Через четыре года вышел Калым. Жизнь его после отсидки покатилась по наклонной. Он маялся, неприкаянный. В глазах его, лихорадочно горевших как огоньки тюремных папирос, семафорили удивление и тоска. Само лицо его вытянулось с момента ареста – вытянулось и удивилось навсегда. Калым выпал из окна спустя год. Говорили, что его могли выбросить во время пьянки. Говорили, что он оступился. Говорили, что он вышел с улыбкой. Говорили всякое.
Выпадали и терялись другие дворовые люди: от сердечных приступов, от пьяной февральской мути, от героина и сварливых жен. Дворовые толстели, горбились, фонили и уходили в землю – на их место тут же приходила молодая шпана, чтобы повторить весь цикл.
Спустя много лет я неожиданно встретил Антоху – на Охотном Ряду, в Москве. Он был под руку с брюнеткой – классной и по виду озорной девчонкой: вероятно, она только поступила на первый курс. С его футболки скалился логотип – «Kenzo». И очки-авиаторы «Ray-Ban» болтались на носу. От неожиданности я пожал ему руку, хотя зарекся это делать – там, в нашем мордовском дворе. Антоха выглядел отлично. Его скулы заострились в тюрьме, он стал старше, мускулистее, стройнее. Уже давно не было на земле Калыма, не было других несчастных, попавших под карьерный Антохин замес, и только он – белокурый мордовский Брэд Питт – остался в живых, напитался кровью мертвых для пущей красоты и теперь смотрел на меня.
По-хорошему, мне надо было ударить его. Влепить от души за всех: за Калыма и за мир, устроенный несправедливо. Вместо этого я пробормотал что-то о делах и нырнул, смешался с толпой. Сердце мое колотилось.
«Почему ебаное зло всегда побеждает? – думал я. – Почему оно? Почему пиджачники? Почему не хорошие люди в джинсах? Бог с ним, пусть они не самые лучшие, но неплохие же, да? Дурацкие, корявые, дурные, но не зло, не чистое зло с приятной улыбкой и логотипом Kenzo на футболке. Почему так?»
Как и обычно, мир оставил меня без ответа. На станцию метро «Охотный Ряд» пришел поезд, набитый битком. Двери открылись, и пахнуло потом, мясом, душегубкой рабочего дня.
Как меня ловил торговец черным деревом
Фамилия военкома была Шпырда, и он глотал призывников как конфетки. Говорили, что Шпырда лично заглядывает в задницу каждому – ищет годность к армейской службе. И если спросить его в это время – старая как мир шутка молодых самцов: «Ну что там, товарищ военком, отсрочки не видно?» – то тогда Шпырда сразу и сожрет призывника. И затем рыгнет сытой драконьей отрыжкой, от которой вынесет двери и загорятся обои на стенах. 130-килограммовый и краснорожий военком выглядел человеком, вполне способным на это.
Шпырда желал увидеть в армии всех молодых людей от 18 до 27 лет. Каждый призывник с отсрочкой по здоровью, отсрочкой по учебе и отсрочкой по детям был его личным врагом. По детям особенно. Шпырда вызывал таких к себе в кабинет. Те, кому посчастливилось выйти, плакали. У самых чувствительных на два года пропадала эрекция. Этого времени как раз хватало, чтобы не суметь зачать второго ребенка и уйти в армию, пусть и с опозданием.
Интересно, что толстый сын Шпырды Боря – хотя ему тоже исполнилось 18 – в армию не пошел. У Бори нашли плоскостопие. Боря учился в сельхозтехникуме. Вряд ли из-за Бори, но с сельским хозяйством в области было не очень.
Я решил, что на медкомиссии вскроюсь. Полосну по венам чем-нибудь острым – прямо на глазах у Шпырды. И выкрикну ему в лицо что-нибудь дерзкое: про свободу, про толстых мучителей и убитую юность. Я не собирался отдавать два года своей жизни без боя. Плюну в лицо Системе, окроплю кровью военкомат, пристанище зла, – моя кровь будет искупительной жертвой.
Дальше известно что. «Дурка». Три-четыре месяца на коктейле из нейролептиков, антидепрессантов и холодного душа и затем – «белый» билет. «А это вы видели, гражданин военком?» – Я воображал, как буду размахивать листком со своей негодностью перед носом Шпырды, и он скукожится, растает на моих глазах. Оковы рабства сброшены. Дракон сгорит в собственном пламени.
Путь «вскрыться – загреметь в дурдом – не пойти в армию» проделали многие до меня. Мой друг Мася, который набивал портаки всему двору, вскрылся дома, лежал полгода в «дурке» и вышел живым. Мой друг Зика вскрылся на рок-концерте, прямо на сцене. Он отлежал полгода в «дурке» и вышел живым. Только один глаз его стал моргать. И моча – мы на пьянке однажды вышли пописать вместе – приобрела кислотно-зеленый цвет. Она прожгла насквозь лист лопуха, словно в него воткнули джедайский световой меч.
Можно сказать, что вскрыться перед походом в военкомат было нашей рок-н-ролльной традицией. Обрядом инициации. И я всерьез собрался пройти путем великих рок-н-ролльных героев – Маси и Зики – и не посрамить масть.
Артем Малафеев, мой товарищ, шел на медкомиссию вместе со мной. Мы договорились: в решающий момент, на глазах изумленных врачей и дракона Шпырды, я режу себе вены, а он глотает разом горсть снотворных таблеток. В дурдом нас везут вместе. Я истекаю кровью. Артем засыпает и может заснуть навсегда. На его груди – алюминиевый значок анархии, который продают на рынке по 100 рублей за штуку. Мы поем песни Егора Летова и вместе уходим в забытье, из которого нас медикаментозно возвращают.
Но в решающий момент Артем сдал назад.
Мы стояли уже раздетые до трусов, в стаде других призывников – готовые к медосмотру.
– Принес? – спросил я. – Таблетки?
Артем потупился и шаркнул ногой.
– Что-о? – Злости моей не было предела. – Ты!! И ты еще носишь «анархию» на шее! Сид Вишез посмеялся бы над тобой. Курт Кобейн…
– Ты сам-то, – перебил Артем. – Сам-то чего?
– Вот чего! – И я вынул спрятанный в трусах перочинный нож. Лучшего не нашлось в моем доме. Столовые ножи не лезли в трусы. Можно было еще обломать кусок полотна с ножовки и спрятать его. Но оно – черное, с кривыми зазубринами – показалось мне слишком жестким вариантом. «Еще, чего доброго, таким распорешь вены до смерти», – подумал я.
Нож в руке заметил солдат-срочник. Он охранял призывников, чтобы те не разбежались – такое тоже бывало часто. Шпырда выписал срочников для охраны и распорядился закрыть окна военкомата решетками. Один из парней прошлого призыва не знал, что поставили решетки. И сиганул в окно прямо через шторы. Синяя Борода, наш военком, очень радовался.
– Э-э, – сказал мне солдат-срочник, увидев нож. – Это нельзя.
– Как нельзя? Это мне… со мной… мне надо… – стушевался я.
– Сюда давай! – И солдат, видимо, и правда армия воспитывает конкретных, чуждых рефлексии мужчин, вырвал нож из моей руки.
Медкомиссия была один в один похожа на рынок работорговцев. Призывники жались друг к другу – худые, озябшие на сквозняке. Среди нас не нашлось ни одного мускулистого пацана, одни дрищи. Хозяева выдергивали по одному: «Открой глаз. Покажи зубы. Что слышишь? Вдохни-выдохни».
При мне парня с очками на минус восемь зафрахтовали в морскую пехоту – на предварительном распределении. У двадцати человек обнаружился недовес. Но Шпырда, который топал по залу и зыркал во все стороны, заявил, что «на срочной они отожрутся». Доктора не приняли недовес во внимание.
Мое дело требовалось решать. Стоя у стола врача-педиатра, втягивая и выпячивая живот по его требованию, я оглянулся и посмотрел на Артема. Тот виновато пожал плечами. «Хрен с тобой», – подумал я и в следующий миг выхватил треугольную линейку у доктора со стола.
– Всем стоя-а-ать! – заорал я, и зал вздрогнул. Я видел, как застыл на месте Шпырда. Его лицо начало краснеть, свинячьи глазки буравили меня. Я вспомнил, что он жрет призывников живьем, не оставляет даже косточек. Пути назад не было.
– Я… я… – К несчастью, я не продумал финальной речи. И потому после замешательства неожиданно выкрикнул: – За Курта Кобейна!!! Против армейской системы!!! – И полоснул линейкой по венам.
Ничего не произошло.
Пластиковый угол линейки оставил на коже белый след – даже царапины не сделал.
Я изумленно уставился на руку, на докторов, сидевших с открытыми ртами, на Шпырду – тот уже готовился меня жрать – и резанул линейкой еще раз.
На коже осталась багровая полоса. Но вскрытием вен и близко не пахло. Я резанул еще раз и еще, заорал опять про Курта Кобейна – краем глаза заметил, как мчится ко мне солдат-срочник, и глаза его лучатся весельем и озорством.
– Хха! – выкрикнул солдат и здоровым пролетарским кулаком с размаху влепил мне в нос. Я успел разглядеть рыжие волоски на его пальцах. Линейка выпала. Ноги подогнулись. Я упал на кафельный пол – последняя жертва протеста и рок-н-ролла. Перед тем как отключиться я услышал хохот Шпырды. Я увидел его, согнувшегося пополам, увидел его волосатое пузо, которое выпало из рубашки. От хохота военкома сотрясались стены и дули зловонные ветра.
Дальнейшее я помню смутно. На меня прыснули водой, быстренько провели по всем врачам – те жмякнули печатями, все поставили отметку «Годен» – и выставили за дверь.
– Мальчик, – ласково напутствовал меня Шпырда, – мальчик, приходи сдаваться через две недели!
В этот момент военком был более всего похож на Карабаса-Барабаса.
В дверях я столкнулся с его сыном Борей. Боря пришел на работу к отцу – посмотреть, как система пакует молодое мясо. Боря жрал бутерброд длиной в мою руку. Из бутерброда торчал шмат колбасы.
Я не пришел ни через две недели, ни через три. Я ударился в бега: днем и ночью сидел дома, боялся открывать дверь. Мать ворчала: «Лучше бы ушел в армию». Она кормила меня, своего борца с системой, все скуднее и реже.
Никто не приходил за мной, и это угнетало еще больше. «Они что-то задумали. Они готовят штурм», – в панике соображал я.
Артема забрали в армию через 16 дней. На проводах, где я не был, веселились вовсю. Драки, таблетки, пьяный секс. Сам Артем отбывал к месту службы, имея здоровый фингал под глазом – в радостной суматохе ему зарядили дружки. Они не хотели прощаться. Уже перед военкоматом раскачали машину-«буханку», где сидели призывники, и уронили набок. Двоих забрали в милицию. Вся толпа провожающих поднимала «буханку» обратно.