В Германии большая часть рабочих крупной промышленности была занята на мелких и средних фабриках с количеством рабочих не более 500. В России большая часть их — 34% против 27 — работала в крупных предприятиях. Причем процент работавших на предприятиях-гигантах, более нежели с 1 000 рабочих каждое, был в России относительно втрое выше германского. По концентрированности производства русская капиталистическая промышленность не уступала самой передовой капиталистической промышленности Европы, если не всего света.
Но свое место в мировом хозяйстве Россия занимала не благодаря своей промышленности; мы видели, что, несмотря на чудовищно быстрый рост последней, по размерам производства Россия шла все же в хвосте крупных капиталистических стран. Совершенно исключительное место среди других стран Россия занимала по размерам своего сельскохозяйственного производства. В 1913 г. Россия давала почти четверть мирового урожая пшеницы (27 млн. из 110 млн. т), половину мирового урожая ржи (25 млн. из 50 млн. т), более одной трети мирового урожая ячменя (13 млн. т из 35 млн. т). Среди капиталистических: стран земного шара в сельскохозяйственном отношении Россия стояла на втором месте, уступая только Соединенным штатам. Но тогда как там и сельскохозяйственное производство было сплошь капиталистическим, у нас сельское хозяйство давало картину, далеко не похожую на то торжество капитализма, какое мы только что видели в русской обрабатывающей промышленности.
Прежде всего из хлеба, шедшего на продажу (примерно 20 млн. т), только 20% с небольшим давало крупное хозяйство; почти 80% (78,4) шло с крестьянских земель, т. е. производилось мелким хозяйством, не капиталистического, а средневекового, докапиталистического типа. В каких условиях работало это мелкое хозяйство, мы увидим дальше. Но мы сделали бы очень поспешное заключение, если бы сочли все крупные хозяйства России конца XIX в. капиталистическими. В огромном количестве случаев помещичья земли обслуживалась крестьянским хозяйством — барская пашня пахалась мужицкими орудиями и лошадьми. Так в Саратовском уезде в начале 90-х годов из 132 800 га крупных имений (более 218 га каждое) только 20 430 га, т. е. 15%, обрабатывались собственным инвентарем, — 85% обрабатывались крестьянами с их инвентарем. В Воронежском уезде таким способом «по большей части» обрабатывалось 55% всех имений. Несколько позже департамент земледелия (царский наркомзем) собрал сведения о 1 570 помещичьих имениях — «выдающихся» и «образцовых». Из них в черноземной полосе, главном районе производства хлеба, находилось 1 012. Из этого числа 80 совсем не имели пашни, 285 сдавали ее в аренду крестьянам. Менее половины эту пашню чем-нибудь удобряли (484), причем искусственное удобрение знали только 10% (102 имения). Если вспомнить, что во Франции например — самой крестьянской из больших капиталистических стран — кризис искусственного удобрения есть кризис земледелия, вообще — без искусственного (химического) удобрения французский крестьянин не может представить себе своей пашни, — мы поймем всю колоссальную разницу между русским барином и французским мужиком. Притом барином «образцовым», а мужиком весьма обыкновенным: во Франции хозяйство, употребляющее искусственное удобрение, никто конечно не относит к «образцовым» и «выдающимся».
Итак даже крупное предпринимательское земледелие конца XIX в. было в России весьма экстенсивным, весьма отсталым по сравнению со средним уровнем такого же хозяйства в капиталистических странах. Естественно, что и производительность нашего сельского хозяйства была чрезвычайно низкая. В то время как восточная Германия, где почва гораздо хуже русской, давала урожаи пшеницы в 13½ двойных центнеров (2,7 т, или около 180 русских пудов) на гектар, русские урожаи в среднем не превышали 4,5 двойных центнеров на гектар (0,9 т, или 54 русских пуда).
Нет ничего мудреного, что в огромном количестве случаев — во многих местностях в большинстве их — русский крупный землевладелец предпочитал вовсе не заводить на своих землях собственного хозяйства, а «ссужал» эту землю соседним крестьянам, которые в земле всегда нуждались (для того чтобы заранее обеспечить эту нужду, крестьянские наделы при «освобождении», мы помним, были сильно урезаны, особенно на черноземе: по 20 черноземным губерниям у крестьян отрезали почти четверть — 28,6% — всей их земли). В конце 80-х, начале 90-х годов в Тамбовской губернии от 26 до 40% имений (по разным уездам) совсем не имели никакого инвентаря, в Орловской губернии до 30% пашни сдавалось крестьянам, в Саратовской — половина всех крестьянских посевов производилась на арендованных у помещиков землях, в Нижегородской — помещики сами вели хозяйство лишь на 2% всей своей пашни и т. д. Русский крупный землевладелец конца XIX в. был не столько сельскохозяйственным предпринимателем, сколько земельным ростовщиком. Он эксплуатировал не столько свою землю или труд работавших на ней батраков, сколько свое право на землю и нужду в последней крестьян. Монопольное право на землю было в России главной привилегией помещика — вот почему наше крестьянское движение и направлялось непосредственно против этого права, а не против отдельных феодальных привилегий, как во Франции конца XVIII в.
Дела о крестьянских «беспорядках» 1902 и 1905—1906 гг. дают массу ярких примеров того, до чего доходило использование помещиками этого своего права. Надо вспомнить, что при отрезке крестьянских земель бралось в расчет не только количество, но и главным образом качество отрезываемой земли: отрезывали то, что было особенно нужно крестьянам, без чего они совершенно не могли вести хозяйство — выпас, выгон, проезжую дорогу и т. п. На этой почве и происходили такие сцены, все их мы описываем словами губернских жандармов, губернаторов и тому подобных «свидетелей», которых ни в революционности, ни хотя бы в сочувствии крестьянам заподозрить никак нельзя. В Тульской губернии, Веневском уезде, в селе Березове, крестьяне «постепенно пришли к полному разорению и воспитали ненависть и злобу к Кочукову (кулаку-арендатору). В текущем году, поразившем уезд неурожаем хлебов и трав, березовцы обратились к Кочукову с настоятельною просьбою сдать им в аренду хотя 8 десятин земли, врезавшихся клином в их село Березово и расположенных притом так, что отделяют их от водопоев и совершенно лишают возможности удержать скот от потравы. За аренду эти крестьяне предлагали 150 руб. вместо 70 руб., которые они платили ранее, но Кочуков по упрямству просьбы не уважил. Крестьяне неоднократно возбуждали вопрос о продаже им этого лужка в 8 десятин, который, собственно говоря, совершенно не нужен владельцу, но без которого они обойтись совершенно не могут. С просьбою о содействии им в этом отношении они доходили даже до губернатора, но удовлетворения не получили вследствие упорства владельца». При этом, как видно из дальнейшего, крестьяне отлично помнили, что этот лужок когда-то был их собственностью.
В Орловской губернии крестьяне села Тагина объясняли свое выступление «крайне безвыходным положением, так как они в настоящее время лишены пастбища, которое ранее имели в экономии графа Чернышева—Кругликова. В присутствии его, исправника, крестьяне, становясь на колени, умоляли управляющего дать им пастбище на пару за отработки, но управляющий потребовал от них за разрешение пасти скот на пару полной обработки 50 десятин клевера и только после долгих просьб и указаний крестьян на непосильность такого труда согласился уменьшить до 35 десятин».
В Воронежской губернии «у землевладельца Насона Дмитриева Шевлягина крестьяне арендуют 600 десятин земли, которую владелец сдает им: 200 десятин по 25 руб, за десятину и 400 десятин исполу при условии — 2 десятины владельцу и 1 десятина крестьянам и, кроме того, с обязательством вывезти на каждую десятину по 50 возов навоза. Если же отдает исполу пополам, то крестьяне должны доплачивать владельцу по 11 руб. за десятину. В мае сего года крестьяне пришли к Шевлягину и стали просить его сбавить арендную плату по случаю плохого урожая и выбития градом хлеба, но он их прогнал, пригрозив потребовать солдат из г. Воронежа. 6-го сего июня у Шевлягина в усадьбе произошел пожар, причем выгорел почти весь двор за исключением дома. Причина пожара, и виновные неизвестны».
В другом имении той же Воронежской губернии «причиной беспорядков послужило неудовольствие крестьян на управляющего Спичка за то, что он не позволяет крестьянам ходить и ездить через землю, издевается над крестьянами за захваченный их скот на экономической земле, заставляя виновных делать поклоны кадушке, наполненной водой, принуждает сверх арендной платы поденно работать в экономии».
Один из обвиняемых по делу о «беспорядках» в Полтавской губернии в 1902 г. (о них подробнее будет сказано дальше) говорил на суде: «Позвольте рассказать вам о нашей мужичьей несчастной жизни. У меня отец и шесть малолетков без матери детей, и надо жить с усадьбой в ¾ десятины и ¼ десятины долевой земли. За пастьбу коровы мы платим арендатору Кузьминову 12 руб., а за десятину под хлеб надо работать 3 десятины уборки. И это все надо заработать двумя мужичьими руками. Теперь уже даже и за такую высокую цену землю с трудом найдешь. Жить нам так нельзя, — мы в петле. Что же нам делать? Обращались мы, мужички, всюду. И у земского начальника были, ходили и в земскую управу, — нигде нас не принимают, нигде нам нет помощи...».
Обращение к «земскому начальнику» ни к чему и не могло повести, так как земский начальник нарочно и был поставлен с той целью, чтобы охранить в деревне порядки, осуждавшие крестьян на такое положение. Земские начальники недаром были учреждены в конце 80-х годов, в разгар аграрного кризиса, когда помещики ввиду резкого падения цен на хлеб (с начала 70-х до начала 90-х годов на 30% по пшенице и на 18% по ржи) круто повернули от попыток сельскохозяйственного предпринимательства к эксплоатации крестьян старыми крепостническими способами. Земский начальник, назначающийся губернатором, но непременно из дворян, по возможности из местных помещиков, почти воскресил в деревне крепостное право. Он мог отменить любое постановление органов крестьянского «самоуправления», подвергнуть наказанию любого из крестьянских выборных и через волостной суд, всецело ему подчиненный и беспрекословно его слушавшийся, мог выпороть розгами любого крестьянина. От освобождения со введением земских начальников осталось буквально только одно: что крестьян нельзя было продавать и покупать — во всем остальном их положение не отличалось от положения крепостных. Но о крепостных, как о своей движимой собственности, помещик все же заботился и по закону обязан был заботиться. Теперь заботиться о «свободных» крестьянах он не имел ни интереса, ни обязанности по закону.