Настоящим Писателем можно стать только после смерти – это звучало достаточно романтично, чтобы он в это поверил, и расскажи я Натаниэлю, что его книга стоит целой жизни, он с радостью допишет её, ни секунды не сомневаясь, что так и должно быть.
Я вышел из дома, крепко сжимая в правой руке фиолетовую папку.
Мне было настолько необходимо поговорить с Натаниэлем, что я даже не удивился, когда мы столкнулись с ним на улице перед моим подъездом.
Приближался вечер. Солнце, только недавно светившее мне в окно яркими лучами, устало опускалось за облака, превращая наши с Натаниэлем тени в длинные узкие линии, напоминающие стрелки часов, собирающиеся отсчитать последние минуты этого дня.
Я беззвучно вздохнул, стараясь одновременно вспомнить весь ужас моего сна и, наоборот, забыть его, исправив все ошибки.
Мне казалось, что я знаю, как сделать это, как спасти Натаниэлю его драгоценную жизнь.
Он смотрел на меня, как обычно, с интересом, сияя невообразимым оттенком какого-то космического цвета. Я снова не мог найти подходящее слово для описания этого свечения, но на этот раз я и не пытался это сделать.
Гораздо больше мне хотелось протянуть руку и сказать тихо: «Ты настоящий» – почти так же, как когда-то Натаниэль произнёс, обращаясь к Фаллену. Его интонация была бы сейчас самой подходящей для моих слов.
Недовольно отбросив эту мысль, я нахмурился – она слишком противоречила тому, что я собирался сказать, и от этого было непривычно больно.
– Привет, – я сердито посмотрел на Натаниэля.
– Привет, – он мгновенно посерьёзнел, стараясь соответствовать моей интонации.
– Я прочёл твою… – мне захотелось подчеркнуть равнодушное отношение к натаниэлевской книге. – Твою… работу. Она… Не думай, что я считаю её чем-то плохим, но… – свободная рука сжалась в кулак так, что побелели костяшки пальцев. – Но… ты не имеешь права писать о том, чего не знаешь. Возможно, всё это и неплохо, но я не разрешал тебе сочинять обо мне истории. Тем более такие… – Я постарался придумать как можно более обидное слово. – Такие… неправдоподобные. Ты на самом деле считаешь, что я говорю и думаю именно так, как ты пишешь об этом? – Я рассмеялся почти искренне, сверкнув на Натаниэля презрительным взглядом. – Нет. Я совершенно не такой, и, если честно, мне не нужны твои гениальные произведения со мной в главной роли. Скажи, тебе в глубине души не кажется, что твоя книга не стоит тех сил, которые ты в неё вкладываешь?
Я проговорил всё это быстро, с какой-то невероятной жестокостью, такой, что не поверить в искренность моих слов было почти невозможно.
Ужаснувшись, я всё же спокойно вслушался в недоверчивый вопрос Натаниэля:
– Ты правда так думаешь?
– Не важно, что я думаю, – я со скучающим видом посмотрел сквозь него, продолжая говорить, не меняя холодной интонации. – Твоя книга – это нечто отвлеченное, в чём ты можешь помечтать быть самим собой. Или даже создать себе нового меня. Но… Ты живёшь в сказках. Придумал идеальный мир с идеальными людьми, которые говорят и думают так, как ты хочешь. Так ведь легче, правда, чем жить в настоящем мире, где ты пока никто?
Я издевательски усмехнулся, а мои слова упали на землю, как будто весили тысячи килограммов, и хотя после этого наступила тишина, они ещё долго звучали в наших головах с такой же грубой и снисходительной интонацией, с какой были произнесены.
Натаниэль не поднимал грустно опущенного взгляда, поэтому я не мог понять, что он чувствует и о чём думает.
По моему телу пробежала судорога, такая же, как в тот день, когда я вытер белым рукавом кровь с губ и посмотреть на Натаниэля, держащего в руках странички с распечатанной первой главой, и мне снова захотелось исчезнуть, лишь бы только не находиться с ним рядом.
Я резко протянул Натаниэлю его книгу, с таким видом, словно собираюсь её выбросить. Он немного растерянно забрал фиолетовую папку из моих дрожащих рук.
За спиной осталась звенящая тишина, нарушаемая лишь трехсекундным пиликаньем домофона с красной надписью «ERROR».
Прислонившись к холодной стене, я сел в полутьме подъезда и обхватил голову руками, чувствуя, как все во мне наполняется ледяным разочарованием.
Предатель. Я настоящий предатель, потому во всех моих фразах, сказанных Натаниэлю, было слишком много презрения.
Я не спасал ему жизнь. Было бы безумием полагать, что после моих слов он разочаруется в своей книге.
В Натаниэле совершенно точно не было обиды или злости на меня, скрывающих за собой простую и эгоистичную мысль: «Ну, раз так, я не буду больше ничего писать!» Если он и расстроился, то расстроился из-за чего-то другого, но я не мог понять, из-за чего именно.
Это было как-то связано с тем, что я не дал ему времени поделиться со мной какой-то важной новостью. Важной для нас обоих.
Я почувствовал, что мне снова необходимо попросить у Натаниэля прощения, без глупых объяснений или ненужных оправданий. Просто сказать ему «Прости меня» так, чтобы он всё понял. Я знал, что он обязательно поймёт.
Когда я вышел на улицу, Натаниэля, естественно, там уже не было. Но, несмотря на то что я совершенно не представлял, куда он мог пойти, что-то во мне подсказало правильный путь.
Я совершенно не удивился, когда оказался на нашей с ним крыше. Мне даже показалось, что я обязательно должен встреть Натаниэля. Но его не было.
Было лишь посеревшее небо над головой, сердито смотрящее свысока, словно обвиняя меня в чём-то.
Мне хотелось беспомощно задрать голову и закричать звёздам, срывающимся за облаками, о том, какой я идиот.
Но вместо этого я подошёл к краю крыши и, облокотившись о поручень, грустно посмотрел вниз, мечтая о том, чтобы пошёл дождь и ради справедливости побил бы меня своими каплями, а может, и просто поплакал бы. Так тоже стало бы легче.
Легче? Почему мне вдруг должно быть легче?
Натаниэлю ведь тоже больно от моих слов. Но он вряд ли сердится или клянчит объяснений у равнодушного неба. Он… он вдруг появился из-за соседних домов, словно становясь продолжением моих мыслей.
Я не успел обрадоваться, невольно отшатнувшись от края крыши и отказываясь верить своим глазам.
Натаниэль остановился напротив своего подъезда, весело болтая с Драшовым и Омаром. До девятого этажа долетали только отдельные реплики, но и их было достаточно, чтобы уловить нить бессмысленного разговора.
Омар всё время смеялся, а Драшов приобнимал Натаниэля за плечи, как старого друга, и что-то ему рассказывал.
Мне захотелось отвернуться, но почему-то я продолжал смотреть вниз, ощущая бесконечное разочарование.
Слишком уж неожиданной была сцена, за которой я наблюдал сверху вниз.
Всё вдруг вернулось на несколько месяцев назад и стало привычным и обыкновенным.
Не об этом ли я просил у равнодушного неба?
Никакого страха, никакой ответственности, а сам я внезапно перестал быть особенным и нужным.
Натаниэль вдруг сделал недовольное лицо, а Драшов усмехнулся и грубо убрал свою руку с его плеча, сказав что-то. После этого они с Омаром посмотрели на Натаниэля почти враждебно, окинув точно таким же взглядом, каким всегда разглядывали меня, чтобы найти, к чему бы придраться.
И, наверно, я раньше их догадался, о чём именно стоит спросить:
– Что это?
Натаниэль сделал два шага назад и молча убрал книгу за спину, как будто пытаясь защитить её от тех, с кем так недавно весело разговаривал.
Почему-то я усмехнулся, наблюдая, как Драшов перелистывает странички фиолетовой папки и бросает равнодушно:
– Книга? И ты писатель? Как этот, Лермонтов, что ли?
– Да, как Лермонтов, – Омар снова рассмеялся, подхватывая слова Драшова, который, как будто повторяя сцену с урока литературы, сложил два указательных пальца вместе и направил их теперь уже не на меня, а на Натаниэля, а потом спросил:
– А ты еще целуешься со своим Чудиком? Что, наверно, с ним веселее, чем с нами? Мы же ничтожества, не то что вы с ним, да?
Естественно, каждое слово было пропитано нескрываемым сарказмом, но Натаниэль, к моему удивлению, сжал зубы и кивнул так, словно с ним говорили серьёзно.
Это вызвало новую порцию смеха со стороны Омара, который вдруг противно-загадочно толкнул Драшова в бок и произнёс:
– В таком случае, Шов, тебе придется вызвать Голубя на дуэль. Он оскорбил тебя. Ты ведь не оставишь это так просто?
– Не оставлю, – они оба удовлетворенно улыбнулись. – Если, конечно, он не возьмёт свои слова назад и не попросит прощения.
– На коленях, – ехидно добавил Омар.
Мне даже не обязательно было смотреть вниз или прислушиваться, потому что я точно знал, что Натаниэль ответит: «Ни за что».
– Тогда вызываю тебя на дуэль, – наслаждаясь нескрываемым восторгом Омара, проговорил Драшов и, развернувшись спиной к Натаниэлю, сделал несколько длинных и очень странных шагов, вероятно, таких, какими, по его мнению, должны шагать истинные дуэлянты.
Это выглядело как-то по-детски и даже забавно, но мне всё равно было страшно, потому что даже Фаллен смотрел вниз непривычно растерянно, а Натаниэль стоял, слишком уверенно прижимая к груди свою книгу, и светился таким непривычно чужим и холодным светом.
Внезапно в руках Драшова блеснул черный предмет. Это был пистолет.
Какой-то частью напряженно работающего сознания я понимал, что они считают всё происходящее веселой игрой, не более интересной, чем в тот день, когда мои кроссовки оказались висящими на железной решетке раздевалки.
Перестав отсчитывать шаги, Драшов резко развернулся на пятках, поднимая прямую руку на девяносто градусов над землей и делая вид, что прицеливается в Натаниэля, а Омар, словно секундант, забывший о своих обязанностях, громко скомандовал со смехом: «Давай».
И прозвучал выстрел.
Он был неожиданным, громким и удивительно точным.
Омар застыл, прекратив улыбаться, а Драшов – опуская дрожащую руку.
В воздухе растворилось едва заметное облачко дыма, покинувшее вместе с раскаленной пулей холодное дуло пистолета, направленного на Натаниэля.