я с таким неожиданно счастливым оборотом дела: взятие в плен гетманов Хмельницкий прямо приписывает татарам, уменьшая свою военную славу к явной невыгоде для своей конечной цели — союза с Москвой. Ряд новых побед приучил его к тому, что он сильнее, чем мыслил когда бы то ни было. Тон его переговоров с московскими дипломатами становится все увереннее. Москва ему еще очень нужна, но он говорит с нею уже почти как с равным. Вначале он, и бунтуя против Речи Посполитой, не мог себе представить себя иначе, как польским подданным; мы видим, что даже еще в разгаре революции он не переставал уверять короля Яна Казимира в своих верноподданнических чувствах. Но это было в официальных документах, где каждое слово взвешивалось. В застольной беседе, когда языки развязывались, Богдан уже в феврале 1649 года начинает называть себя «единовластием русским». Эта мысль, что он, Хмельницкий, — государь новой страны, независимой казацкой Украины, мысль, которой раньше он сам испугался бы в трезвом виде, начинает сквозить все отчетливее в его внешней политике и в мелочах, вроде подыскивания для своего сына невесты непременно из владетельного дома, хотя бы и не важного, молдавского, сквозит и в крупном — в его договоре с Москвой. «Борони Боже смерти на пана гетмана (ибо всякий человек смертен — и без того не может быть)» — читаем мы в одном из пунктов этого договора: и вы чувствуете, что это не только договор казацкого войска с московским правительством, но и договор двух государей, гетмана Богдана с царем Алексеем. Наиболее полного выражения эта идея достигает в одном из позднейших документов, грамоте Хмельницкого обывателям пинского повета, прибегнувшим к покровительству войска запорожского. Проф. Грушевский справедливо отметил, что в этой грамоте нет ни звука о Москве (если не считать титула — «гетман войска его царской милости запорожского»), и это, без сомнения, характерно для тех отношений, в каких стоял тогда к московскому правительству гетман, но, может быть, еще характернее обещание пинчанам протекции гетмана с «потомками нашими и всем войском запорожским». Богдан чувствовал себя в эту минуту не только монархом, но и наследственным монархом, несмотря на выборы гетмана, которые он, конечно, признавал теоретически, но это так же мало делало его демократом, как раньше казацкий «республиканизм» мало мешал его верноподданническим чувствам к Яну Казимиру. Конечно, гетмана выбирают, но выбрать должны, разумеется, моего сына — в этой формуле было мало логики, но психологически она понятна.
Защита казачества от панов уступает теперь место защите своей внутренней политической самостоятельности от своих союзников и покровителей. Объективное основание такой перемены не нужно долго искать. Паны были сметены народной революцией так чисто, что когда они понадобились, пришлось их завести заново. Прибегать против них к помощи земного провидения, в образе царя-короля, перед которым все равны, не имело смысла. А московский воевода был реальностью, которую можно было видеть необычайно близко, в соседнем Путивле, откуда этой реальности ничего не стоило передвинуться немного на запад и очутиться в Переяславле или Киеве. Богдан-инсургент 1648 года, может быть, и не поднял бы вопроса о пределах воеводской власти на Украине, не поднял бы, по крайней мере, до той поры, пока нс столкнулся бы с этой властью на практике. Богдан-государь 1653–1654 годов был подозрительнее и предусмотрительнее. Петиции Хмельницкого царю Алексею, которые юридически, может быть, и не совсем правильно называть «договором», потому что представители московского царя, как известно, отказались по ним присягнуть, к великому смущению казацкой старшины, и носят, прежде всего, этот политически оборонительный характер. Обороняются, во-первых, само собою разумеется, права и преимущества казачества: «сначала изволь, твое царское величество, подтвердить права и вольности войсковые, как от веку было в войске запорожском, которое по своим правам судилось и вольности свои имело, чтоб в именья и суды его ни воевода, ни боярин, ни стольник не вступались, в войсковые суды: пусть товарищество так судит, — где три человека казаков, двое судят третьего». Ближе всего к казачеству стояла шляхта: «скасовав шаблею козацкою» права и привилегии крупного феодального землевладения, польского по культуре, католического по вере, казацкая революция не тронула среднего землевладения, русского и православного: около 300 шляхтичей присягнуло в январе 1654 года царю Алексею вместе с казаками. Естественно было позаботиться и о них. Гетман просил, чтобы «они (шляхтичи) при своих шляхетских вольностях пребывали и между собою выбирали старших на служебные должности (мы знаем, что добиться выборного дворянского суда было крупным успехом литовско-русской шляхты еще до унии с Польшей) и имения свои и вольности имели, как при королях польских было, чтобы и другие, видя такую милость твоего царского величества, стремились под державу и могущую великую руку» московского царя. Сохранение шляхетством своих «добр» в прежнем виде само собою предполагало и сохранение в прежнем виде крестьянских повинностей в этих «добрах», другими словами — крепостного права. Казачество, использовав хлопское восстание в борьбе с Польшей, вовсе не собиралось закреплять результаты этого восстания, ломая традиционный общественный строй Украины. Оно ограничилось тем, что вобрало в себя экономически более сильные элементы поспольства, увеличив реестр до 60 000, но сохранив его все-таки. Это сохранение реестра, введенного некогда польским правительством против казаков, теперь, когда польское господство было свергнуто, необычайно характерно. Казаки меньше всего желали, чтобы права и вольности войсковые сделались общим достоянием: реестр играл роль новейшего ценза, держа в стороне от власти слишком уже черную чернь. «Можнейшие пописались в казаки, а подлейшие остались в мужиках», — такими словами одного документа XVIII века можно охарактеризовать социальные результаты восстания Хмельницкого. Но, оставив при своих «звичних обовязких» массу поспольства, казачество не могло не позаботиться о своем давнем союзнике — городской буржуазии, «чтобы в городах начальство выбиралось из наших людей (т. е. украинцев), на то способных, которые и обязаны будут управлять подданными твоего царского величества и правильно вносить в казну твоего царского величества следуемые доходы». Все эти «урядники» — «войты, бурмистры, райцы и лавники» — должны были, очевидно, остаться такими же, какими были они при польском господстве; как шляхетство осталось при своих «вольностях», так и города Украины — при своем «магдебургском праве». Но «политической страной» оставалось одно казачество: в случае смерти гетмана нового выбирали не все украинцы, а только одно запорожское войско, притом оно выбирало совершенно самостоятельно, только «извещая его царское величество» — «чтобы не было это для его царского величества тайной». А гетман имел даже право, хотя и ограниченное (Хмельницкий желал неограниченного), сноситься с иностранными государствами. Москва монополизировала только дипломатические сношения Украины с главными московскими соперниками — Польшей и султаном; послов от них гетман не имел права принимать, ни к ним посылать, со всеми остальными он мог сноситься, опять-таки, извещая Москву.
В свое время, в дни казацкого самоуправления, польское правительство играло на противоречиях классовых интересов внутри самого казачества — на вражде «дуков» и «нетяг». Ошибка ординации 1638 года в том и заключалась с польской стороны, что ординация, уничтожив казацкое самоуправление вовсе, на время отодвинула на старый план всякие внутренние казацкие разногласия, и «дуки» выдвинули из своей среды гетмана Богдана. Восстановление казацкой, а не украинской, автономии должно было восстановить и прежние отношения внутри автономного казачества, и московское правительство не хуже польского сумело использовать классовую вражду казацкого верха с казацким низом. Постепенное превращение казацкого государства в московскую провинцию, только управляемую на особых условиях, было ближайшим результатом этого. В трех гетманствах — Выговского, Юрия Хмельницкого и Брюховецкого — процесс был почти закончен. Боярин Брюховецкий был уже не столько «казацким государем», сколько просто наместником государя московского с особыми полномочиями. А к началу XVIII века это положение стало считаться настолько нормальным, что попытка Ивана Мазепы подражать Хмельницкому в деле шведского союза даже для самого казачества показалась настоящей государственной изменой.
Москве необходимо было ассимилировать Украину по той простой причине, что иначе московская «польская Украина» превращалась в бездонную бочку, и основная задача, из-за которой только и стоило вмешиваться в казацко-панскую войну, — колонизация пристенных южных уездов Московского государства, становилась задачей неразрешимой. В Москве на каждого прибылого черкаса смотрели как на ценную добычу и даже по поводу Хмельницкого одно время питали надежду, что, может быть, он со всем «войском запорожским» перекочует в московские пределы, на Донец, а теперь Украина начала полниться на счет этих самых московских пределов. То явление, которое мы отмечали уже выше, бегство великоросских крестьян в казачину, продолжалось неудержимо и после смерти Хмельницкого. «В это время, — говорит Костомаров о гетманстве Юрия Хмельницкого, — Малая Русь сделалась притоном беглых людей и крестьян из Великой Руси. Из уездов Брянского, Карачевского, Рыльского и Путивльского от вотчинников и помещиков бегали боярские люди и крестьяне в Малую Русь, составляли шайки около Новгорода-Северского, Почепа и Стародуба, нападали на имения и усадьбы своих прежних владельцев, и делали им всякие «злости и неисправимые разорения»[19]. Любопытно, что интересы «можнейших» и московского правительства в этом пункте совпадали: для казачества и свои «гультяи», просившиеся в его ряды, были не малой докукой. Что же было сказать о тех, кто старался пробраться на Украину из-за московского рубежа? Гетман Выговский (заступивший место Хмельницкого после смерти последнего 27 июля 1657 года) бил челом царю Алексею, чтоб великий государь послал сделать перепись между казаками, написать 60 000