– Ну что ж, пойдем, – сказала Хизер после длинной паузы. – Хочу еще кое-что тебе показать.
Густав кивнул. Они поднялись со скамейки, и он взял ее за руку, как школьник. Он понимал, что должен что-то сказать, но ничего не приходило в голову. «Я люблю тебя!» – но это было бы неправдой, а в их с Хизер отношениях и так уже слишком много лжи. «Я хочу тебя!» – это было правдой, и еще какой. Но вряд ли девушке будет приятно это слышать, особенно в той ситуации, когда «я люблю тебя» еще не правда. Поэтому он промолчал.
Они вышли к небольшому павильону вроде летнего ресторана, увитому диким виноградом. Хизер поздоровалась с бодрым стариком-охранником на входе, бросила монетку в копилку и прошла внутрь. Густав сделал то же самое и остановился, пораженный. Он никак не ожидал такое увидеть. На стенах висели ковры, сплетенные из ярких шерстяных нитей. На одном, переливаясь, уходили друг в друга рыбки и птички Эшера, на другом – словно сталкивались две галактики. На остальных всё же были более реалистичные картины: цветы, пейзажи, заросли вереска, поляна ромашек, кусты сирени, горное озеро, небо и парящие в нем орлы. Но все ковры до единого поражали яркостью, насыщенностью красок. Густав сразу же подумал, что хорошо бы повесить такой ковер в рабочем кабинете, тогда вдохновение ему было бы обеспечено. Некоторые ковры казались сделанными по детским рисункам: малыши, играющие в песочнице, подростки, едущие на велосипеде вдоль Хизерфоллских водопадов, смешные маленькие таксики, прячущиеся в цветах. Одна стена была завешана совсем маленькими ковриками: цветы, квадратики, как на ткани-шотландке, улыбающиеся смайлики.
– Господи, какое чудо, – искренне удивился Густав. – Кто это всё сделал?
– Дети, – ответила Хизер. – Подростки. Ну и моя подруга Хлоя тоже. Она ведет кружок в «Старом пакгаузе».
– Где?
– Понимаете… понимаешь, в нашем городе когда-то была ткацкая фабрика. Делали паруса для судов, еще в XVIII веке. Большинство горожан, мужчины и женщины, там работали. Тогда-то был построен «Старый пакгауз» – склад, куда свозили ткани; сейчас он считается самым старым домом в городе, и в нем находится детский центр. В конце XIX века фабрику закрыли – паруса больше стали не нужны. Здание перестроили под машиностроительный завод, мужчины пошли туда работать, а женщин распустили по домам. Тогда они стали ткать у себя дома, для своих семей. Пойдем покажу!
Они подошли к дверям, где сидел охранник. Оказалось, что с двух сторон висят еще два коврика, потрепанные и выцветшие. На одном японки в кимоно гуляли рядом с водопадом и пагодами, на другом буйно цвел вереск.
– Этот делала мама Хлои, – Хизер показала на коврик с гейшами, – а другой жена мистера Поули, – она улыбнулась охраннику.
– Точно, это моей старухи ковер, – подтвердил тот. – Всю жизнь у нас в спальне висел, никогда не думал, что на выставку попадет.
– Ваша жена была настоящим художником, мистер Поули, – восхитился Густав.
– Это что, какие она муссы взбивала и пироги пекла – вот это да! – возразил мистер Поули. – Ковер-то что! Тряпка и тряпка, чтобы в щели не дуло. Это Хлоя меня попросила, я уж было его выбросить хотел – старый совсем. А пироги я до сих пор вспоминаю…
– Вот так, мы тоже когда-нибудь умрем, и от нас останется только выцветший ковер да воспоминания о пирогах, – полунасмешливо-полупечально сказала Хизер, когда они вышли из павильона. – Это от тех, кто умел ткать и печь. От меня, например, и этого не останется.
– Ну что ты, – поспешил возразить ей Густав. – Я уверен, что ты сделала в своей жизни много добра. И сделаешь еще…
– Да я вот пытаюсь припомнить… Деревья разве что в школе сажала вместе со всем классом… Так мое как раз не прижилось. Учительница сказала, что я корни очень глубоко закопала. Вот вы… то есть ты, например, можешь подобрать людям дом, в котором они будут жить и вспоминать тебя добром. А моим писулькам одна дорога – в костер.
– Чаще вспоминают злом, – улыбнулся Густав. – Довольные клиенты уходят и забывают тебя. Им кажется, что так и должно быть. А вот недовольные любят напомнить о себе.
– Короче, нас обоих не оценили по достоинству! – усмехнулась Хизер. – Пора на всех обидеться и взять судьбу в свои руки. Пошли обедать.
«Нет, меня, конечно, будут вспоминать! – думал Густав по дороге. – Мои дорогие читательницы и почитательницы. Но, прости господи, не пели над моей колыбелью, что после смерти меня будут оплакивать типичные потребительницы по всему миру! Знали бы они, как я их порой ненавижу за то, что они любят тот бред, который мне во славу их глупости приходится гнать мегабайтами. А что делать, если я сам, похоже, слишком глуп, чтобы написать что-нибудь более стоящее. Хотя, кажется, в первом моем романе «Похищение младенца» были еще какие-то проблески, но с тех пор – одна патока с сиропом. Короче, мы с моими читательницами друг друга стоим! Нет, как это Хизер удается ставить меня на место, даже не замечая этого? И почему я ее еще не возненавидел? Потому что у нее маленькая грудка и ноги от ушей? Определенно, дело именно в этом».
Летний ресторан помещался рядом с каскадом. С его террасы открывался отличный вид на парк и на струящуюся воду. Они сделали заказ, и Густав начал прикидывать, как бы поделикатнее напроситься к Хизер в гости. Ну до дома он ее проводит, а дальше? Что, если она не захочет его пригласить? Проклятье, он так мало знает о ней, а она ему так нравится, это нечестно! Надо придумать еще какое-нибудь общее дело.
– Послушай, Хизер, ты вроде сказала, что Хлоя – твоя подруга? Я хотел бы купить у нее ковер. Повешу в кабинете над столом.
– Мы вместе снимаем квартиру, – ответила Хизер. – Ты приходи к нам на ужин, вы обо всём договоритесь.
– Сегодня? – быстро спросил Густав.
– А хоть и сегодня, – весело ответила Хизер: похоже, эта идея ей тоже нравилась.
«Мы мыслим в унисон! – восхитился Густав. – Как здорово!»
Оказалось, он нагулял аппетит и, довольный тем, как складываются планы на вечер, набросился на фрикасе из телятины. И вдруг – вот это поворот, как говорил один его университетский приятель, – за столиком на краю террасы он заметил… Дороти. Та сидела с какой-то женщиной, видимо, подругой, пила коктейль и слушала оркестр. Что она вообще делает в Хизерфолл? Не нужно долго гадать. Он обязался сдать новый роман неделю назад, а у него едва написан первый лист. «Густав, если ты еще раз задержишь текст, я поджарю твой мозг на медленном огне, и лучше тебе не знать, что я сделаю с твоими яйцами», – сказала она ему, когда он подписывал договор. Нет, встречаться с ней, да еще в присутствии Хизер, нельзя ни в коем случае. Густав поспешно повернулся к Дороти затылком, чуть не опрокинув бокал с вином, и достал из кармана мобильник.
– Извини, мне, кажется, пришло сообщение, – сказал он Хизер. – Вот как? Мне очень жаль, но я должен идти. Архитектор хочет со мной встретиться. А он очень занятой человек, я две недели уламывал его…
– Конечно, иди, – откликнулась девушка. – Мы можем перенести ужин на завтра.
– О нет, нет. Что ты? Через час, самое большее через два я буду свободен.
– Тогда давай встретимся в девять у меня дома, – Хизер написала на салфетке адрес.
– Спасибо, я буду, конечно, буду!
Он чмокнул девушку в щеку и вышел, стараясь держаться так, чтобы к Дороти всё время был обращен только его затылок. Идти приходилось боком, как крабу, но Густав помахивал рукой Хизер и надеялся, что она не заметит его странных перемещений. «Сегодня вечером я буду сама галантность! – пообещал он себе. – И постараюсь, чтобы она забыла обо всём, даже если сейчас что-то заметила».
Придя домой, Густав только залез под душ и включил воду, как в дверь позвонили. Чертыхаясь, он взгромоздился на специально стоящую у маленького окна ванной комнаты скамейку и выглянул посмотреть, кого это принесло так некстати. На крыльце он увидел Дороти, и лицо у нее было весьма сердитое.
Густав заметался. Что делать? Выбраться через окно и бежать огородами? Потом он понял, что ведет себя недостойно высокого звания писателя, намотал на бедра полотенце и пошел открывать. «Это метод естественных последствий, – думал он. – Если Дороти врывается в мой дом без предупреждения, пусть будет готова встретить меня таким, каков я есть здесь и сейчас». Впрочем, Дороти его вид ничуть не смутил. Скорее всего, она даже не заметила, что Густав не одет.
– Дорогой мой, – начала она прямо с порога, – дедлайн давно прошел. Где текст?
– Я над ним работаю, – уклончиво ответил Густав. – Скоро закончу. Да, это заняло немного больше времени, чем я рассчитывал, но…
– Ты хорошо сделал, что разделся, – спокойно сказала Дороти. – Мне будет удобно тебя кастрировать. Где у тебя ножи? На кухне?
– Дороти, не злись, у тебя морщинка появляется на переносице, – уговаривал ее незадачливый романист. – Это же другая страна, о которой мы так мало знаем…
– Я же тебе советовала почитать их восходящую звезду – Акунина, – парировала Дороти. – И натуры бы поднабрался, и, глядишь, чему-нибудь бы научился.
– А вот сейчас обидно было! – не выдержал Густав. – Я – состоявшийся писатель, у меня свой стиль, и мои читательницы его прекрасно знают.
– Да, да, конечно, милый. Вот бы этим стилем ты еще хоть что-нибудь делал, кроме как облака разгонять. Сколько у тебя написано?
– Около листа, – честно сказал Густав, впрочем, не уточняя, что речь идет не об издательском листе, а о странице в текстовом редакторе.
Дороти тяжело вздохнула.
– Тебе придется проявить чудеса расторопности и через месяц сдать рукопись в шесть листов, иначе я и правда тебя кастрирую. А теперь к делу. Я вообще-то приехала в гости к подруге, но решила заглянуть и к тебе. «Литературный журнал» хочет к концу месяца получить от тебя статью на тысячу слов. Надеюсь, ты понимаешь, какая это честь, и не будешь, как обычно, тянуть за бесконечность и дальше.
– А тема? – спросил Густав.