– Привет!
– Привет, – эхом ответил я, с такой интонацией, словно только что вернулся из невероятно далекого путешествия.
– Как ты себя чувствуешь?
– Чувствую… – снова повторил я, стараясь понять, что ощущаю в данный момент, а потом произнёс удивленно: – Я чувствую тишину.
– Тишину?
– Да, – радостно подтвердил я. – Голоса… они… они больше не перебивают друг друга.
– А я, – Натаниэль вдруг улыбнулся. – Я ведь теперь тоже слышу их.
Я хотел сказать язвительно, что сочувствую, но его слова прозвучали так, как будто он мечтал услышать от меня что-то хорошее или хотя бы почувствовать одну сотую долю его собственного восхищения мной.
– Ты и так особенный, – мне стало смешно от того, что Натаниэль ждет от меня одобрения, словно маленький ребёнок, который научился чему-то необыкновенному. – И чтобы быть особенным, тебе совершенно не обязательно слышать голоса.
Он хотел что-то ответить мне, но не успел, потому что дверь в комнату открылась, и к нам заглянула его мама.
Почему-то в этот момент я увидел в ней не взрослую женщину, а ту самую маленькую девочку, которую Александр велел мне оберегать в его отсутствие.
– Я должен кое-что объяснить, – тихо сказал я, обращаясь скорее к пятнадцатилетней Ангелине, чем к натаниэлевской маме, которая села рядом со мной на кровать. – Он просил сказать тебе правду, потому что Александр очень любит тебя. Любит настолько, что спас тебе жизнь, когда весь мир отказался бороться. Поверь, если бы существовал какой-то другой способ, Александр не поступил бы так, – я вздохнул, негромко пересказывая самое главное из того, что видел. – Понимаешь? Но он настолько сильно любит тебя, что отказался ради твоего спасения не только от музыки, но и от самого себя. Помнишь сказки о звёздах и путешествиях во времени? Это Александр. Он заботился и оберегал тебя, даже когда был далеко. Ты… ты прощаешь его?
Мама Натаниэля не плакала, внимательно вслушиваясь в мой сбивчивый монолог, а потом встала на ноги и, закрыв рот рукой, словно пытаясь сдержать крик, быстро вышла из комнаты. Я посмотрел на Натаниэля, почему-то ожидая увидеть осуждение в его глазах.
– Не беспокойся, всё правильно, – удивительно твердо произнёс он. – Это их история. И мама заслужила знать правду. Если бы у неё был выбор, я уверен, она хотела бы услышать то, что ты рассказал. Но… ты сам не жалеешь о том, что узнал?
– Нет, – я отрицательно покачал головой. – Ни одного мгновения. Я знал правду с самого начала. С детства. Просто не мог вспомнить. Вспомнить о том, что Фаллен – это я.
Дверь в комнату снова открылась, и к нам на цыпочках вошла Алиса.
– Мама больше не грустит, – прошептала она, обращаясь куда-то в бесконечность. – Но теперь ты должен поехать с ней к Александру, хорошо?
– Хорошо, – не смея спорить или сопротивляться её бесконечно правильным и важным словам, согласился я.
Она улыбнулась и, повернувшись к Натаниэлю, вдруг спросила:
– Можно ещё детальки?
– Можно, – он подошёл к ящику стола и достал несколько частей пазла со стены, которые Алиса, встав ногами на его кровать, удивительно быстро добавила в пустые окошечки. – Осталось, – она пробежалась пальцами по картинке, – 95 частичек. Это… примерно две главы, да?
– Ага, – Натаниэль кивнул и посмотрел на меня. – Видишь, это фотография, как моя книга. 2000 пазлов. 2000 предложений. Осталось дописать совсем немного. – Он протянул мне фиолетовую папку. – Но ты всё равно можешь прочитать.
Я знал, что вижу папу в последний раз.
Теперь он просто лежал на кровати, рядом с которой стояла нетронутая порция еды и чашка с водой.
Александр почти не светился, а только мерцал тусклым сероватым огнём. Но даже в этом бледном свете я видел прекрасное сияние восемнадцатилетнего папы, играющего на скрипке для Ангелины.
Перед моими глазами в одно мгновение пронеслись тысячи моментов, связанных с его музыкой: первая скрипка, первое собственное произведение, слёзы неудач и радости, вдохновения, отчаяния – его бесконечная борьба с собой ради чистых и математически-идеальных нот, способных изменять мир в лучшую сторону.
Я мог слышать эту невероятную музыку в любую секунду. В ней было именно то, что Александр просил меня запомнить: всё самое чистое и удивительное, что было в его жизни, то, чем родители обычно хотят поделиться со своими детьми.
У нас с ним не было целой жизни – всего несколько мгновений. Но нам хватило и этого.
Мама Натаниэля медленно подошла к кровати и села рядом с братом. Я не знал, что именно она скажет, и мне казалось, что если бы они могли поговорить лично, всё было бы гораздо проще. Ведь в разговоре можно сначала накричать, а потом расплакаться и обняться, но ответом Ангелине в любом случае было бы молчание.
– Я прощаю тебя, – тихо проговорила мама Натаниэля, снова превращаясь в ту тоненькую и бледную пятнадцатилетнюю девочку. – Глупый, ты думал, я не пойму тебя. Ты… Ты думал, что только ты любишь меня. Но я тоже любила тебя больше жизни. Я могла стать тебе другом. Что бы с тобой ни случилось, я бы приняла тебя таким, какой ты есть. Думаешь, я не видела гнев и равнодушие отца? Не чувствовала вечную потерянность мамы? Я тоже боролась с ними всю жизнь, а моей настоящей семьей всё детство был только ты. Скажи, ты представляешь, как безумно сложно мне было, когда ты исчез? Честное слово, я… я никогда не думала, что ты уйдешь из моей жизни. Вот так, не сказав ни слова. Даже не попрощавшись. Как будто я не имела значения, как будто ты никогда в жизни по-настоящему не доверял мне. Но… но я прощаю тебе твоё молчание. Я прощаю тебя за то, что ты не дал мне возможность показать, как я любила тебя тогда и как люблю тебя сейчас. Ты тоже прости меня.
– Когда я допишу книгу, я умру, – Натаниэль сообщил мне об этом так, словно напомнил о чём-то решенном нами вместе когда-то давно.
Он сказал это совершенно обыкновенным тоном, даже не ожидая от меня ответа.
Я с удивлением посмотрел на Натаниэля, пытаясь до конца осознать смысл его слов, а потом почувствовал какую-то отвратительную горечь, словно его смерть была уже предопределена, и мне нужно было лишь безразлично кивнуть в ответ, заговорив о чём-нибудь другом.
– А что, если я запрещу тебе дописывать книгу? – со злобной надеждой спросил я.
В моём вопросе слишком явно прозвучало колкое напоминание о том, что в любую секунду я могу вмешаться в мысли Натаниэля и заставить его подчиниться моей воле.
– Ты думаешь, я тебя послушаю? – Он посмотрел на меня почти снисходительно. – В данном случае нет.
– Конечно, нет, – повторил я, осознавая, что бессилен что-либо сделать.
– Знаешь, – он чуть улыбнулся немного грустной улыбкой. – Я был бы рад, если бы ты убил меня. Это было бы отличным завершением нашей с тобой истории. Что ты об этом думаешь?
Я прикусил губу, невольно пытаясь спрятаться от ледяного и даже чуть насмешливого тона, которым Натаниэль произнёс последние несколько фраз.
Мне не верилось, что он может такое говорить. Говорить совершенно серьёзно, не допуская и тени сомнения или каких-либо возражений с моей стороны.
Руки беспомощно утонули в глубине карманов, пока я молчал. Внезапно правая кисть коснулась чего-то холодного и отполированного. Незнакомый предмет был настолько идеальной формы, что казался изготовленным специально для меня.
Затаив прерывающееся дыхание, я вытянул перед собой дрожащую руку, сжимающую онемевшими пальцами черный сияющий пистолет, на который Натаниэль посмотрел без тени удивления или страха – в его взгляде читалась полная уверенность в правильности происходящего.
Натаниэль даже не пытался вмешаться или что-либо изменить, лишь молча наблюдая за моими действиями.
А мне хотелось кричать от того, насколько всё происходящее было неправильным.
Если бы я смог разжать руку и выбросить пистолет, то кинулся бы к Натаниэлю и, схватив его за плечи, заглянул бы в равнодушные глаза, стараясь заново увидеть в нём того наивного ребёнка, рассуждающего обо всём на свете и мечтающего о великих свершениях, которые мы должны были осуществить, как мне казалось, вдвоём.
– А как же будущее? – сжав зубы, прошептал я.
Натаниэль сверкнул одним из самых невероятных оттенков цвета, каким сияют, наверно, только умирающие звезды, а потом взял мою руку и приставил пистолет к своей груди.
– Оно есть. Ты ведь веришь мне?
Я кивнул, с ужасом глядя на искорки в его глазах.
– А теперь, – он посмотрел на меня с отчаянной решительностью. – Сделай это.
– Нет, – дрожащим голосом произнёс я, глядя на смертельное оружие, нацеленное мной на Натаниэля. – Я не могу… Я не буду.
– Неужели? – Он вдруг рассмеялся совершенно чужим смехом. – А по-моему, в тебе достаточно жестокости.
Раздался выстрел.
Вокруг было светло и тихо. Открыв глаза, я сел на кровати, ощущая в уголках глаз дорожки от слёз, и медленно проговорил без всякой надежды, вспоминая прожигающе-холодный взгляд Натаниэля:
– Не может быть. Это не мы. Не он.
Я растерянно посмотрел на его книгу. Она лежала около моей подушки, открытая на последней главе неоконченной истории, в которой, по расчётам Натаниэля, не хватало еще 95 предложений.
Когда я допишу книгу, я умру.
Я впился ногтями в одеяло и сжал кулаки, борясь с ощущением собственной беспомощности.
Мне безумно хотелось, чтобы Натаниэль сию же секунду оказался рядом со мной, чтобы я уговорил его не дописывать книгу. Мне до боли отчетливо представилось, как я рассказываю ему то, что видел во сне, как злюсь на него и кричу, но даже в мыслях он лишь грустно улыбался в ответ, не соглашаясь с моими словами и прощая мне то, что я не могу смириться с его смертью.
Я точно знал, что никакие доводы не убедят его отказаться от этой книги. Мне даже показалось, что Натаниэлю в каком-то смысле хочется умереть за неё, считая, что в таком случае она обретет ещё больше смысла.