– Не знаю я! Чего пристали? – рассердился Ваня и, хлопнув дверью, закрылся в своей комнате.
Заглянув к нему позже, мама увидела, что он сидит над «Кратким содержанием недельных глав Торы». Мама трижды переплюнула через плечо и для убедительности перекрестила еще и книгу. Ваня засыпал, а потому ничего не заметил. Со стены на маму строго посмотрел плакат с Ван Даммом.
Вскоре Ваня купил отдельную посуду.
– Нельзя, – сказал он, – готовить мясное и молочное в одной таре.
– Это еще почему? – возмутилась мама и, кажется, впервые за много лет повысила на него голос: – Вот тебе борщ! Вот тебе сметана! А эту дурь из головы выкинь.
– Но, мама… – взмолился Иван.
– Делай, как сказано, сын, – поддержал маму отец, который отгадывал кроссворд. – Кстати, если ты такой умный, то не знаешь, как будет «обезьяна с ярко окрашенными седалищными мозолями»? Шесть букв?
– Павиан, – буркнул Ваня и с великими внутренними стенаниями взялся за борщ. Кинул сметану в тарелку, где плавал кусок говяжьего мяса. Извинился перед Всевышним. Робко съел одну ложку: очень вкусно. Чувствуя, что Израиль удаляется от него все дальше, доел до конца.
Но хуже всего было в шабат. Старичок на курсах сказал, что в святой день субботы воспрещается делать многое, почти все. В том числе – включать телевизор и свет: «Ибо это мелаха, грех – зажигание огня».
Уловки были повсюду. В свой первый шабат Ваня открыл холодильник, и свет внутри включился автоматически. Он грустно подумал, что день уже с утра летит ко всем чертям.
– Па-а-ап! – крикнул он. – Ты не мог бы отвинтить лампочку в холодильнике?
Отец крякнул и внимательно посмотрел на него:
– У тебя нет температуры, сынок?
– Мудрецы определили, – сказал Ваня и покраснел, – что зажигание лампы равно зажиганию огня. И хотя она не горит, как огонь, а только вольфрамовая нить в лампе нагревается при прохождении тока, решено было, что это тоже грех…
Отец подумал, потом сходил за отверткой и полез в холодильник.
– Давай договоримся так, сын. Матери об этом знать не обязательно, да? Побережем ее.
Прикуривать от огня в шабат тоже было запрещено. Ивану, который завязал со спортом и от стресса стал тайком покуривать сигаретки, нужно было идти на улицу и просить огонька у прохожих. Если те протягивали зажигалку, он просил: «Пожалуйста, можете поджечь сами?» Прохожие начинали подозревать неладное: «Ты, парень, какой-то странный. С тобой все в порядке?» Вслед ему смотрели с недоумением.
Наконец, курсы закончились, и случилось самое страшное. «Мужчинам-евреям, – сказал старичок и внимательно поглядел на Ваню Иванова, – я бы посоветовал пройти священный обряд Брит-Мила».
Иван был единственным мужчиной на курсах. Уже по тону старичка он понял, что дело неладно.
– Как это? – спросил он.
И старичок растекся обольстительной джиннской улыбкой:
– Обрезание!
По телу Ивана прошла холодная дрожь, уши запылали.
– Как обрезание? В смысле, отрезать все?
– Зачем все? Придет опытный моэль экстра-класса и отрежет только ненужное – крайнюю плоть.
Ваня понял, что его загнали в западню.
– Это поможет мне уехать в Израиль?
– Возможно, – неопределенно ответил старик.
Договорились делать древний обряд через две недели. Ивану показалась слишком высокой цена, названная стариком, тем более что «опытный моэль экстра-класса» был его родственником. Ваня подумал, что родственник мог бы и снизить цену. Старик попытался успокоить его, сказав, что деньги на процедуру с лихвой отбиваются подарками и подношениями друзей. Последнее, что хотел делать Иван, – это приглашать друзей на свое обрезание.
Всю неделю Ване снились бородатые янычары, колесницы фараонов и его собственная писька. Она улетала от него, подобно тому, как стаи уток летят на юг. Ваня перестал есть.
Потом приехала Ира – сообщить маме, что она беременна и вышла замуж за гражданина Израиля. Срок беременности уже был большой. Ира ходила медленно и при ходьбе охала. Дворовые просили рассказать про неведомую страну. И тогда Ира тяжело усаживалась на скамейку, поглаживая живот, и заводила медовую речь: «В этой стране сок от инжира течет по земле. В этой стране просыпаешься и видишь синее небо без туч».
Ваня смотрел на Иру издалека. Он прятался, не решался подойти к ней. Но чем дольше глядел он на недавнюю любовь свою из засады, тем легче ему становилось. Будто какой-то пузырь с нарывом лопнул, и стало хорошо – легко-легко.
Вечером он вернулся домой, сварил свиную сосиску, пожарил яичницу и запил все стаканом молока.
– Сыночка? – радостно встрепенулась мама. – А разве можно есть вместе мясное и молочное?
– Можно! – ответил Ваня с набитым ртом.
Мама с благодарностью посмотрела на православный календарь на стене. Она молилась о блудном сыне каждый день, и, кажется, теперь все сработало.
Папа оторвался от газеты.
– Сынок, – позвал он. – А знаешь, как будет «советский ледокол», шесть букв?
– Красин, – подсказал Ваня.
На Брит-Милу он не поехал.
Улыбка, которая дала всем
Вот как я узнал о сексе.
За углом нашего дома стоял ЖЭК. За ЖЭКом буйно росла крапива и цвел сиреневый куст. В глубине куста, если продраться, пряталась лавочка. Это было наше секретное место.
Сюда мы бегали курить из школы. Здесь я впервые попробовал запивать водку пивом. Случилось так, что и первый секс (еще не свой) я увидел здесь же.
В один из томительных майских дней, когда солнце висит раскаленным шаром, а пионеры, закуривая, мечтают о каникулах, в секретном месте случилось столпотворение. Десять или пятнадцать мальчиков сгрудились вокруг сиреневого куста и явно были взбудоражены.
– Что случилось? – спросил я, подойдя.
– Маринка Улыбка всем дает, – ответили мне и сунули окурок – потянуть. Курила пионерия из экономии средств одну на пятерых.
– Что?! Дайте глянуть!!! – И я стал протискиваться сквозь толпу.
Маринку Улыбку я знал. Мы учились в параллельных девятых классах. Была она тощая, носатая, страшная, острая в коленках и локтях. Еще, кажется, батя ее крепко поддавал. Мы видели, как однажды он брел домой: штаны нараспашку, хозяйство вывалилось наружу, сделав дела, пьяный батя забыл застегнуться.
Народ не желал расступаться. Ближе к лавочке спины в школьных куртках с отрезанными рукавами и надписями «Металлика» и «Айрон Мейден» смыкались так плотно, что дальше было уже не пролезть.
– Да дайте, дайте же! – пыхтел я. Меня отпихивали. Один мальчик постарше пообещал дать мне в глаз, если я попробую пролезть снова. Тогда я поменял тактику: стал прыгать, чтобы постараться разглядеть хоть что-нибудь через головы. Неожиданно над ухом заорали: «Атас! Директор!» – И толпа школьников, гогоча, бросилась врассыпную.
На уроке Леха Пиндяйкин, мой закадычный друг, толкнул меня локтем:
– Видел?
– Ага, – соврал я. – Видел ноги, спины, и вроде еще стонали.
– Вот! – со знанием дела сказал Леха. – Это и есть секс!
Слава об Улыбке, «которая всем дает», распространилась среди школьников стремительно. Слухи о ее приключениях воспламеняли наш разум. «Слыхал? – Мы курили на своей лавочке, и Леха выдавал порции новостей. – Улыбка вчера вечером всем давала на трубах». «Трубами» мы называли узлы теплоснабжения, еще одно любимое место городской шантрапы. Или: «Завтра Улыбка будет всем давать прямо в школьном мужском туалете».
Казалось, что Улыбка давала везде, где не было нас.
Мы шли в туалет, и там оказывалось пусто. Мы караулили на трубах, но вновь без успеха. Иногда я сталкивался с Улыбкой в школьных коридорах. Можно было напрямую подойти и спросить: «Марин, где ты будешь давать сегодня?» – но мы не могли так сделать. Вместо этого мы гоготали, видя ее, и пихали друг друга – ошалевшее молодое стадо.
Глядя ей вслед, я думал: и что все нашли в ней? Было бы от чего сходить с ума. Но внутри я знал: обернись сейчас Улыбка и помани пальцем – и я рвану за ней на третьей космической, разбросав учебники, карандаши и мамины бутерброды.
Вскоре мой друг Леха неожиданно стал встречаться с красивой девочкой Настей. Черт знает, как и за что Настя выбрала его. И однажды это произошло. Леха пришел в школу, сияя как начищенная монета.
– А мне вчера дали! – заговорщически сообщил он.
– А мы… а мы… – Я пыжился и не знал, что ответить. – А мы вчера подобрали песню «Эйсидиси» на гитаре.
Короче говоря, крыть было нечем. Леха даже не поинтересовался, что за песня.
Настя немедленно взялась за исправление Лехи. Для начала она сводила его в парикмахерскую, где работала ее тетя. Молодецкие кудри – гордость любого школьника и металлиста, который изрисовал логотипами АСDС не одну тетрадь, – упали мертвые на пол. Это было уже что-то: Леха собственным примером показывал, что за секс придется отдать многое. Глядя на него, мы даже на короткое время поостыли: нам не дают, это плохо, но зато хоть волосы остались при нас – это хорошо.
«Представляешь, если ей надо выйти из дома, Настя красится целый час! – рассказывал о буднях своей новообретенной любви Леха. – И подбирает платья еще минут сорок». Еще Настя мылась по два-три раза в день. «Прикинь! – Глаза его сверкали негодованием. – Меня она тоже заставляет мыться ежедневно! Честно говоря, это жесть…» – в итоге понуро заключал он.
Настя хотела, чтобы Леха соответствовал ее красоте. Под шумок она взялась облачать его в нормальные одежды. Уговорила носить серый свитер в ромбик. Заменила кеды на туфли с острыми носами – такие любили носить гопники и мелкие коммерсанты. На наших глазах Леха превращался в другого человека. И в конце концов, не выдержав, мы выкатили ему ультиматум: если продолжишь ходить в этом, забудь о репетициях в рок-группе!
Эпопея с рок-группой началась месяца за три до Насти. Подобно всем подросткам, мы желали славы – и сколотили отъявленнейший коллектив. Группа репетировала по квартирам одноклассников, но часто была вынуждена менять дислокацию. Когда родители, уставшие от пубертатных воплей, указывали на дверь (обычно кто-то из них врывался к нам в комнату прямо во время первой репетиции и орал: «Вон! Вон из моего дома!»), группа оказывалась бездомной. «Мир не понимает нас, – с гордостью и печалью констатировали музыканты. – Но когда он поймет, мы будем уже далеко отсюда. Мы будем на одной сцене с «Металликой»!»