Пользуясь приниженным, полукрепостным положением русского крестьянина, пользуясь быстрым обнищанием деревни, русский предприниматель не имел никаких побуждений «прикармливать» своего рабочего.
Тогдашняя статистика по 21 губернии считала в деревне по крайней мере 5 млн. «лишних» рабочих, которые не находили никакого применения своему труду в земледелии. Общее же число рабочих, занятых в промышленности, составляло тогда около 2½ млн.: «резервная армия» составляла таким образом ровно 200% армии «действующей». При таком соотношении сил фабрикант считал себя, да считался и сельскими пролетариями, ищущими работы, «благодетелем», ежели он вообще что-нибудь платил; мы видели, какие порядки создавалось на этой почве даже в Москве и Московской губернии (см. ч. 2). Немудрено, что русский фабрикант платил рабочему всегда в обрез. Если мы примем заработную плату русского фабричного рабочего 1892 г. за 100, то заработная плата 1902 г. выразится цифрой 105; а если мы возьмем за 100 хлебные цены середины 90-х годов, то для 1902 г. получим 125. Реальная заработная плата русского рабочего все время уменьшалась, тогда как английского увеличивалась. От английского рабочего жизнь замаскировывала, скрывала буржуазную эксплоатацию, — русскому жизнь самым безжалостным образом напоминала о ней каждую минуту. Немудрено, что русский рабочий, как только становился сознательным, начинал понимать свои классовые интересы, так становился революционером, что в России «сознательный рабочий» и «революционер» стали значить одно и то же.
Глава II. Промышленный кризис и массовое рабочее движение
Такое положение русской рабочей массы давало определенные политические последствия уже в половине 90-х годов. Уже в промежуток 1895—1897 гг. число стачечников, по отчетам фабричной инспекции, увеличилось вдвое. Еще в 1895 г., в самом конце, министр финансов в секретном циркуляре фабричным инспекторам писал: «В России, к счастью, не существует рабочего класса в том смысле и значении, как на Западе, и потому не существует и рабочего вопроса, и тот и другой не будут и не могут иметь у нас почвы для своего рождения», — если только фабричная инспекция не будет дремать. А меньше чем через два года министр внутренних дел писал столь же секретно губернаторам: «...Забастовки фабричных, заводских и даже цеховых рабочих сделались заурядным явлением во многих городах с более или менее значительным рабочим населением. При этом обращает на себя особое внимание образование в последнее время среди рабочих так называемых «боевых дружин», т. е. групп наиболее революционно настроенных рабочих, которые путем угроз и насилий принуждают менее решительных рабочих присоединиться к стачке или препятствуют желающим стать на работу, а также подвергают всякого рода насилиям, до убийства включительно, рабочих, влияющих на товарищей в смысле прекращения забастовки или заподозренных в обнаружении перед полицией или фабричной администрацией главных стачечников».
Мы привели обе эти выдержки не как образчики правильного изображения действительного положения вещей, — оба министра, и финансов и внутренних дел, писали явную чепуху, — а как образчик того впечатления, какое производили на царское правительство стачки. Двумя годами ранее утверждали, что в России никакого рабочего движения и быть-то не может, а через два года стали кричать, что вся Россия охвачена рабочим заговором. Так ударила по министерским мозгам больше всего питерская забастовка мая—июня 1896 г., во время коронации Николая II (коронация и была формальным поводом к забастовке: во время празднеств фабрики стояли, и рабочие требовали уплаты за эти «прогульные» не по их вине дни, а фабриканты отказывались). Забастовка, по казенным сведениям, охватила 19 фабрик и около 15 тыс. рабочих; в Петербурге считали забастовщиков 35 тыс. «Правительственное сообщение» уверяло, что остальные питерские рабочие «держались в стороне» от осмелившихся забастовать ткачей и прядильщиков; а рабочие говорили, что их стачка потому и продержалась так долго (некоторые фабрики бастовали более двух недель, а более недели бастовало большинство), что «заводские», рабочие металлургических предприятий Петербурга, поддерживали из своей заработной платы стачечников. За время забастовки было выпущено 25 прокламаций «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», «Рабочего союза» и «Московского рабочего союза». Но начальство было испугано не столько этим, сколько другим проявлением сознательности движения. «...Отличительными признаками всех этих стачек, — писал в упомянутом выше циркуляре министр внутренних дел о забастовках 1896—1897 гг., — представляются: предъявление рабочими одних и тех же точно формулированных требований, единодушное упорство в отстаивании своих домогательств и сохранение стачечниками внешнего порядка и спокойствия».
Последнее было особенно ужасно, ибо ставило в совершенный тупик полицию, привыкшую «усмирять» рабочие «беспорядки». Пока солдаты слушались, «усмирение» еще могло итти, хотя любопытно, что уже в середине 90-х годов солдат приходилось «поощрять». В апреле 1895 г. забастовала в Ярославле Корзинкинская мануфактура. Произошли «беспорядки», т. е. рабочие попросту собрались толпой. Губернатор вызвал Фанагорийский гренадерской полк, который стоял гарнизоном в Ярославле, и солдаты залпом в толпу уложили 13 рабочих. Только что, меньше чем за год, вступивший на престол Николай написал на донесении об этом: «Весьма доволен поведением войск во время фабричных беспорядков в Ярославле». Вот еще когда этот царь начал расстреливать рабочих! Царское «спасибо» немедленно же передали всем войскам Московского военного округа — в назидание и поощрение. Расстрел забастовщиков не был, надо прибавить, средством, выдуманным правительством Николая II; его союзники, французские буржуа, были его учителями в этом деле. Во Франции во время забастовок вся тактика полиции заключалась в том, чтобы раздразнить толпу всяческой провокацией. При увлекающемся, южном характере французов это достигалось довольно легко, и первый же камень, полетевший в полицию или войска, был сигналом к расстрелу: «беспорядки» были налицо, а затем все остальное — аресты, высылки — шло как по маслу. Эту нехитрую механику легко усвоили и у нас. Но что делать с рабочими, когда они никаких «беспорядков» сознательно не хотят производить?
Питерские забастовки 1896 г. произвели такое сильное впечатление на начальство, что оно — первый случай в русской истории — решило удовлетворить основное требование забастовавших. Требование платы за коронационные дни было лишь поводом к стачке. Затем рабочие выставили пункты общего характера, и первым из них было сокращение рабочего дня, в текстильных предприятиих тогда неимоверно длинного — до 14 часов. Питерские ткачи требовали 10½ часов, — закон 2 июня 1897 г. определял для всей Росии 11½-часовой рабочий день. Разрешение фабрикантам применять «сверхурочные» сводило закон почти на-нет, но в русском законодательстве XIX в. остался все же закон, вырванный стачкой.
Но если фабрикантов и можно было уговорить на сокращение рабочего дня (хотя и это не без труда: в комиссии, обсуждавшей проект нового закона, фабриканты все толковали о той «тяжести», которой этот закон «ляжет на нашу промышленность», да ссылались на Францию и т. п.), то уговорить их поднять заработную плату было совершенно невозможно. Между тем большая часть забастовок вызывалась именно спорами о заработной плате; даже и в знаменитой питерской забастовке 1896 г. ближайшим поводом, мы видели, была она. Из 1 765 стачек, которые насчитывала фабричная инспекция за 10 лет, с 1896 по 1904 г., 1 071, т.е. 61% имели причиной столкновения из-за размеров заработной платы или способов ее выдачи, и только 284, или 16%, — из-за продолжительности рабочего дня. Рабочим уступали как раз не по самому важному для них, а по самому дешевому для фабрикантов пункту, потому что фабрикантам к концу 90-х годов и без всяких требований рабочих приходилось подумывать о сокращении производства.
Мы видели в своем месте (см. ч. 2), что развитие промышленности опиралось на расширение внутреннего рынка, а это последнее объясняется пролетаризацией крестьянства: переходя от положения самостоятельного хозяина к положению наемного батрака, крестьянин, не имея своего, домашнего, все больше должен был покупать на рынке и увеличивал таким образом спрос. Но этот спрос не для всех отраслей промышленности расширялся одинаково равномерно. Из крупных фабрик непосредственно потребности народной массы обслуживают главным образом текстильные: ткани идут почти исключительно для личного потребления. Металлургия лишь в самых незначительных размерах обслуживает это личное потребление: пряжки, пуговицы, гвозди для сапог и т. п. Главным же образом металлургия обслуживает хозяйство, крупное и мелкое: дает плуги, грабли, косы, топоры, железо для кровли, подковы для лошадей и т.д и т.д. Если для ситцевого фабриканта «рынком» является пролетаризированный крестьянин, у которого нет более домотканной холстины, то для металлургической промышленности рынком является, наоборот, сельская буржуазия.
Мы видели (см. ч. 2), что образование сельского пролетариата и возникновение деревенской буржуазии — две стороны одного и того же явления: классового расслоения деревни. Но два эти процесса не шли нога в ногу, совершенно параллельно один другому, а именно: образование пролетариата обгоняло у нас образование мелкой земельной буржуазии. Как медленно развивалась у нас эта последняя, — покажут две цифры. При помощи крестьянского банка с 1882 по 1895 г. крестьянами было куплено около 2,2 млн. га земли. Крупные покупки решительно преобладали: на них приходилось более 80% всей закупленной земли. Не может быть сомнения — это росла сельская буржуазия. Но как медленно она росла! За десять с лишком лет крестьянской буржуазии удалось скупить менее 2,2 млн. га помещичьей земли (считая за «помещичьи» владения крупнее 550