что стал Валька скоро городским королем.
Машину свою, ржавую «шестерку», поменяла бригада на битый «мерс». Треники поменяли на новые треники. Обзавелись золотишком. Стали в ресторане «Рябинушка» почетными гостями. Быки-охранники, двое из ларца, теперь, завидев Вальку, улыбались: «Здравствуйте, Валентин Николаевич. Как ваше здоровье, Валентин Николаевич?» И пропускали – хотя знали, что внутри Валентин Николаевич будет чудить, к гадалке не ходи. Один раз в мужчину ткнул розочкой по пьяни. В другой раз прицепился к девчонке. Парня ее, который хотел заступиться, уронил и пинал ногами, лежачего.
Валька и на цыган хотел прыгнуть: чтоб отдавали торговлю русским людям. Да только те отбрехались: стрельнули в воздух из «калаша», Валька и уехал ни с чем.
Но больше всего перепадало от Вальки рабочему люду. Когда была на заводе получка, а была она – если не задерживали – 10-го числа каждого месяца, знал Валька: рабочий человек захочет пойти с деньгами в ресторан. И ждал там. Гулял с братвой туда-сюда по банкетному залу: высматривал, кто тратит больше. Увидит хмельного работягу, который привел жену угостить, и кивает своим: этот! И к работяге уже подкатывают кореша – Колька Лысый и Колька Дэвид.
– Поговорим?
– Ребят, ну вы чего? – отмахивается человек: добродушный, пришел отдохнуть, выпил уже.
– Ща увидишь, чего.
И тащит его бригада в намоленный лес, и дальше по накатанной. Отдает человек свою получку. Отдает золото. Называет пин-код от карточки.
– В милицию не ходи! – напутствуют его. – В милицию пойдешь – секир-башка будет!
Стонал от Вальки Хляпина весь город. А тот как паук питался кровушкой и страхом. Наглел. Толстел. Вышагивал по улицам хозяином: стрелял глазами в поисках жертв. Купил мегафон – вроде тех, что берут на митинги. Колесил на битом «мерсе» ночами и кричал, пьяный, в свой рупор: «Это третья мировая война! Всем сдать наличность и спуститься в бомбоубежище!»
Бригада гоготала, хваталась за животики: «Шутник, Валя, клоун, ей-богу!» Заводчане, которым предстоял ранний подъем, матерились: «Когда ж ты, Валя, сдохнешь».
И как часто бывает в игре фортуны – сначала она человека приманит, погладит, усыпит его осторожность. А потом так по лбу щелкнет, что покатится человек кубарем. Так и с Валькой Хляпиным произошло: недолог был звездный путь его.
Раз летним вечером прицепился Валя на лавочке к мужику.
– Слышь, – сказал, – закурить есть, что ли?
Мужик дал ему сигарету.
– Знаешь, кто я? – спросил Валек. – Я король, я главный здесь. Все подо мною ходят – и даже ты.
А мужик возьми и ответь:
– Ну, это еще нужно посмотреть…
– Как посмотреть? – опешил Валька.
– Я, – говорит мужик, – 60 лет на свете живу и таких, как ты, на своем веку перевидал пропасть. Выскочат петухами, пыжатся, в грудь себя бьют: «Вот он я!!! На меня смотрите!!!» А потом через год-два, глядишь, и нету уже. Кто спился, а кто на кладбище.
– Ты кого петухом назвал? – не понял Валька.
– Это я образно.
– Ну раз образно, значит, получай тогда.
И двинул Валек мужику с правой руки. Упал мужик без сознания. А Валька стал дальше сигарету курить. Мало ли – лежит человек и лежит, сколько их таких лежало перед Валькой. И забыл про него.
Прошло две минуты, три. Мужчина оклемался кое-как, поднялся, пошел потихонечку к дому. Валька посмотрел на него равнодушно, выпустил клуб дыма в небо, растянулся на лавочке: хорошо жить, когда лето, когда тебе девятнадцать и ты король! А что случилось дальше, Валька так и не понял.
Вроде солнышко только что было, а потом пропало – и над ухом грохнуло, будто гром. И в животе сделалось больно-пребольно. Глянул Валька, а из живота у него льется на землю кровь. Поднял Валька глаза – а там мужик с винтовкой.
– Ты… – выдавил Валька из себя. – Ты…
И потянулся к мужику рукой. Думал, ударить его опять – коронным, с правой, которым валил охранников в «Рябинушке» и про который тренер говорил: «Это, Валя, не рука у тебя. Это пушка». Да только не судьба уже была Вальке Хляпину в этой жизни кого-то бить. Второй раз полыхнула огнем винтовка, и потух свет в его глазах навсегда. Был живой Валька и дерзкий, а стал неживой.
Потом уже приехали медики, приехала полиция: мужик скрываться не стал. Он сидел рядом с убитым. Винтовку прислонил к дереву. Курил. Ждал. Сложил морщинистые руки на коленях.
– Ты за что его? – спросил полицейский.
– Было за что.
Полицейский пригляделся к убитому:
– Это ж Валя Хляпин, клоун, знакомый фрукт. Отмаялся, значит…
Мужика посадили в машину и увезли до суда. Думали, провернуть суд тихо-мирно, да только началось в округе натуральное сумасшествие. Прослышав, что погиб Валька Хляпин, прослышав, кто виновен в его смерти, к СИЗО потянулись люди. Работяги, жертвы Вальки, понесли мужику передачки – еду, деньги, «Мальборо» блоками, телефоны. Один раз даже водку через охранника затащили в камеру – такова была сила благодарности у людей.
«Возьми, родной! – писали ему записки. – Возьми и помни: город тебя не забудет!»
Ошалевший мужик не знал, что и думать. С одной стороны, душа его, замаравшись убийством, тяготилась и плакала. Желал мужик понести наказание: хоть частицу тяжести смыть с души. С другой стороны – получалось, он вроде как народный герой. И сидел он в своей камере, не зная, радоваться ему или плакать. Курил «Мальборо» и пил «Абсолют» – работяги покупали ему только самое лучшее.
На суд пришла половина города. Не уместившись в зале, люди толпились в коридоре, змеей вытекли на улицу. Когда ввели мужика, зал устроил овацию.
– Да чего вы. Чего… – смущался он. Судья стучал молотком. Его никто не слышал.
Процесс завершили в полчаса. Пересказали вновь основные события того злополучного дня. Спросили у мужика: «Вину признаете?» – «Признаю», – сказал он и встал, сжимая в руках шапку. «Суд удаляется для вынесения приговора!» Судья взмахнул мантией. Народ зашептался. Женщины заплакали.
Убийца получил самое меньшее из того, что мог, – шесть лет. Когда уводили его, люди бросали в воздух красные гвоздики. Мужик опять смущался, ступал осторожно, старался не подавить цветы.
– Простите меня, дурака, – сказал он полицейским и судье. – И вы, люди добрые, – обернулся к людям. – Простите! Не от большого ума согрешил я…
И он поклонился – как кланялись добры молодцы в сказках.
Тут народ и вовсе пошел в разнос. «Мы тебе жизнь хорошую устроим, ты не боись! – закричали ему вслед. – Деньги будем слать! Бабу тебе привезем!» А кто-то и вовсе от щедрости чувств запел громко и фальшиво «Интернационал».
Душа наша мордовская любит, чтоб было как в былинах и житиях. А оно и прет, откуда не ждешь. Прорастает вдруг из мрака дел наших, из кривых тел, из худых пальто и косых улиц, из домов на курьих ножках, из зеленых болот, из зала суда в деле об убийстве или просто через плеши в асфальте начинают вдруг переть дуро̀м свет и святость.
Железо
Избу на окраине Арзамаса сдавала набожная злая старушка. В комнате я споткнулся о кусок железнодорожного рельса. «Если станете жить, рельс не трогать! – отчеканила хозяйка избы. – Придет мой сыночка: рельсом он качает мускулатуру! Сыночке моему очень важен этот рельс».
Я видел уже много всяких изб и старушек. Избы отворялись как ларцы с несвежим дыханием воспоминаний. Они скрипели и стонали на все лады и были всегда уставлены такой утварью, которую ни под каким предлогом нельзя было выбросить на улицу. В одной избе стояла кровать, на которой умер муж хозяйки. Сдавая жилье, хозяйка напутствовала: «Кровать не выбрасывать! Она дорога мне как память». Мы жили в комнате, стараясь обходить проклятый диван стороной. Он пах, как все круги ада, и по ночам, казалось, мертвый муж хозяйки все еще лежит и стонет на нем. В другой избе нам запретили выбрасывать стол. «Вы же студенты? Вот и учитесь за этим столом, делайте домашние задания!» – сказала хозяйка. Нужно было видеть этот стол. Его выпилил безумный плотник, который, как в пословице, «четыре раза отмерил и только потом отрезал». Стол был гигантский, Гулливер в мире столов. Все стулья оказывались малы для него. Работать за таким столом можно было только стоя, неудобно скособочившись. «Не выбрасывать!» – таков был вердикт хозяйки.
И вот – рельс. С рельсом мы столкнулись впервые, и, глядя на него, я подумал: «Ни хуя себе, каков же должен быть сын нашей новой старушки? Былинный богатырь? Витязь в тигровой шкуре? Кому еще придет в голову качаться куском железнодорожного полотна». Я попробовал поднять рельс. Тяжелый, он с трудом сдвигался с места.
То была наша вторая осень в Арзамасе – моя и товарища моего Кольки Кизякова. Обоих нас угораздило поступить в местный пединститут. Арзамас стал нашим чистилищем. Грязные водянистые улицы его проросли в нас ржавчиной. Лил дождь. Или шел снег. Ничего не происходило, не считая бесконечно сонных занятий в институте. Охуевшие от одиночества и безделья, мы ходили смотреть на проезжающие мимо поезда. Пассажирский состав «Казань – Петербург» стал главным ежедневным событием. Поезд притормаживал, подъезжая к станции. Если не было дождя, мы могли увидеть лица – загадочные, романтические лица людей, которые едут в чужую для нас жизнь. Мы мечтали когда-нибудь прыгнуть в этот поезд, уехать, умчаться, дальше, дальше, дальше…
Потом, в один особенно серый даже по меркам Арзамаса день, дверь избы отворилась, и зашел он – сыночек старушки, который качал мускулатуру железнодорожным рельсом. Он появился первый раз за много месяцев. «Студенты? – спросил с порога. – Есть закурить?»
Сыночек был длинный как жердь, и ничто в нем не выдавало накаченные рельсом мышцы. «Виталий!» – представился он и сел. Закурил нашу студенческую сигарету – мы покупали пачку один раз в два дня, больше не было денег. «Ну, как жизнь?» – осведомился он.
Мы с Колькой что-то ответили, не помню что. Мы ждали, когда он возьмется за рельс. И когда он не взялся, продолжая задавать дурацкие, ничего не значащие вопросы и ходить по комнате, оглядывая изменения – встал тут, полистал книжку, спросил еще сигарету, заложил ее за ухо, – Колька не выдержал и спросил сам: