цыгану, заставляла большинство рабочих скрипеть челюстями. Их дети тоже были там, у проклятого особняка, и стирали родительские сердца в пыль, но все же они были свои. Все обитатели ТЭЦовских бараков знали их в лицо, помнили их бесштанное детство, их паровозики и песочные куличи, в то время как остальные, приходящие, виделись им отребьем и днищем – и нередко именно на «пришлых» взваливали вину за ошибки своих детей. Называли таких недобро «мажорами», «городскими». Хотя и город-то был один: просто ТЭЦ со своими избушками на курьих ножках выросла на окраине его и отгородилась жидким леском и узкоколейкой.
Костик знал про отношение рабочих к таким, как он, а потому испугался. Поджал ноги, вдавился в землю – авось пронесет и река человеческой ртути обогнет его своим руслом. Однако раскатистый бас над ухом заставил вздрогнуть:
– Это что тут у нас, ребята? – И в следующий миг рука неизвестного мужичищи встряхнула его за холку, как щенка.
В лицо Костику посветили. Он зажмурился, согнулся, получил тычок в живот.
– Кто такой будешь? Из цыган?
– Я свой, ребята, русский. Не бейте, – заскулил Костик, закрывая лицо руками.
– Знаю я его, – сказали в толпе. – Он за солью ходит. Сидит здесь целыми днями, а дружки Сандро об него ноги вытирают. Он вроде шута у них.
Из толпы выступил сухощавый парень немногим старше самого Костика. Глаза его полыхали веселой злобой, из-под кепки вился белесый чуб.
– Продался цыганью? Чего рожу закрыл?
Он сплюнул, оглядел Костика с головы до ног, как бы прицениваясь, а затем без замаха тяжело двинул его кулаком в скулу. Костик охнул, ноги его подогнулись. Его держали, не дали упасть на землю, такую спасительную. Лечь бы, зарыться в нее носом и представить, что ничего этого не существует – ни рабочих, ни цыгана-паука, ни мамки-богомолицы, ни его самого. Прорасти бы в почву да и выскочить на поверхность где-нибудь на окраине леса: белой березкой, нежной, клейкой от соков.
Из рядов выскочил еще парень, румяный, с разлету пнул Костика сапогом. В груди хрустнуло, вероятно, сломалось ребро: Костик хотел вдохнуть и не смог. Сейчас будут убивать, с ужасом подумал он и заплакал, как в детстве, горючими слезами-градинами, вздевая руки к небу:
– Не губите, родные, Христом Богом прошу!
– Христа вспомнил. Чего раньше не вспоминал?
– Какие мы тебе «родные»? – рыкнули в ответ.
Посыпались еще удары, белесый и румяный старались вовсю. Костик вывернулся, попытался было бежать, но его толкнули в спину, замесили ногами. Кровь летела хлопьями, красиво расплескиваясь в воздухе; оскаленное лицо белесого маячило перед Костиком как луна.
Расправу прекратили старшие рабочие. Вклинился полный, обритый налысо мужик в ватнике, отпихнул избивавших. Гаркнул:
– Угомонись, молодежь! Человека пустите в расход ни за что!
В запале белесый брыкнулся и на него, растопырив пятерню:
– Уйди, Федотов! Покалечу! Не человек он – подстилка, жалеть не надо!
За Федотова встали другие старшие. Придавили белесого, скрутили ему руки, сдавили шею в захвате. Белесый рычал, тек пеной, словно необъезженный конь, но ничего не мог поделать с коллективной силищей.
– Тю, Васька, бешеный черт, – успокаивали его. Полный Федотов влепил Ваське пощечину: отеческую, вразумляющую, чтобы тот знал субординацию и не имел привычки переть на старших. – В другой раз не мельтеши, Вася. Имей достоинство.
Костика встряхнули, подняли на ноги. Он всхлипывал и утирался рукавом. Из его носа, повернутого набок, тянулась до земли красная сопля со сгустками, похожая на гитарную струну.
– Живой? – поинтересовался Федотов. Костик увидел черный мех его груди, проросший сквозь распахнутый ватник. – Ну говори тогда: у себя цыган? В замке?
– Не знаю я. Два дня уже не видел его, – проплакал Костик.
– А не знаешь, сейчас еще огребешь! – рванулся из-за спин необузданный Васька, но его удержали, отбросили назад: «Цыц тебе!»
Федотов положил на плечо Костика круглую, как полено, ладонь:
– Пойдем, вместе посмотрим. Ты в окошечко цыгану постучишь, а мы и глянем, кто тебе ответит. Пойдем. – И он мягко подтолкнул Костика в сторону цыганских ворот.
Тот заупрямился:
– Что вы, дяденька! Они меня потом живьем истерзают. Они и так-то… Вы бы знали, какие они. У барона овчарка, так он ее выводит за дверь и на меня. «Ату!» – говорит. Ежели узнают, что я вас привел, крышка мне.
Но рука Федотова лежала на его плече непреклонно и поворачивала в нужном направлении, как куклу.
– Давай, мальчик, мы быстро. Мы просто узнать хотим, что за чудо этот барон.
Вся процессия притихла и дальше двинулась молча – только факелы чадили и потрескивали в сумерках. У самых ворот, у раздаточного окна, куда Костик сам заглядывал сотни раз в своей жизни и откуда на него, в самую душу его ввинчивался черный глаз циклопа, помощника Сандро, он опять забоялся: затоптался на месте, зашмыгал носом.
– Стучи, – приказали ему.
Он стукнул в железо костяшками пальцев, негромко, мечтая о том, чтобы в доме его не услышали. Может быть, тогда рабочие разойдутся, расхотят делать то, что задумали. Пыхнет клубами белого дыма труба ТЭЦ – она как сторожевая вышка висит над городом. Забудутся в дыму обиды, сотрутся воспоминания и потеряются люди: будет ходить по земле Костик, и дорожка его никогда не пересечется с дорожками белесого Васьки и Федотова в ватнике и распухшего от стенаний людских Сандро.
На дворе залаяла собака, послышались голоса. Костик выдохнул кровавыми соплями и зажмурился. Видимо, чему суждено случиться, то и покатится кривым колесом судьбы – и как ни оттягивай ее, как ни моли о пощаде, будет именно так, и неведомо людям, почему: творец ли за этим стоит или духи болот, или, говорят еще, что виновата во всем паскудная случайность, искорка от сигареты, улетевшая в космос. Прими это и жуй, и попробуй не подавиться.
– Камера тут, – вспомнил он. – Вон, наверху. – И показал пальцем туда, где над воротами торчал железный штырь. – Они нас видят, не откроют.
– Камера, значит, – весело и будто бы даже с облегчением откликнулся Федотов. – Тогда это совсем другой разговор. Пошли, ребятушки, сами в гости!
Все разом пришло в движение. На ворота будто чернилами плеснули: люди облепили их муравьями, уперлись в железо кто плечом, кто ладонями, гаркнули десятком глоток. Костику всегда казалось, что железное полотно с оконцем посередине – вечно. Что это ни много ни мало ворота в ад, и свалить их может только тот, кто ад сокрушил, известно кто – хотя сам Костик в Бога и не верил. Но вот, погляди ж ты, заскрипел и пошел со стоном гнуться железный лист. И кто валит его? Обычный человек, мужики. Уже и кувалдой поддали – звук удара спугнул с деревьев ворон. И уже первый полез в проем: Костик и сам заглянул туда через головы – интересно же, он ведь внутри ни разу не был, как там, в аду?
А в аду золотой фонтан без воды и мечутся по двору черти, цыганова прислуга. Надрывается овчарка на цепи. Костик от удивления рот раскрыл: вот оно, оказывается, как бывает – если сильно захотеть, если подняться всей толпой, то и всемогущего барона можно скинуть. От зрелища этого что-то радостное затрепыхалось в его душе. Захотелось туда, в гущу, вместе со всеми. «Вот тебе, Сандро, за все годы, что ты съел! За выпавшие мои зубы! За материно золотишко, что ты у меня за четверть цены купил. За телевизор! Как вы его ногами ломали, помнишь? «Никчемный! – орали. – Неси другой, Ванька-дурак!» Вот, принес! Принимай гостинец!» – Костик скрипел остатками зубов, сжимал кулаки в судороге. Шалая улыбка располовинила его побитое лицо.
Овчарку колотнули дубьем, та, взвизгнув, притихла. Один из цыгановой свиты потащил было пистолет из-за ремня. Его подхватило людским потоком, протащило, стукнуло головой об стену. С гулким звуком, будто раскололся арбуз, голова брызнула кровавой квашней. Другой метнулся к забору, хотел перепрыгнуть, да где там – сами же и укрепляли забор от вторжения. Запутался рукой в мотке колючей проволоки, повис. Закричал: «Не бейте, люди! Пощадите!» В него потыкали ножом раз десять.
Люди устремились в дом. Вскоре во двор несколько человек вытащили за волосы женщину – жену Сандро или одну из его сестер; они редко появлялись вне дома, и Костик так и не научился различать их. Женщина лягалась, выкрикивала проклятия, сняла ногтями кусок щеки с лица одного из рабочих. Алое платье ее задралось, открыв взорам нелепые длинные трусы с рюшами. Тяжелым кулаком вбили голову женщины в землю. Ее ноги раскрылись, и кто-то уже потянул ее трусы прочь, стал прилаживаться, как кобель. Насильника сбросили свои же: «Не бери позор на душу!»
Усадьба заполыхала изнутри. Повалил дым из разбитых окон, драконьим языком вырвалось пламя. Из дверей балкона на втором этаже вдруг выскочил, заряжая ружье, сам Сандро. Бунт застал его в домашнем: колыхалось пузо, туго обтянутое майкой, взметнулись полы халата. Из-за него Сандро казался огромным – намного больше, чем он был на самом деле: усатый, перекошенный от ярости джинн, которого заточили в бутылку.
– Мужики, чернь проклятая! Землю жрать будете! – Пальцы барона не смогли удержать патрон, тот выпал из рук, покатился по дощатому настилу и свалился вниз. Сандро схватился за следующий, огонь уже вставал за его спиной, и где-то в глубине дома истошно орал ребенок. – Всех вас до десятого поколения проклинаю! Пхагэл тут дэвэл!
Барон пальнул в толпу, не целясь. Щелкнул еще курком, но ружье заклинило, и он в сердцах бросил его в снующих внизу людей. Потом цыган нырнул обратно, в чрево горящего дома.
Это было последнее, что увидел Костик. Перед ним из сполохов пламени возникла худая пьяная фигура белесого Васьки, его истязателя.
– Что?! Размазали твоего хозяина как таракана. Нету больше хозяина, пес! – прокричал Васька и, качнувшись, боднул Костика кудлатой головой в переносицу – прямо туда, где раньше разломал кость сапогами.
Как Егор Летов попал на счетчик
То, что татарин Арслан похож на Егора Летова, мы выяснили на одной из пьянок. Арслан – чье имя переводится как «гордый лев» – по привычке выпил больше обычного и улегся спать на пол. Кто-то пошутил: нацепил ему на нос круглые черные очки.