Удивительно, но мы тоже были вне пространства и времени, и в эту секунду каждый из нас мог лишь прошептать, не веря самому себе: «Ты жив, неужели ты правда жив?»
Сжав теплую руку Натаниэля своими ледяными пальцами, я проговорил тихо:
– Скажи… почему ты позволил им стрелять в себя?
– Я. – Он прислушался к звукам моего голоса, так, словно не надеялся услышать его снова. – Просто я не мог сказать то, что они просили.
– Что? – У меня перехватило дыхание от удивления, и я рассердился на Натаниэля так, как сердятся на маленьких детей. – Да какая разница, что бы ты им сказал? Это… это не стоит твоей жизни.
– Нет. – Он покачал головой и произнёс твердо: – Я – Писатель. И все мои слова имеют значение, все они стоят моей жизни. Но ещё… знаешь, я хотел быть таким, как ты.
Мне вдруг безумно захотелось посмотреть Натаниэлю в глаза и безжалостно сказать: «В чём именно ты хотел быть как я, идиот? Неужели умереть и сдаться?»
– Мне нужно было научиться смотреть опасности в глаза. Последний шанс в моей жизни, – он словно нарисовал словами картину из воспоминаний, где я лежал на асфальте, вытирая кровь с разбитой губы. – Я хотел быть смелым, как ты. Не закрывать глаза, понимаешь? Я… я не хотел умереть трусом.
Натаниэль посмотрел на меня так, как будто теперь только я мог простить его, сказав, что поступил бы так же, как он.
И с этого мгновения я уже не мог обвинить его в том, что он поступил безумно глупо, подвергая свою невероятную жизнь опасности, чтобы доказать самому себе и Вселенной, что может быть таким же бесстрашным, как я.
Я только прошептал в ответ, чувствуя, что в моих глазах сияют натаниэлевские звездочки:
– Скажи, ты ведь до сих пор думаешь, что я изменил твою жизнь? Нет, это ты изменил мою.
– Обещай мне, – тихо попросил Натаниэль. – Что бы ни случилось, обещай, что никогда больше не будешь жалеть, что ты не такой, как все. Обещай не жалеть, что ты – это ты. Никогда не проси за это прощения. Ни у кого. Хорошо?
– Обещаю, – прошептал я.
И он улыбнулся, словно всю жизнь мечтал услышать именно эти слова, а я внимательно посмотрел на Натаниэля, осознавая, что он одет слишком легко для ночных прогулок под дождем.
Его волосы потемнели от воды, и тяжелые капли иногда падали на промокшие рукава невероятно лёгкой рубашки.
– Как мы попали сюда? – стараясь сосредоточиться на вопросе, поинтересовался я.
– Меня привел Фаллен, – счастливым тоном ответил Натаниэль, смешным движением убирая мокрые волосы с лица. – Он пришёл ко мне. И… я не знаю как, но он сказал, что я нужен тебе. Видишь, я здесь? И, знаешь, сейчас приедет «Скорая», ты ведь не против?
Я кивнул, совершенно пропустив мимо ушей последний вопрос, и с улыбкой посмотрел сначала на Фаллена, а потом на Натаниэля, сияющего незнакомым и прекрасным холодным светом, таким же, как его любимые и молчаливые звёзды на небе.
– Значит, теперь ты тоже можешь видеть Фаллена?
Натаниэль радостно вздохнул и, рассмеявшись, сказал:
– Да, я могу, как ты, – а потом добавил, словно продолжая еще какую-то свою мысль: – Я… я так устал.
– Устал? – тихо переспросил я. – Тогда тебе надо отдохнуть. Может быть, ты полежишь рядом со мной?
Натаниэль с сомнением посмотрел на свою промокшую под дождем одежду, но потом, повинуясь моей безмолвной просьбе, медленно опустил голову на подушку.
В эти мгновения он был невероятно теплым и совершенно невесомым. И я уже не мог бы его удержать – только смотреть, как он ускользает куда-то в бесконечность, словно звезда пред самым рассветом.
Натаниэль провел рукой по моей щеке, вытирая случайные слёзы, и сказал немного грустно:
– Я не хочу прощаться.
И мы вместе закрыли глаза, проваливаясь в темноту, такую же холодную, как мои руки, которые невольно сжались в кулаки, словно протестуя против белого света фонарика, отраженного в моих насильно открытых глазах.
Натаниэль спал, немного отвернувшись от меня и положив руку под правую щеку, как маленький ребенок.
Он улыбался невероятно спокойной улыбкой, а от его локтя вверх тянулась трубочка к капельнице. Казалось, что он всё ещё был здесь, но я знал, что, что бы люди в белых халатах ни сделали, Натаниэль уже никогда не проснётся.
Надо мной наклонился мужчина со стетоскопом на шее, и я, заглянув в его испуганные серые глаза, прошептал назло самому себе и всему миру:
– Оставьте меня, спасайте Натаниэля.
Он умер за несколько минут до полуночи именно в тот день, когда должен был умереть.
Я столкнулся плечом с кем-то из людей, но, не заметив этого, продолжил идти вперед навстречу солнцу, впервые восходящему в мире, где больше не было Натаниэля.
Мы ведь даже не попрощались.
Я сел на скамейку и посмотрел на часы, висящие на столбе. Мне были отвратительны стрелки, издевательски отсчитывающие всё новые и новые секунды.
Безумно хотелось взлететь, взмахнув невидимыми крыльями, и со злостью разбить стекло, закрывающее циферблат, чтобы тысячи осколков впились в мои окровавленные руки и причинили боль, способную заставить меня кричать или плакать.
Больше не было никаких вопросов и ответов.
Натаниэль умер. Он умер ещё тогда в моем сне – это я нажал на курок и убил его. Убил, потому что на самом деле смерти боялся я, а не он.
Если бы мне хватило смелости выстрелить в самого себя или переписать историю, отдав мою жизнь в обмен на жизнь Натаниэля, тогда…
– Ты был бы сейчас жив, – обречённо прошептал я.
В груди появилось новое чувство. Оно было страшнее раздирающих изнутри рыданий или бесконечной пустоты.
Огненная ярость наполнила мои лёгкие раскаленным металлом, и, впервые в жизни, я засиял ослепительным красным цветом, сжигающим меня изнутри чувством полного контроля, не ведающего жалости или правды.
Я не смог бы ответить, откуда появился Драшов, потому что запомнил лишь, как рассмеялся, когда увидел его, задыхаясь от ненависти к нему и к самому себе.
Мой смех звучал настолько неестественно и громко, что, кажется, весь мир в это мгновение смотрел на меня с ужасом, который отражался в бесцветных глазах Драшова, испуганно отшатнувшегося назад.
Не прекращая улыбаться, я поднялся на ноги и проговорил спокойно и негромко, словно читая короткий смертный приговор:
– Поздно убегать.
И он застыл на месте, резко и неестественно прижав побелевшие руки к телу, от того, что невидимые верёвки, созданные мной, затянулись узлами вокруг его запястий и лодыжек.
– Страшно? – злорадно спросил я, скрестив дрожащие руки на груди.
Он ничего не ответил, лишь болезненно скривив уголки рта, понимая, что не может говорить по своей воле – теперь я решал, достоин ли он произносить что-либо вслух.
– Мне тоже страшно, – я снова рассмеялся, наблюдая за тем, как Драшов бледнеет от ужаса.
Я мог задушить его одним лишь взглядом. Я хотел задушить его. Мне нравилось наблюдать за мучениями Драшова, читая в покрасневших глазах его последние мысли, в которых до смешного наивно звучала всего одна фраза: «Это все сон. Это сон».
– Мы никогда не проснёмся. – Я впился ногтями в свои ладони, царапая их до крови, но продолжая говорить ледяным, не ведающим сочувствия тоном. – Мы умрём, и нас никто не будет помнить. Такие, как мы, не становятся звёздами, способными слышать с неба голоса живых людей.
Сказка, рассказанная Натаниэлем, внезапно приобрела новый смысл, прозвучав из моих уст как холодное обвинение. Как будто Натаниэль сам в это мгновение говорил со мной моими же словами, теперь вдруг упрекая в посредственности.
– Проси прощения! – отчаянно произнёс я. – Проси прощения за то, что ты такой, как все!
– П… Прости, – умоляюще прохрипел Драшов, совершенно не понимая, что именно и кому он говорит.
И хотя я стоял рядом с ним, я всё равно был совершенно один во всей Вселенной, которая была во мне настолько разочарована, что даже не пыталась услышать мои отчаянные крики о помощи.
– Нет, не у меня. Проси прощения у Натаниэля! Проси так, чтобы он услышал! – Я сжал зубы, чувствуя, как из моих глаз катятся горячие слёзы.
– Натаниэль, простите, простите меня…
Это были совершенно не подходящие слова. Они ранили меня страшнее, чем любое существующее в мире лезвие, рассекая на части всё, что осталось от сломанного мира вокруг.
Я отвернулся, на одно мгновение ослабляя веревки, а потом спросил со спокойной холодностью:
– О ком ты думаешь сейчас? Неужели только о себе? Жалеешь ли ты о чем-то? – Я прикусил губу и на секунду замолчал, а потом мой голос невольно дрогнул. – Я безумно жалею.
Мне осталось лишь закрыть глаза и, равнодушно прислушиваясь к тому, как падает на землю Драшов, пытаясь содрать с шеи невидимую удавку, сжимающую его в смертельных объятиях.
Я снова был готов расхохотаться, без страха глядя в бесконечную темноту, созданную мной самим. Умереть, захлебнуться собственной яростью, расплавиться в холодной ненависти, навсегда потеряв самого себя – разве не лучший выход?
– Остановись. Ты не должен этого делать.
Я узнал знакомый голос, который не ожидал услышать больше никогда.
Он был одновременно таким родным и далёким, что меня охватило необъяснимое отчаяние.
Побледнев, я злобно спросил, стараясь не выдать собственный ужас, смешанный с недоверием и радостью:
– Почему?
– Ты не сделаешь этого, – спокойно ответил Натаниэль с привычной мне интонацией, как будто снова знал всё лучше, чем я.
– Нет, сделаю, – не веря самому себе, проговорил я. – Это ведь ты сказал, что во мне достаточно жестокости, чтобы убить кого-то.
– Ты уже убил меня. Этого достаточно, – его слова прозвучали холодно и равнодушно. – Ты знал, что так будет. Мы оба знали.
– Нет, – тихо прошептал я. – Так не должно было быть.
На несколько долгих секунд Натаниэль замолчал, а потом произнёс:
– Спроси, откуда он взял пистолет.
Я вздрогнул и сказал срывающимся голосом, обращаясь к Драшову: