Подходя формально-логически, можно предположить, что нового партийного лидера замучила совесть и он, преодолевая самого себя, встал на трудный путь покаяния. (Что-то подобное происходило в Венгрии в 1956 году, когда народную антикоммунистическую революцию возглавил бывший номенклатурный начальник Имре Надь, связанный с советской госбезопасностью. Похоже, что это отчасти произошло и с Хрущевым, но только не в 1956-м, а значительно позже, после того, как он оказался за бортом власти.) Случай «Хрущев-1956» в такое объяснение не вписывается. Пройди Никита Сергеевич действительно через внутреннее покаяние, страна освободилась бы не только от сталинщины, но и от цензуры, от колхозов, от компартии, КГБ, да и венгерскую революцию не давили бы советские танки…
Тогда, может быть, радикальный разворот первого секретаря объясняет мощное давление извне? Увы, после Второй мировой международный авторитет Родины Сталина резко вырос, народы многих капиталистических стран с искренним интересом и доверием прислушивались к советской пропаганде, а власти в этих государствах соответственно прислушивались к голосу своего народа.
Значит, остается последний, третий вариант: в СССР, как ив 1921 году, система столкнулась с мощным внутренним давлением на власть.
Горячее лето 1953-го: о чем сказано шепотом и о чем не сказано вовсе
После первого вооруженного восстания сотни заключенных в лагере Усть-Усинска на севере Коми АССР в 1942 году разного рода бунты и протесты повторялись в ГУЛАГе неоднократно. Но с уходом Сталина они очень быстро приобрели совершенно новый размах и масштаб. 25 мая 1953 года в шести лагерях под Норильском начался бунт, который продолжался 72 дня. В забастовке участвовали не менее 20 тысяч человек. Больше половины из них – активисты антикоммунистического, национально-освободительного движения запада Украины, советско-постсоветская пропаганда традиционно клеймит их термином «бандеровцы». Молодые ребята имели военную выучку, хорошую физическую подготовку, доверяли друг другу и глубоко ненавидели советско-тоталитарный режим. Они и организовали новый массовый протест против системы. Среди руководителей бунта был бывший лидер молодежной патриотической организации запада Украины Евген Грицяк. Евгений Григорьевич подарил мне свою книгу воспоминаний о тех днях, подчеркивая, что в Норильске русские и украинцы действовали сообща. Национальных разногласий между политзаключенными не было. Норильская зона предъявила администрации ГУЛАГа как бытовые, экономические, так и политические требования.
…Не успел закончиться Норильск, как в августе 1953 года в районе Воркуты поднялось новое, еще более мощное восстание. Протест был хорошо организован, точнее, самоорганизован, правда, точные сведения о нем получить довольно сложно, в школьных учебниках об этом пока не пишут. И даже у А. И. Солженицына, когда он работал над «Архипелагом…», сведений о восстаниях в Норильске и Воркуте не было. Однако мне повезло, я слушал и запомнил выступление одного из руководителей воркутинцев Игоря Доброштана, человека с непростой биографией, с которым общался на первой конференции «Мемориала» в Москве в октябре 1989 года. В сочетании с другими источниками вырисовывается следующая картина восстания.
Ядро сопротивления составили заключенные-власовцы, действовавшие сообща с украинскими патриотами-антисоветчиками. Такой союз оказался не по зубам ни лагерной администрации, ни ворам в законе. Тайно изготовив колющие предметы, заключенные первой бригады напали на охрану, уничтожили ее и завладели оружием вохровцев. Одна за другой были освобождены поочередно выходившие на работу все шесть лагерных бригад… Актив повстанцев принял решение двигаться на Воркуту, чтобы захватить находящуюся там мощную городскую радиостанцию и обратиться к стране и миру. По дороге 10 тысяч зэков при поддержке перешедшего на их сторону бывшего начальника зоны освободили еще несколько лагерей. Посланные на перехват отряды МВД остановить многотысячную колонну уже не могли, да и не очень рвались. (По некоторым сведениям, правда, по сей день недостаточно документированным, итоговая численность повстанцев доходила до нескольких десятков тысяч человек.) Направленные против вчерашних узников танки завязли в тундре. И только военной авиации удалось подавить восставших, когда бунтари находились уже в 20 километрах от шахтерского центра. К этому времени вся воркутинская номенклатура бежала или была эвакуирована из города.
Нетрудно понять, что Никите Хрущеву, своевременно получавшему соответствующую информацию от чекистов, было от чего впасть в отчаяние. Машина власти и репрессий разваливалась прямо на глазах. Становилось понятно: еще одно-два восстания, и режим рухнет. Ни ВОХРы, ни тайга, ни кремлевские стены партийцев не спасут. И власти пришлось срочно остановить машину репрессий – прекратились аресты, ряд лагерных строек был спешно остановлен и брошен, начался панический роспуск и демонтаж ГУЛАГа. Такой процесс разворачивался уже с лета – осени 1953 года.
Историческое значение восстаний, руководимых Грицяком, Доброштаном и их товарищами, состояло не просто в роспуске Воркутинской и Норильской зон ГУЛАГа. Революция узников вынудила режим пойти на демонтаж всей системы лагерного террора, создававшейся с ноября 1917 года…Ко времени открытия XX съезда, когда номенклатуре впервые предложили осудить сталинские преступления, сохраняя неприкосновенным имя Ленина, большинство политзаключенных уже находилось на свободе.
Здесь нужно сделать небольшое уточнение. Первую постсталинскую амнистию объявил и провел Л. Берия. Но Берия выпустил на свободу не политических узников, а уголовников (все политзаключенные оставались в лагерях). В результате в городах страны произошла вспышка бандитизма. Реальная цель сталинского последователя состояла не в демократизации общественных отношений, а в том, чтобы, ссылаясь на подскочившую криминальную опасность, добиться увеличения бюджета МВД. Однако в действительности, вовсе того не желая, Берия привел в движение всю тоталитарную систему концлагерей. Видя происходящее рядом с ними, политзаключенные смогли организовать свой собственный массовый протест, сломавший сталинский режим.
Отступление.
А. Солженицын как-то написал: если автор откровенничает и признается в каких-то личных слабостях и ошибках, он обязательно наталкивается на циничного читателя, который начинает с удовольствием автора высмеивать. С классиком трудно не согласиться, но его мысли хочется продолжить. Кто-то посмеется, но кто-то и прислушается… Признаюсь, не раз и не два, когда я писал что-то, на мой взгляд, новое и разрушающее мифы, в голове возникал страх: а вдруг со мной что-то случится и я не допишу, или другой вариант – написать-то напишу, но из-за этого текста у меня, мягко говоря, возникнут проблемы. Но, кажется, только дважды у меня появлялся страх не за себя, не за то, что я пишу, а за то, что я читаю. Один раз так было с книгой Не крича и Геллера «Утопия у власти», мне привезли ее из-за рубежа в мрачные годы застоя. Другой раз – когда я с большим опозданием, уже в наши годы читал рассказ Варлама Шаламова «Последний бой…». Видимо, настроения автора и читателя попали в резонанс… Может быть, Варлам Тихонович думал тогда и о Воркутинском протесте, его повествование начинается и несколько раз возвращается к пониманию масштаба, в котором следует видеть описываемые события… Очень советую.
Варлам Шаламов
«Последний бой майора Пугачева»
От начала и конца этих событий прошло, должно быть, много времени – ведь месяцы на Крайнем Севере считаются годами, так велик опыт, человеческий опыт, приобретенный там. В этом признается и государство, увеличивая оклады, умножая льготы работникам Севера. В этой стране надежд, а стало быть, стране слухов, догадок, предположений, гипотез любое событие обрастает легендой раньше, чем доклад-рапорт местного начальника об этом событии успевает доставить на высоких скоростях фельдъегерь в какие-нибудь «высшие сферы».
Стали говорить: когда заезжий высокий начальник посетовал, что культработа в лагере хромает на обе ноги, культорг майор Пугачев сказал гостю:
– Не беспокойтесь, гражданин начальник, мы готовим такой концерт, что вся Колыма о нем заговорит.
Можно начать рассказ прямо с донесения врача-хирурга Браудэ, командированного из центральной больницы в район военных действий.
Можно начать также с письма Яшки Кученя, санитара из заключенных, лежавшего в больнице. Письмо его было написано левой рукой – правое плечо Кученя было прострелено винтовочной пулей навылет.
Или с рассказа доктора Потаниной, которая ничего не видала и ничего не слыхала и была в отъезде, когда произошли неожиданные события. Именно этот отъезд следователь определил как «ложное алиби», как преступное бездействие, или как это еще называется на юридическом языке.
Аресты тридцатых годов были арестами людей случайных. Это были жертвы ложной и страшной теории о разгорающейся классовой борьбе по мере укрепления социализма. У профессоров, партработников, военных, инженеров, крестьян, рабочих, наполнивших тюрьмы того времени до предела, не было за душой ничего положительного, кроме, может быть, личной порядочности, наивности, что ли, – словом, таких качеств, которые скорее облегчали, чем затрудняли карающую работу тогдашнего «правосудия». Отсутствие единой объединяющей идеи ослабляло моральную стойкость арестантов чрезвычайно. Они не были ни врагами власти, ни государственными преступниками, и, умирая, они так и не поняли, почему им надо было умирать. Их самолюбию, их злобе не на что было опереться. И, разобщенные, они умирали в белой колымской пустыне – от голода, холода, многочасовой работы, побоев и болезней. Они сразу выучились не заступаться друг за друга, не поддерживать друг друга. К этому и стремилось начальство. Души оставшихся в живых подверглись полному растлению, а тела их не обладали нужными для физической работы качествами.