[259]. В их число входили состоявшие в юрисдикции РПЦЗ протопресвитер Андрей Врасский (во Франции) и архимандрит Григорий ((Перадзе), в Польше), которые за участие в движении Сопротивления и помощь евреям были арестованы гестапо и погибли в концлагере.
Были подобные примеры и на территории Югославии. Так, служивший до войны в церкви г. Баня-Лука священник Григорий Крыжановский летом 1941 г. был выслан прогерманскими хорватскими властями в Сербию, и в его некрологе, опубликованном в «Журнале Московской Патриархии», указывалось, что о. Григорий в «офицерском звании участвовал в борьбе с фашизмом»[260]. Бывший секретарь Сербского патриарха Варнавы церковный писатель В. А. Маевский, проживавший в Сремских Карловцах, оказался на территории Хорватии и был арестован усташами, а в дальнейшем попал в немецкий концлагерь[261].
Возглавлявшая Кичевский монастырь Благовещения Пресвятой Богородицы игумения Диодора (Дохторова) в период оккупации предоставляла в своей обители убежище участникам движения Сопротивления, не обращая внимание на предупреждение немцев, что за связь с партизанами монастырь будет уничтожен. Когда оккупанты узнали, что она принимала партизан, то занесли игумению в список приговоренных к смерти. Мать Диодору спас болгарский полковник, часто беседовавший с ней и бравший от нее духовные книги. Он предупредил игумению о предстоящем аресте и расстреле, и она скрылась в безопасное место[262].
Некоторые представители русской церковной эмиграции все же погибли от рук оккупантов и их сторонников. Среди них был игумен Иулий – настоятель Карпинского монастыря вблизи г. Куманово Скопленской епархии. В 1944 г. он был обвинен в том, что укрывал в монастыре партизан и помогал им, арестован, вывезен в с. Страцин, где после пыток убит. Другой русский эмигрант – игумен Вениамин, настоятель монастыря св. Наума Охридской епархии, в 1942 г. был убит по дороге из Пресны в с. Трпейца, вблизи г. Охрида, вероятно, албанскими националистами[263]. Кроме того, в 1941 г. немецкими оккупантами был расстрелян регент сербского соборного храма г. Вршаца иеродиакон Иоанн (Котов)[264].
В оккупированной Югославии прогерманскую позицию заняли несколько русских светских религиозных деятелей, в частности бывший советник при первоиерархе Польской Православной Церкви митрополите Дионисии (Валединском) адвокат К. Н. Николаев и редактор-издатель журнала «Церковное обозрение» Е. И. Махароблидзе[265].
Сам же Архиерейский Синод весь период войны избегал проявлять свое одобрение политике III рейха, и в то же время с лета 1941 г. всячески старался использовать сложившуюся ситуацию для желаемого участия в церковном и национальном возрождении России. С этой целью он пошел на контакт с германскими ведомствами и относительно редко открыто критиковал те или иные их действия.
Уже 26 июня, через четыре дня после начала войны и проведенного у него обыска, митрополит Анастасий, еще питая необоснованные иллюзии, при посредничестве генерала Шрёдера послал в Министерство церковных дел (РКМ) письмо с просьбой исходатайствовать ему разрешение на проезд в Берлин. Однако Министерство занятых восточных территорий, Главное управление имперской безопасности и МИД отнеслись к этому негативно. В частности, шеф полиции безопасности и СД Вандерлебен 29 июля написал в РКМ о том, что он против въезда митрополита Анастасия в Германию[266]. Фактически речь шла о целенаправленной политике изоляции Архиерейского Синода, устраивались препятствия даже его контактам с Берлинским архиепископом Серафимом. Была нарушена вся почтовая связь Синода с внешним миром[267].
Архиерейский Синод долго не терял надежду на то, что возможности для активной церковной деятельности в России появятся. 25 августа первоиерарх РПЦЗ с надеждой писал в США главе Северо-Американской епархии митрополиту Феофилу: «Наступили сроки… Печати (с тайн Промысла) снимаются… Мы должны быть готовы… Жатва предстоит большая, а делателей мало…»[268]. 10 октября 1941 г. владыка Анастасий в очередной раз справлялся у архиепископа Серафима (Ляде) о возможности «разрешения общего вопроса о перенесении нашей церковной работы в родные пределы»[269].
В связи с надеждами на скорое начало активной церковной деятельности в России канцелярия Синода уже в июле 1941 г. стала рассылать русским священникам в Югославии опросные листы с целью выявления желающих ехать на Родину. К 26 июля в соответствующем списке зарегистрировались 12 человек, к 7 августа – уже 20[270]°. Большинство из желавших уехать в Россию русских священников служили на сербских приходах, но вскоре этот вопрос был улажен. 10 декабря 1941 г. Синод Сербской Церкви написал Архиерейскому Синоду РПЦЗ, что он предложил своим епархиальным архиереям беспрепятственно выдавать канонические отпуска русскому духовенству, если последнему представится возможность ехать на Родину[271].
К лету 1942 г. в Синодальную канцелярию поступило около 80 прошений священнослужителей о желании переехать в Россию. Среди желающих были даже 82-летний архимандрит Никон (Ордовский-Танаевский) и 70-летний протоиерей Виталий Лепоринский, написавший: «Собраться могу в один день»[272]. Следует отметить, что не только духовенство, но и большая часть российской эмиграции почти до самого конца Второй мировой войны жила буквально на чемоданах, ожидая скорого возвращения домой.
О желании служить на Родине заявило большинство проживавших в Югославии русских священников. Но митрополит Анастасий понимал, что для возрождения церковной жизни их нужно гораздо больше, и поэтому, согласно заметке канцелярии Синода от 3 августа 1941 г., планировал обсудить в Берлине с РКМ вопрос об организации в Белграде шестимесячных пастырских курсов примерно на 100 человек. Все эти планы реализованы не были. Их неудачный исход хорошо характеризует письмо из Вены владыки Серафима митрополиту Анастасию от 12 августа 1942 г.: «По вопросу о посылке священников в Россию: К прискорбию, по всем данным, высшие правительственные власти относятся пока еще отрицательно к положительному решению этого вопроса. Я возбудил несколько таких ходатайств, но без успеха. По всей вероятности власти подозревают, что заграничное духовенство является носителем политической идеологии, неприемлемой для германских властей в настоящее время»[273]. Предположение владыки о причине негативного отношения германских ведомств было совершенно правильным.
Высказал Архиерейский Синод и свои представления о создании церковного управления в занятых областях России. 16 сентября с просьбой прислать подобный документ обратился к митрополиту Анастасию архиепископ Берлинский и Германский Серафим (Ляде). Владыка откликнулся быстро и уже
1 октября отправил краткое мнение Архиерейского Синода относительно регулирования церковных дел в России. В нем говорилось о двойной задаче: 1. Возобновление церковной жизни в освобожденных от коммунистической власти областях и 2. Воссоздание законной всероссийской церковной власти. Для решения первой задачи предлагалось предоставить Синоду возможность командировать епископов в Россию. Другая задача признавалась «едва ли разрешимой в полном объеме, прежде чем будет освобождена от коммунистической власти вся Россия и выяснена судьба главы Русского Патриархата митрополита Казанского Кирилла»[274].
Именно митрополит Кирилл (Смирнов) считался в РПЦЗ после смерти митрополита Петра (Полянского) законным, каноническим Первоиерархом Русской Церкви. За границей тогда не знали, что владыка Кирилл после многолетней ссылки в Сибири и Казахстане был расстрелян 20 ноября 1937 г. Не теряя надежды получить разрешение на поездку в Берлин, митрополит Анастасий 29 октября передал меморандум Синода с предложениями о регулировании церковной жизни в России уполномоченному МИД в Белграде. Этот документ в основном повторял письмо от 1 октября[275].
После весеннего немецкого наступления 1942 г., считаясь с тем, что Москва может быть завоевана летом, Синод решил подготовиться к новой ситуации и последний раз обратился к германским ведомствам со своими предложениями по организации церковного управления в России. В его июньском письме говорилось: «…в духе канонов Православной Церкви существует только одно решение в деле организации церковного управления, а именно созыв Собора русских архиереев старейшим среди них и назначение этим Собором временного главы Церкви и остального церковного управления». Окончательная организация руководящих органов и выборы патриарха, по мнению Синода, могли состояться только тогда, когда «будут назначены архиереи на все пустующие кафедры и в стране утвердятся нормальные отношения»[276].
Германский историк Г. Зайде вполне справедливо писал: «В этом документе ясно видно, что русские епископы в эмиграции проявляли большой интерес к восстановлению канонической церковной власти в России, но она могла бы быть восстановлена только общим Собором всех архиереев… Кроме того, было разъяснено, что Архиерейский Синод не стремится взять на себя руководство всей Русской Церковью… Со стороны германского правительства было предпринято все, чтобы воспрепятствовать воздействию зарубежных русских архиереев на реорганизацию церковной жизни оккупированных территорий, так как для германского правительства речь шла не о сильной, единой Русской Церкви, а о ее раздроблении. Берлин справедливо опасался, что Православная Церковь может быть организацией национального сплочения»