По его же милости и Апраксина, фельдмаршала, паралич разбил. В Семилетнюю войну Апраксин был главнокомандующим. Во время следствия содержали его в “подзорном дворце”…
Презусом следственной комиссии был князь Трубецкой.
Елизавета Петровна, когда ей в очередной раз доложили, что Апраксин ни в чем не признается, решила, что остается лишь последнее средство – кончить дело и оправдать невиновного.
Презус Трубецкой на допросе громко объявил: “Нам остается лишь приступить к последнему средству…”
Старик Апраксин от этого слова затрясся, подумал, что станут пытать его, и скоро умер».
Наталья Федоровна Лопухина была дочерью Федора Николаевича Балка и Матрены Ивановны, в девичестве носившей фамилию Монс, то есть той самой битой кнутом Балкши, сестры Виллема Монса, предполагаемого любовника Екатерины I. Анна Монс, фаворитка Петра I, приходилась Наталье родной тетей.
Петр I выдал Наталью замуж за Степана Васильевича Лопухина, морского офицера, двоюродного брата царицы Евдокии Федоровны, впоследствии ставшего вице-адмиралом и кавалером ордена Святого Александра Невского.
Все бы хорошо, но молодые совсем не любили друг друга и не подходили друг другу по характерам: она – живая, активная, он – флегматичный увалень.
Впервые опала настигла эту семью в 1717 году: по делу царевича Алексея пострадали многие из Лопухиных. Степана Васильевича били кнутом и вместе с женой отправили в ссылку.
Помог Виллем Монс: по его ходатайству Лопухиным разрешено было вернуться в столицу. Но не успели они обосноваться, как Монс был казнен.
После смерти Петра I счастье, казалось, улыбнулось Лопухиным: они были вновь приближены ко двору, а Екатерина одаривала их своими милостями. Но тут сделала глупость уже сама Наталья Федоровна: угораздило ее влюбиться в гофмаршала Левенвольде – фаворита самой императрицы. И не умри Екатерина – неизвестно, чем бы все еще кончилось.
Зато в тридцатые годы Лопухина благоденствовала. Ее роман с красавцем и щеголем Левенвольде был в полном разгаре. Вот кто был полной противоположностью ее скучному супругу! Да и помимо него поклонников было немало.
Историк Дмитрий Бантыш-Каменский писал: «Толпа вздыхателей, увлеченных фантазией, постоянно окружала красавицу Наталью; с кем танцевала она, кого удостаивала разговором, на кого бросала даже взгляд, тот считал себя счастливейшим из смертных. Молодые люди восхищались ея прелестями, любезностями, приятным и живым разговором, старики также старались ей нравиться; красавицы замечали пристально, какое платье украшала она… старушки ворчали на мужей своих, бранили дочек».
Наталья Лопухина. Гравюра XVIII в.
Увы, все кончилось после переворота 1741 года. Левенвольде сослали. Чету Лопухиных арестовали вместе с прочими, но в тот раз отпустили. Однако беда не отстала!
Близкой подругой Натальи Федоровны была Анна Гавриловна Бестужева – жена Михаила Петровича Бестужева (того самого, что передал в Россию портрет и маршрут Цинклера). Он был родным братом канцлера Алексея Петровича Бестужева.
Анна Гавриловна была высока ростом, имела прекрасный стан; рябоватость ее лица выкупалась приятностью в обхождении, и она пользовалось славой лучшей танцовщицы во всем Петербурге. Обе дамы постоянно находились в центре светской жизни Петербурга – и обе они имели основания недолюбливать императрицу Елизавету Петровну. Между собой они не стеснялись отзываться о ней как о незаконнорожденной, а о ее матери – как о женщине легкого поведения. «На троне – шлюха, а настоящий император – в тюрьме!»
Этим решил воспользоваться Лесток, который к тому времени совершенно перессорился с канцлером Бестужевым-Рюминым. Заговор – реальный или мнимый – вот что было нужно, чтобы сокрушить врага.
Однажды, когда в Соликамск, куда был сослан Левенвольде, отправляли нового офицера, Лопухина попросила передать от нее любовнику, «чтобы граф не унывал, а надеялся бы на лучшие времена». Эти слова дошли до Лестока и стали достаточным основанием, чтобы объявить Наталью Федоровну заговорщицей.
Лопухину, Бестужеву, их мужей и многих других арестовали. Долго длилось следствие; не обошлось, конечно, без пытки. Суд признал их преступление доказанным и приговорил всех к жесточайшим казням: четвертованию, колесованию, отсечению голову и проч. Елизавета приговор смягчила: всем сохранили жизнь. Смертную казнь заменил кнут, а также вырывание языка и ссылка в Сибирь.
Во время казни Лопухина попыталась сопротивляться палачам, за что была ими безжалостно избита. Ей вырвали большую часть языка, и она до конца жизни осталась немой.
С Бестужевой обошлись мягче: когда палач разорвал на ней платье, она сняла с себя драгоценный крест и подарила ему. За это ее били не так сильно и вырвали только маленький кусочек языка, так что она не потеряла способности изъясняться.
По слухам, когда Наталью Федоровну везли с места казни мимо здания Сената, она подняла глаза и, увидев высовывающихся из окон любопытствующих сенаторов, плюнула в них кровью.
В Сибири Лопухина пробыла двадцать лет, потеряла там сына и вернулась в Петербург только с воцарением Петра III. Спустя год с небольшим она скончалась и была похоронена в Спасо-Андрониковом монастыре в Москве. Ее дочь Анна пережила мать на три года. Дочь Настасья вышла замуж за графа Головина, дочь Прасковья – за князя Голицына.
«Императрица есть средоточие совершенств телесных и умственных, она проницательна, весела, любима народом, манеры имеет любезные и привлекательные и действует во всем с приятностью, восхищения достойной. Набожна до суеверности, так что исполняет дотошно все нелегкие и стеснительные обязанности, кои религия ее предписывает, ничем, однако же, не поступаясь из удовольствий самых чувственных, коим поклоняется с неменьшею страстью. Весьма сдержанна скорее по совету министра своего, нежели по собственной склонности. Ревнует сильно к красоте и уму особ царственных, отчего желает зла королеве Венгерской и не любит цесаревну Шведскую. В довершение всего двулична, легкомысленна и слова не держит. Нерадивость ее и отвращение от труда вообразить невозможно, а канцлер из того извлекает пользу, нарочно из терпения выводит донесениями скучными и длинными, так что в конце концов подписывает она все что ни есть, кроме объявлений войны и смертных приговоров, ибо страшится всякого кровопролития.
Посланник иностранный, желающий заслужить одобрение царицы, должен ловить случаи тонким и косвенным манером восхищение ее чарами, умом, одеянием, убранством и танцевальным искусством выразить, от критики же воздержаться.»
Конный потрет Елизаветы Петровны с арапчонком. Георг Грот. 1743 г.
Вступив на престол, Елизавета принялась осуществлять свои девические мечты о роскошной жизни: нескончаемой вереницей потянулись спектакли, увеселительные поездки, куртаги, балы, маскарады, поражавшие ослепительным блеском и роскошью до тошноты. Как страшный сон уходили в прошлое те дни, когда она – дочь Петра Великого – вынуждена была считать копейки, когда одна из фрейлин Анны Иоанновны нарочно, чтобы унизить ее, приказала обить мебель той же тканью, из которой было сшито ее платье.
Теперь Елизавета могла поквитаться со всеми! Ревнуя к чужой красоте, Елизавета издала указ, согласно которому купцы, торгующие галантереей, должны были первоначально показывать свой товар императрице, а уж только после этого он поступал в широкую продажу.
Сверх меры разряженные дамы, появляясь при дворе, серьезно рисковали: если Елизавете казалось, что кто-то из них одет элегантнее, чем она сама, императрица могла запросто изрезать даме прическу или платье, а то и лицо расцарапать. Мемуаристы донесли до нас сплетню о том, как однажды Елизавета прямо на балу срезала с головы красавицы Нарышкиной «прелестное украшение из лент».
Елизавету окружали многочисленные приживалки – сплетницы и льстицы, составившие некое подобие совещания, где премьером была Мавра Егоровна Шувалова, а членами состояли Анна Карловна Воронцова, урожденная Скавронская, и какая-то Елизавета Ивановна, фамилии которой никто не запомнил, носившая прозвище Министр иностранных дел. «Все дела через нее государыне подавали», – замечал современник.
Но куда больше дел государыню интересовала французская комедия и итальянская опера.
Она любила устраивать машкерады, куда мужчины обязаны были приезжать в полном женском уборе, в обширных юбках, а дамы – мужском придворном платье.
«Императрице вздумалось в 1744 году в Москве заставлять всех мужчин являться на придворные маскарады в женском платье, а всех женщин – в мужском, без масок на лице; это был собственный куртаг навыворот. Мужчины были в больших юбках на китовом усе, в женских платьях и с такими прическами, какие дамы носили на куртагах, а дамы – в таких платьях, в каких мужчины появлялись в этих случаях. Мужчины не очень любили эти дни превращений; большинство были в самом дурном расположении духа, потому что они чувствовали, что они были безобразны в своих нарядах; женщины большею частью казались маленькими, невзрачными мальчишками, а у самых старых были толстые и короткие ноги, что не очень-то их красило. Действительно и безусловно хороша в мужском наряде была только сама императрица, так как она была очень высока и немного полна; мужской костюм ей чудесно шел; вся нога у нее была такая красивая, какой я никогда не видала ни у одного мужчины, и удивительно изящная ножка. Она танцевала в совершенстве и отличалась особой грацией во всем, что делала, одинаково в мужском и в женском наряде. Хотелось бы все смотреть, не сводя с нее глаз, и только с сожалением их можно было оторвать от нее, так как не находилось никакого предмета, который бы с ней сравнялся».