Говоря это, военный игнорирует Громова и продолжает нагло пялиться на Марину. Марина отвечает ему диким кошачьим взглядом из-под фаты – ничего хорошего не предвещает этот взгляд.
Громов съеживается еще больше. Он уже знает, что сейчас произойдет.
В следующий момент Марина выбивает подушечку с кольцами из рук военного, набрасывается на него и валит. Охранник кричит и пытается спихнуть девушку с себя. Марина дергает его за волосы: с удовлетворением отмечает, что волосы выдергиваются, пучки остаются у нее в руках. Охранник воет уже совсем по-звериному, но никто не бежит ему на помощь – все настолько удивлены, что стоят и моргают как истуканы. Марина погружает палец ему в глаз. Глаз надувается, кажется, что он сейчас лопнет. Белок взрывается радужкой кровяных дорожек.
Заключенный Громов стоит молча и хочет провалиться сквозь землю. У его ног лежат обручальные кольца: символы верности и любви – его и Марины.
Заключенный Громов представляет, каким адом станет его жизнь завтра, когда военный залижет раны и вернется в строй. Какой изощренной мести захочется ему? Кого выберет своей жертвой? На этот счет у Громова нет никаких сомнений.
Стоя рядом с дерущимися, Громов вдруг начинает делать то, чего не делал никогда раньше, а именно – вздевает глаза к небу и начинает искренне, исступленно молиться. Громов просит у Бога открутить все назад – до того момента, как он, до краев наполненный тестостероном, сел писать Марине первое письмо.
Конец наркобарона
Человеческая руда текла сквозь него. Бороды, окурки, пот, пар тяжелого водочного дыхания – Костик видел и чувствовал все. Протяни руку – и коснешься штанин идущих. Он вжался в забор на пятачке куцей травы, подтянул к себе ноги и молился, чтобы его не заметили. Люди шли жечь дом барона Сандро. Тащили монтировки, разводные ключи – вдруг барон или его молодчики взъерепенятся, не пожелают уйти добровольно.
Дом – трехэтажное строение красного кирпича с башенками; на местном наречии «особняк», «фазенда». Обнесен стеной – такой, что посмотришь и расхочешь перелезать. По верху распустил Сандро заботливо, точно ветви плюща, косы колючей проволоки. В центре стены – откатные ворота гофрированного полотна. Но откатываются они только тогда, когда едет на большой черной машине сам Сандро – Костик не знал марки, он такие только в иностранном кино видел. Для всех остальных в воротах раздаточное окно. Нажмешь на кнопку звонка, откинется дверца, выглянет черный глаз. Это один из помощников или членов семьи Сандро, коих по двору шляется множество без дела. «Че-е?» – пробасит он. Знамо, чего. Сколько таких просителей повидал у оконца Костик: девочек и мальчиков, взрослых унижающихся мужчин. Сколько раз сам цеплялся за открытую дверцу рукой: «Пожалуйста, дяденька… В последний раз… Все принесу, клянусь» – и плакал, и ногтями скреб. Да только тому, с глазом, все нипочем: «Пшшел! Будут деньги, придешь». Скажет так, будто перед ним насекомое, – и дверцей дернет: не успеешь убрать руку, отрежет пальцы.
Иногда, видел Костик, внутрь пускали просительниц-девушек. Оценивали их через оконце точно скот, затем давали команду: «Отворяй!» Ворота разъезжались тяжело и гулко. Девушка ступала в пасть дракона, и тот мусолил ее, пережевывал, лапал десятками рук, перед тем как выплюнуть обратно – посеревшую и сухую.
Сандро отстроил свой замок много лет назад. Выбрал место в россыпи деревянных лачуг возле ТЭЦ, впихнулся в него толстым хозяйским боком, стал жить. Слева – черные горы угля с узкоколейкой. Справа – лес. Окружил себя семейством: сыновья, дядья, зятья, третья вода на киселе – цыганское войско, подавальщики и телохранители в одном лице. От мордвы и русских кривили нос, не упускали случая унизить, подъебнуть. «Ванька-днище. Ванька-сифилис» – называли. Не только тех, кто являлся под ворота просить и клянчить, но и работяг, ТЭЦовских, задубелых от работы мужиков. Из всего русского ценили, как сказано было, только женскую красоту. Желательно помоложе, посвежей.
Старожилы на ТЭЦ еще помнили, как строился Сандро. Рассказывали, что в начале пути он не был жирным как паук, не был цыганским султаном и перстень носил всего один. Шустрил там-сям, торговал паленым спиртом – от него люди слепли. А потом, в один прекрасный день, съездил на поклон к старшей родне в Арзамас. И с тех пор начал пухнуть.
Родня взяла Сандро в долю. Через нее повез он в город героин, а потом соль. Осыпал порошком городские улицы щедро, как снегом. Развернувшись, купил полицию, купил суд – так судачили местные, не находя других объяснений. Почему цыган еще не сидит? Почему продолжает торговлю? Ведь всем же известно, что за дела творятся в замке у ТЭЦ, и ничего, ходит Сандро целехонький и лоснящийся.
Из первых покупателей Сандро в живых остались единицы. Порошок косил людей поколениями, не разбирая возраста. Иные шагали к раздаточному оконцу цыгана прямо со школьной скамьи. Сбегали с уроков, тащили ворованное добро, тащили невинность и голубые глазенки детства – и пропадали через год-два. На их место заступали другие. Когда, по слухам, в Арзамасе цыгану предложили вместо героина брать соль, он встрепенулся как потревоженный петух на жерди. Зашевелил усами: соль, зачем соль, какая соль? Он король сейчас, а с солью – еще поглядеть, кем будет. «Не желаю соли!» – сказал. Но старшая родня отрезала: «Не ерепенься, Сандро. А не то курчавую голову с плеч, а на твой кусок желающие найдутся. Жирно сидишь, наглый стал, противоречишь. А ты попробуй, что тебе добрые люди дают. Родня плохого не посоветует. Еще будешь спасибо говорить и в землю кланяться». Подвели к Сандро тощего, бледного как смерть паренька. «Вот, – сказали, – доказательство, что соль работает, что соль хороший продукт». Спросили паренька: «Мамку продашь? А папку? А бабушку?» Тот кивнул, трясясь. «А сапог будешь целовать? Целуй сапог!» Тот поцеловал. «Видишь, Сандро, так работает соль. Они не мрут сразу как на «хмуром», но живут. Без рук, без ног, без титек продолжают жить и еще соли хотят. За соль бабушку продадут. Понял? Нн-а, – кинули пареньку целлофановый сверток, как собаке кость. – Кури, вдыхай эликсир! Благодари дядю, не забывай, что обещал». Сандро посмотрел на этот спектакль и согласился: «Прошу меня извинить за дерзость. Истинно говорят: за старшими мудрость, за младшими бестолковая маета. Беру соль!»
Костик на полных парах влетел в соляные сети Сандро, когда ему было 18. Он пошел тогда в техникум, радовался, что дали отсрочку от армии, и в техникуме же впервые попробовал порошок. «Кокаин!» – модно презентовал ему смесь, купленную у Сандро, однокурсник, и Костик прельстился. Он читал про кокаин в книжках и смотрел в фильмах. Кокаин представлялся ему атрибутом жизни, какой у него самого никогда не будет. Пальмы и кабриолеты и красивые женщины в черных очках – что-то такое вылезало за экзотическим, волнующим словом. И вот, надо же! В мужском туалете техникума, на стенах которого многие годы студенты изощрялись в написании непристойностей, где в умывальниках плавали окурки и вечно засорялись бачки, кокаин вдруг явился перед Костиком.
Опытный человек распознал бы сразу, что нет ничего общего между кокаином и желтовато-грязной мукой, которую рассыпали и сбивали в дорожки на подоконнике, отглаженном сотнями студенческих задниц. Но дело-то как раз в том, что Костик был человеком неопытным. Не отпугнули его ни резкий химический запах, ни мерзкий вид «кокаина». А только бухало в висках радостное чувство: «Вот и я! И я приобщусь! Теперь все узнаю! Теперь мы в братстве!» Дерево подоконника пахло мочой, когда Костик наклонялся сделать свой первый вдох соли. За окном рыдал по его пропащей судьбе апрель. Голые пики деревьев тыкались в небо. Из дыр, проделанных ими, сыпало мукой – точно такой же, что лежала сейчас перед ним. Муку месили ноги прохожих, разносили по домам и квартирам. Клейкая серая каша поселялась всюду.
Спустя два года не было уже ни техникума, ни однокурсника, который утоп в мертвом соляном море Сандро. У Костика гнили десны, выпала половина зубов. Кожа сделалась измятая, старческая, пошла струпьями. День и ночь он ходил в облаке белой перхоти, весь шелушился и почесывался. Былая одежда висела на нем мешком. Костик исхудал страшно, только глаза его блестели из глубоких черных впадин: ныли кости, с мочой выходили сгустки крови, несколько раз он терял сознание прямо на улице. Не осталось и иллюзий о том, что за порошок он втянул себе в нос тем апрельским днем в техникуме. Меф, мяу, пипка, сопля, тыдыщ, быстрый – так называли смеси, которые вез в город Сандро. Никто не знал точно, из чего их делают. Говорили, что изначальное сырье порошков – соли для ванн, но потом с солями еще что-то мутят в цыганском пересыльном котле в Арзамасе. Мутят что-то такое, от чего людей выворачивает наизнанку и от них на ходу отваливаются куски.
Богобоязненная мама Костика плакала и молилась иконе Святого Серафима, покровителя здешних мест. Но святой оставался безучастным к ее молитвам. Костик худел, злобился и нес из дома все, что плохо лежит. «Сыночка, – мать ползла за ним на коленях, пока Костик тащил телевизор и скудное мамкино золото к замку Сандро. – Сыночка, не ходи туда больше. Там дьявол, дьявол!» Костик стряхивал мать с ноги, шел, сгорбившись – телевизор старый, тяжелый, рвал сухожилия. Благо в раздаточном окне Сандро принимали не только деньгами. Выходил один из родни цыгана, брезгливо осматривал нанесенное добро, пихал носком сапога телевизор: «Это не пойдет. Старый». Мял пальцами и пробовал на зуб золотишко. Костик помнил еще, как дарил эти украшения маме отец – выкраивал из зарплаты, раз в год под руку торжественно вел ее к ювелиру, осматривал витрину, прицениваясь. Что он мог купить ей тогда, бедный заводской работяга? Ювелир обходился с отцом как с надоедливой мухой, унижал его, фыркал через полные губы: «Это не по вашим средствам. Это элитной пробы», щеголял словами «элитный», «эксклюзивный», «вип», этими экскрементами языка. В конце концов, отец находил то, что ему по карману. Выуживал из золотой горы ювелира тонкую цепочку или сережки с недорогими камнями, примерял их к маминой шее, лицу; та вспыхивала, стесняясь внимания. Потом они шли обратно, и вся улица глазела на них. Украшения – даром что самые дешевые – блестели ярче самых ярких звезд.