Позднее, общаясь с разными людьми и в разное время, я убедился, что для многих моих сверстников август-68 стал событием поворотным. У нас произошел глубинный отказ от советской системы и переход во внутреннюю оппозицию советскому режиму. Своих единомышленников из тех, кого 1968 год задел очень остро, в годы перестройки я встретил среди организаторов первых неформальных политических клубов в Москве. Именно эти люди формировали новое гражданское движение и новые, оппозиционные политические партии.
В годы брежневщины решающую роль в сохранении режима играла не силовая составляющая коммунистаческой идеологии, как при Сталине, не физические репрессии над гражданами, а цензурный контроль над словом и мыслью. Причем тотальное подавление свободы слова переросло и было дополнено подавлением и насилием над самим русским языком. Пропаганда препарировала, корежила и выворачивала нашу речь.
Телерадиогазетный язык стал предельно агрессивным. Люди не могли мирно трудиться на своем рабочем месте, это гвардейцы пятилетки брали за высотой высоту, за рубежом рубеж. Колхозники непрерывно вели битву за урожай, причем животноводство превратилось у нас в ударный фронт. Армия работников искусств, как и армия работников науки, боролась за воплощение в жизнь решений партии…
Другая важная особенность идеологического языка состояла в том, что весь окружающий нас мир новояз жестко разрывал на две части — на два мира – две системы, два мира – две идеологии. Поэтому социалистической демократии противостояли так называемые буржуазные свободы, социалистический гуманизм оказывался несовместимым с буржуазным… и даже нравился нам только наш хоккей и не нравился такой (канадский) хоккей… В процессе идейного подавления собственного народа власти приходилось лавировать, опасаясь, как бы не перегнуть палку, но как бы и не показать собственную слабость.
В 1960-е годы в СССР впервые возникли группы людей, публично и открыто выражавшие несогласие с советским режимом. Западные политики, а затем и официальные средства пропаганды стали называть их диссидентами. Борьба режима с диссидентами, их преследование, запугивание тех, кто мог к ним присоединиться, стало важнейшей задачей власти. Существенным достижением сопротивления стало то, что оно было замечено, а его деятельность впервые пришлось публично признать. Зашаталась ключевая формула коммунистической идеологии «весь советский народ, как один человек, единодушно поддерживает…» Суровое понятие «диссидент» вошло в наш язык в отличие от его нынешних аналогов «иностранный агент» и «экстремист», которые в обыденной речи употребляются только с иронией. Диссиденты пополнили неисчерпаемый список изобретаемых властями врагов тоталитарно-авторитарной системы – антисоветчиков, кулаков, троцкистов, стиляг, неформалов, без которых такая власть существовать не может.
Государственной системе тотального информационного подавления общества противостояла возникшая отчасти стихийно, отчасти сознательно альтернативная система свободы слова. Она включала созданный диссидентами самиздат, который жестко преследовался и, конечно, не мог дойти до всех желающих. Дополнял свободное информационное поле т. н. тамиздат, книги и журналы антисоветских авторов, проникавшие в СССР из-за рубежа. Информмонополию тоталитарной системы разрушали западные радиоголоса. В СССР было организовано их глушение, но при большом желании, а оно, несомненно, было, люди умудрялись расслышать свободное вещание из-под треска глушилок… Наконец, исключительно важную, особую роль в борьбе с тоталитарной идеологией сыграло рожденное нашим народом орудие массового идейного осмеяния номенклатуры – неисчерпаемый поток антисоветских анекдотов! К перечисленному надо добавить имена и сочинения российских писателей, сценаристов, драматургов, кино– и театральных режиссеров, владевших эзоповым языком и рассказывавших слегка завуалированно правду о нашей жизни. И, конечно, песни В. С. Высоцкого, А. Галича, Б. Окуджавы… Официальная пропаганда, говоря о факторах, ускоривших политические изменения в нашей стране, называет почему-то только два обстоятельства: советская цензура была неспособна понизить популярность западной моды (джинсов) и западной молодежной музыки («Битлз» и др.). Соглашусь, но уточню, что это только добавление, и здесь тоже совок не выдерживал конкуренции…
И все это совокупное сопротивление вновь вынудило власть прогнуться и отступить уже в четвертый раз!
Рассказ 8. Четвертая волна сопротивления. 1985–2000 годы
Требование граждан услышал и согласился на тактический маневр с отступлением только третий постбрежневский генсек. От двух просидевших по году в главном кресле страны между уходом Брежнева и приходом Горбачева тяжелобольных и немощных Андропова и Черненко ждать каких-либо перемен было невозможно. Про их трудовой порыв гулял анекдот из серии черного юмора: умер, не приступая к исполнению обязанностей и не приходя в сознание…
М. Горбачев же на весь мир заявил наконец о новом проекте – о переходе к некоей перестройке. Советскому Союзу не угрожала внешняя агрессия, как в 1941-м. Вроде бы не угрожало и внутреннее восстание наподобие кронштадтского или воркутинского… Номенклатурное отступление было обусловлено двумя другими взаимосвязанными и вполне очевидными причинами:
– разрушился главный идеологический миф о неминуемой победе коммунизма, значительная часть общества уже просто не могла слышать эту дребедень; обрушение было напрямую связано с революцией анекдотов и другими факторами, о которых я писал раньше;
– другая причина – личные особенности и возраст нового руководителя – М. С. Горбачева. В 1985 году ему исполнилось 54 года, в таком возрасте люди, как правило, не живут одним днем и не перестают строить планы на будущее. А исчерпанность системы была очевидна и для верхов, и для низов…
Зазвучавшие из Кремля громкие призывы к изменениям и даже к плюрализму мнений не сразу получили отзвук в обществе, которое прошло через двадцатилетнюю заморозку. Но уже в марте 1987 года в стране начали зарождаться первые неформальные гражданские объединения – политклубы. Вслед за этим стали собираться первые оппозиционные митинги. Все громче звучало одно и тоже требование – «Долой КПСС!». Гражданские активисты навязывали власти дискуссию о необходимости перехода к многопартийности…
Главным лозунгом перестройки снизу было требование свободы, речь шла о всех ее видах и проявлениях от свободы слова, свободы печати, свободы политзаключенным до свободы выезда из страны, свободы предпринимательства и возвращения права на частную собственность. Четвертая волна сопротивления имела свою специфику и отличалась от трех предыдущих.
Первая волна – НЭП, – как мы помним, просто возвращала совок в традиции и нормы русской жизни, прежде всего жизни экономической. Вторая волна периода Великой Отечественной войны как бы перекрашивала советчину в Россию, соединяла СССР с русской историей и идентичностью. Третья волна – послесталинское сопротивление – характерна тем, что часть уцелевшей, но уже надломленной интеллигенции фактически выступила за социализм с человеческим лицом, хотя само это понятие появилось после отстранения Хрущева от власти.
В перестройку идеи социализма, ни развитого, ни неразвитого, ни реального, ни с человеческим лицом, уже никого не интересовали. Увлекали они, увы, только самого Горбачева. Вместо этого самым притягательным в первые годы перемен казался образ Запада. Хотелось с ним максимально тесно срастись, жить по тем же правилам, жить также, как там. Российская национальная, культурно-историческая тематика едва проявлялась и звучала лишь на периферии общественного мнения.
70-летие советской оторванности от российских корней, жесточайший контроль, попрание и подавление партчиновниками и спецслужбами всей духовной жизни в стране, тотальный запрет на свободную мысль не могли не причинить глубочайшую интеллектуальную травму российскому обществу и национальному самосознанию. О плохо понятых и не расслышанных общественным мнением российских цивилизационных вызовах, разломах и искривлениях, о том, что без глубинного, органичного патриотизма никакие социально-политические проблемы решить невозможно, откровенно говорили даже некоторые западные эксперты и наблюдатели, работавшие в Москве. Но общество времен перестройки, деформированное семью десятилетиями цензуры, о многом даже не догадывалось. Как, впрочем, в значительной своей части не догадывается и теперь! Удивительно точно об этом рассказал В. Высоцкий в «Песне о Земле» (1969 год). Сегодня сам автор мог бы назвать ее неподцензурно – «Песня о Русской душе»!
Кто сказал: «Все сгорело дотла,
Больше в землю не бросите семя!»?
Кто сказал, что Земля умерла?
Нет, она затаилась на время.
Материнства не взять у Земли,
Не отнять, как не вычерпать моря.
Кто поверил, что Землю сожгли?
Нет, она почернела от горя.
Как разрезы, траншеи легли,
И воронки, как раны, зияют.
Обнаженные нервы Земли
Неземное страдание знают.
Она вынесет все, переждет,
Не записывай Землю в калеки!
Кто сказал, что Земля не поет,
Что она замолчала навеки?!
Нет! Звенит она, стоны глуша,
Изо всех своих ран, из отдушин,
ВЕДЬ ЗЕМЛЯ – ЭТО НАША ДУША,
Сапогами не вытоптать душу!
Кто сказал, что Земля умерла?
Нет, она затаилась на время.
Да, песня совсем не про войну!
В этот период формировалась не схлынувшая по сей день третья волна русской эмиграции. Заметная ее часть уезжала на Запад не только с антисоветскими, но и с антироссийскими настроениями. Некоторые уехавшие клеймят оставшихся словом «имперец», смысла которого они абсолютно не понимают. Строчки про ту Россию, из которой все мы выросли, – «О, русское солнце, великое солнце! Корабль «Император» застыл как стрела…» не вызывают у них никакой гордости за ТУ нашу историю, никаких чувств и переживаний… Духовная деградация общества, прошедшего через большевизм, для заметной его части оказалась неизлечимой. Эти люди, видимо, еще долго будут объединять и отождествлять взаимоисключающее – вольно-российское и тоталитарно-совково-постсовковое.