его во всеоружии женского презрения, но Глеб на самом деле пришёл по делу. Он предложил помочь ему пробраться на территорию зоосада.
– Расскажешь, где они стоят, дальше не твоя забота. На тебя никто не подумает – сколько там у вас охранников? Десять? Двадцать? На всю-то территорию.
Зоосад в последнее время стал магнитом для озверевших от голода людей, его охраняли восемнадцать вооружённых сторожей, но Глеб был прав, этого мало, особенно если знать расположение постов и график обхода.
– Одна бегемотиха ваша – сколько она весит? Полторы тонны? Две? Это почти тонна мяса, даже если она похудела. Ладно, полтонны, но ты хотя бы представь, сколько можно сейчас получить за полтонны свежего мяса! Война кончится, Саша, а золото останется.
Саша смотрела сквозь вдохновенное лицо Глеба и думала. Вот если бы Красавице предложили чан еды, свежей сочной еды, согласилась бы она убить своих спасительниц? Тех, кто каждый день поливал её тёплой водой, кормил и смазывал маслом трещины на коже? Саша вспоминала бессмысленные глаза Красавицы. Чувствует ли она благодарность? Испытывает ли чувства, или бегемотиха на самом деле всего лишь полторы тонны мяса, костей и нежной толстой шкуры? Саша не знала. Просто Красавица была её питомцем и её ответственностью, поэтому она показала Глебу на дверь и сказала:
– Пошёл вон. Убирайся из моего дома.
Глеб оскалился.
– Надо было сразу тебя трахнуть, чтобы хозяина знала, сука, – проговорил он страшно. – Сами на мясе сидите, а делиться не хотите, твари?
– Пошёл вон, – устало повторила Саша и взяла со стола нож, острый кухонный нож с простой деревянной ручкой.
Глеб попятился к двери.
– Сука бешеная, ещё пожалеешь!
Саша посмотрела на его враз вспотевшее лицо и рассмеялась. Глеб ушёл, а она всё не могла успокоиться, взвизгивая и пристанывая от смеха.
Красавица дожила до весны.
Выглянуло солнышко, стаял лёд, тронулась Нева. Сотрудники Ленинградского зоосада готовились к приёму первых посетителей, одновременно вспахивая газоны под огороды. В обезьяннике ловил солнечных зайчиков неизвестно как выживший детёныш орангутанга, рвал крысиную тушу чёрный гриф, щурились на свету кудлатые медвежата.
Саша мела аллею и насвистывала под нос приснившуюся ей в новогоднюю ночь мелодию. Она получила все заблудившиеся письма Игоря и ждала его приезда и обещанных суток, только никак не могла придумать, на что потратить часы с мужем, кроме как забраться в постель и не вылезать до последней секунды. Жаль, что Игорь так и не приехал, его грузовик подбили на Дороге жизни в апреле 1942 года.
Глеб пережил блокаду, пережил и войну. Его тело нашли на набережной в сентябре 1956 года с перерезанным от уха до уха горлом. В отверстую рану была засунута банка тушёнки.
Саша не попала на Ленинградскую премьеру Седьмой симфонии Шостаковича, она услышала её гораздо позже. Муж привёл её на концерт в ноябре 1948-го. В скрипичном водовороте Саша явственно услышала тот самый непокорный Ленинградский вальс, который приснился ей в первую, самую страшную блокадную зиму, и расплакалась.
Владимир МарышевОбъект ликвидации
В ноздреватой облачной пелене возникла прореха, и из нее выглянуло темно-желтое местное солнце. Оно казалось состарившимся земным, и на него, лишь слегка прищурившись, можно было смотреть без опаски.
Но Лосев не смотрел на солнце. Он стоял перед двумя рядами одинаковых земляных холмиков, переводил взгляд с одного на другой и думал о том, какая же сволочная штука жизнь. Теперь ему предстояло цепляться за нее три долгих года и каждый день бороться с высасывающим душу одиночеством. А для этих восьмерых все уже было кончено. И бессмысленно искать причину, взывать к вселенской справедливости. В космосе нет справедливости, все решают законы физики и теория вероятностей. Кому продолжать цепляться за жизнь, а кому кануть в небытие – зависит от слепого случая.
Лосев чувствовал страшную усталость, словно не киберы копали могилы, а он сам, согнувшись в три погибели, вырыл их примитивной лопатой. «Будь все проклято, – крутилось в голове. – Будь все проклято».
В такие минуты не принято думать о мелком, но он вдруг поймал себя на мысли, что его раздражают порхающие в воздухе лиловые пушинки. Судя по характеру движений, это были не причудливые летучие семена, а самостоятельные, хотя и довольно примитивные, организмы. Они то опускались к зарослям похожей на щетину бурой травы, то вновь уносились в небо, непрерывно выписывали зигзаги и крутые спирали. Словом, резвились вовсю, и им дела не было до трагедии, пережитой двуногими чужаками…
«Тубан» летел к Дзете Волка три года. Экипаж провел их в анабиозных капсулах, бодрствовали лишь дежурные, сменявшие друг друга каждые четыре месяца. Почти весь полет прошел без малейших отклонений от штатного режима. Но не зря говорят звездолетчики: «Если космос долго не преподносил тебе сюрпризов – жди беды!»
Уже после выхода из сверхсвета противометеоритную защиту пробил увесистый космический булыжник. Он превратил маршевый двигатель в массу бесполезного металла, но это было еще не самое страшное. По нелепой прихоти судьбы на пути кочующего камня оказалось также «сердце» анабиозного отсека – блок жизнеобеспечения.
Поскольку «Тубан» уже вошел в систему звезды, экипажу оставалось до пробуждения не больше суток. Но как ни бился Лосев, как ни пытался восстановить полетевшие ко всем чертям настройки, никто из спящих не проснулся. Слишком тонкая материя – анабиоз. Стоит нарушить любой из протекающих в капсулах процессов, и изменение становится необратимым. А уж если все эти процессы пошли вразнос, надежды на спасение нет.
К счастью, планетарные двигатели не пострадали, а ремонтные киберы успели заделать пробоины в обшивке. Возможно, узкий специалист не сумел бы грамотно распорядиться даже таким везением. Но Лосев был старшим помощником капитана и хорошо рассчитал каждый свой шаг.
Вокруг Дзеты Волка вращались три планеты. У самой маленькой из них, ближайшей к светилу, анализаторы обнаружили кислородную атмосферу. Посадить звездолет в одиночку, даже с помощью автоматики, было непростой задачей, но Лосев справился. Потом изучил взятые киберами-разведчиками стандартные пробы. Несколько раз перепроверил результаты: они говорили о том, что воздух пригоден для дыхания, патогенных микробов нет и скафандр для выхода на поверхность не понадобится.
Наконец Лосев ступил на землю чужого мира. И первым делом, найдя к югу от корабля идеально ровное место, похоронил товарищей. Все, что он мог для них сделать… Без блока жизнеобеспечения нельзя было даже законсервировать тела, чтобы со спасательной экспедицией отправить их на Землю.
Он вызвал спасатель, как только убедился, что сумеет продержаться до его прибытия. Если у звездолетчиков путь на сверхсвете отнимает годы, то гиперпространственный сигнал передается мгновенно, и уже вскоре пришел ответ. Из него следовало, что подходящий корабль подобран и сейчас снаряжается. От старпома «Тубана» требовалось лишь одно – продержаться три года. Продержаться любой ценой…
Присев на корточки перед ближайшим холмиком, Лосев провел ладонью по ребру серебристой пластины с надписью: «Ласло Ковач, капитан исследовательского звездолета «Тубан». И тут же на руку ему опустилась лиловая пушинка, а секунду спустя рядом с ней пристроилась другая. Хотя прикосновение было почти неощутимым, Лосев вздрогнул, как от ожога, стряхнул ажурных малюток и даже потер место, на котором они сидели.
«Нервы, – подумал он, поднимаясь, и посмотрел на застывших в стороне от могил киберов-универсалов. – Вот кого ничего не волнует. Была бы работа, все остальное – вздор. Чтобы не свихнуться за годы ожидания, я должен стать, как они. Не накручивать себя мыслями о том, как все паршиво, а вкалывать и вкалывать».
Следующие две недели ему действительно было не до отвлеченных рассуждений о судьбе-злодейке. Первая ушла на возведение станции. Киберы вытаскивали из трюма несущие конструкции, соединяли их, устанавливали аппаратуру, протягивали коммуникации. И на всех этапах он контролировал ход работ, придирчиво осматривал каждый стык, раздавал замечания.
Наконец был смонтирован и запущен ядерный реактор. Лосев тут же перебрался на станцию и всю вторую неделю изучал образцы, которые неутомимо доставляли киберы-разведчики. Он не очень разбирался в биологии, но его всячески просвещал ГК – главный компьютер станции. Вдвоем они довольно живо взялись за дело и вскоре добились первых успехов. Например, выяснили, что лиловые пушинки черпали энергию в сложных химических реакциях, а по воздуху передвигались, поочередно взмахивая разными группами волосков. Других подробностей пока узнать не удалось.
Лосев видел немало миров и был уверен: за три года даже безобидная, казалось бы, планета непременно покажет зубы. Но искренне надеялся, что самое страшное уже позади, и, представляя возможную встречу с неведомым, исходил из стереотипов.