45 которые приобретают доминирующее (господствующее) влияние на ход земских дел, отстраняя от них те элементы, которые призваны к самоуправлению законодателем».
Два события окончательно переломили настроение «общества» в сторону «пораженчества» и революции: то были, во-первых, убийство Плеве в июле 1904 г. и, во-вторых, ляоянское сражение месяцем позже, в августе.
Плеве был убит боевой организацией социалистов-революционеров (непосредственным исполнителем, бросившим бомбу, был Сазонов, сам при этом сильно раненный) при ближайшем участии известного нам Азефа (см. выше, стр. 281). Последний вошел сначала в боевую организацию как шпион департамента полиции. В глазах заправил этого учреждения он был надежнейшим человеком. Но атмосфера тех дней была такова, что общество революционеров подействовало даже на этого закоренелого сыщика. Он стал изменять своему департаменту и участвовать в делах эсеровских боевиков уже не только для виду. Кишиневский погром окончательно сделал его «неблагонадежным»: Азеф был еврей. Разговаривая о погроме с другим известным нам сыщиком Зубатовым, Азеф «трясся от ярости и с ненавистью говорил о Плеве, которого считал главным виновником» погрома. Великий организатор погромом и сыска попался в свои собственные сети и пал в сущности от руки своего агента. Но публика не знала тогда этой закулисной стороны, ее не знали даже люди, по своей «службе» близко стоявшие к Азефу, который и после этого долго продолжал двурушничать, пока его не разоблачили уже революционеры (в 1908 г.). Для публики убийство на улице, среди белого дня, всесильного министра внутренних дел, фактического самодержца, было явным доказательством могущества революции. Настроение в буржуазных и интеллигентских кругах снова начало подниматься.
Правительство, наоборот, было выбито из колеи. Плеве приучил Николая к мысли, что он, Плеве, знает секрет борьбы с революцией, что, пока он у власти, нечего ее бояться. И вот теперь этот волшебник не сумел сам себя спасти. Николай растерялся, и преемника Плеве нашли только через месяц. Выбор этого преемника тоже свидетельствовал о растерянности. Назначен был опять сыщик, бывший шеф жандармов Святополк-Мирский, но сыщик-«либерал», давно советовавший действовать не столько грубой силой, сколько «лаской», стараясь обойти как-нибудь народную массу и не дразнить ее. Назначенный министром, он прежде всего поспешил обласкать запуганное и обозленное его предшественником земство. В своей первой же речи он заговорил об «искренне благожелательном и искренне доверчивом отношении к общественным и сословным учреждениям и к населению вообще».
По старой памяти Святополк-Мирский думал, что нескольких ласковых слов будет достаточно, чтобы земские либералы побежали к нему навстречу. Плеве их гнал, не допускал самых невинных собраний, ссылал земских гласных за одно упоминание о конституции, отстранил от службы одного из самых влиятельных земцев, председателя Московской губернской управы Шипова — даже не конституционалиста, а славянофила, мечтавшего о слиянии царя с народом (под которым Шипов разумел прежде всего конечно помещиков). А теперь говорят о доверии. Чего же еще нужно? Но времена переменились, и «доверия» сразу же оказалось мало.
Между смертью Плеве и назначением Святополк-Мирского прошло ляоянское сражение. Оно окончательно решило и выбор, сделанный Николаем, в сторону «мягкости». Но от него же окончательно осмелели и либералы. Для «общества» стало ясно, что с японцами «не справятся». Правительство, казалось, было в тупике. Ему ничего как будто не оставалось, кроме заключения позорного мира. Но позорный мир, — тут вспоминали конечно Крымскую войну и парижский мир 1856 г., — означал разумеется уступки внутри страны, уступки «общественному мнению».
Когда к Святополк-Мирскому обратились за разрешением созвать земский съезд (запрещенный в свое время Плеве), он наивно согласился, воображая, что земцы будут очень рады собраться потолковать о своих делах. Какого было его смущение, когда он узнал, что земцы собираются просить конституции, одно упоминание о которой преследовалось Плеве как государственное преступление. Первым движением этого мягкого и нерешительного человека было хотя бы отсрочить съезд до января. Но осмелевшие земцы напирали. Они указывали, что приглашения уже разосланы и откладывать поздно. Святополк-Мирский должен был согласиться на съезд в начале ноября.
В кругах либералов и «освобожденцев» было такое ликование, как будто революция уже произошла. Земский съезд стал казаться чем-то вроде учредительного собрания. На самом деле съезд, собранный с разрешения министерства внутренних дел и тщательно охранявшийся полицией от вторжения студентов и рабочих, представлял довольно смешную картину. Уже эти полицейские заботы ясно показывали, что земцы далеко отстали от масс и вовсе не выражают желаний и стремлений большинства населения. Основных вопросов, которые волновали это последнее, — земельного и рабочего — съезд вовсе не коснулся. Он занялся исключительно вопросом о конституции, причем и по этому вопросу раскололся: крупное меньшинство (38 человек из 98) высказалось только за совещательный голос народного представительства в государственных делах, т. е. это меньшинство было убеждено, что самодержавие еще необходимо для ограждения интересов помещиков и буржуазии, что ограничивать царскую власть для этих классов вредно. Это была старая земская точка зрения, выразившаяся еще в адресах, подававшихся Николаю по случаю его вступления на престол (в 1895 г.).
Влияние начинавшейся революции и выразилось в том, что большинству членов земского съезда этого было уже мало: большинство высказалось за решающий голос народных представителей в законодательстве.
Но чтобы ограничить царскую власть, нужно было обладать какой-то настоящей, реальной силой. Этого у пугливо сторонившихся от «толпы» земцев разумеется не было. Вся их надежда в сущности могла основываться лишь на остатках «ляоянского» настроения в высших сферах. Этих остатков хватило на то, чтобы Николай согласился «потолковать» со своими приближенными о постановлениях съезда (сообщенных правительству неофициально, как неофициальным, частным делом считался и самый съезд). Столковались на том, чтобы издать высочайший манифест, где в конце должно было говориться и о народном представительстве, разумеется по формуле меньшинства, т. е. о представительстве совещательном. Но в последнюю минуту Победоносцев и Витте, спешивший исправить свою испорченную перед войной репутацию, отговорили и от этого. Манифест, вышедший 12 декабря (старого стиля) 1904 г., говорил только об административных реформах и о некотором, весьма неопределенно выраженном расширении прав населения и свободы печати; о народном представительстве не было ни звука. А одновременно с манифестом изданное «правительственное сообщение» формально запрещало поднимать в общественных собраниях вопрос о конституции.
Манифест 12 декабря поставил земцев в крайне глупое положение. Стало совершенно очевидно, что заговорить самодержавие словами не удастся. Между тем кроме слов в распоряжении земцев ничего не было. Слова лились водопадами: «Союз освобождения» в связи с земским съездом развил по всей стране обширную «банкетную кампанию». Придирались к разным случаям, например к сорокалетию судебной реформы Александра II (см. ч. 2), чтобы устраивать торжественные обеды, на которые собирались тысячи интеллигентов и кое-кто из либерально настроенных представителей буржуазии. Рабочих старались не пускать; однако они при поддержке студенчества обыкновенно прорывались и несколько портили настроение обедающих своими совсем уже не «либеральными» речами. Но и интеллигенция говорила разумеется резче, чем земцы на своих деловых совещаниях. За обеденным столом люди ведь всегда менее воздержаны на язык, чем за столом, покрытым зеленым сукном. Но там ли, тут ли кроме слов в распоряжении и «либералов» и «радикалов» ничего не было. А Николай, как кот Васька, слушал да ел.
Немногим лучше шло дело и у революционных партий. Они переживали в это время мучительный период первоначальной организации, — в своем роде не менее мучительный, чем период первоначального накопления, — и были почти парализованы тою массою усилий, которая на эту работу требовалась. Социал-демократическая партия только что в сущности организовалась, — о настоящей партии можно было говорить только со времени второго съезда в августе 1903 г. На съезде впервые был поставлен Лениным вопрос об образовании действительно революционной, боевой рабочей партии, связанной железной дисциплиной и бьющей всеми силами в одну ближайшую цель — низвержение царизма. Почин Ленина встретил поддержку старой группы «Освобождение труда» в лице Плеханова, пророчески предсказавшего в своей речи некоторые основные черты будущей Октябрьской революции. Но значительная часть марксистской интеллигенции — не только из «экономистов» но и из «искровцев» — уже тогда понимала «буржуазную революцию», — а буржуазного характера ближайшего этапа революции не отрицал и Ленин, — так, как впоследствии стал понимать ее Плеханов, как революцию по крайней мере в союзе с буржуазией, если не под ее руководством. Ленину удалось собрать незначительное большинство. Но в меньшинстве оказались почти все старые «вожди», с Мартовым во главе; их авторитет был еще громаден, без них не умели обойтись, и скоро, несмотря на поражение на съезде, они оказались полными хозяевами в Центральном комитете и в «Совете» партии (совещание Центрального комитета и редакции центрального органа — «Искры»). Хуже всего было, что и Плеханов перешел на их сторону. Ленин должен был выйти из редакции «Искры», одним из создателей которой он был; но ленинцы, или большевики, как они стали называться (по большинству, полученному ими на съезде), конечно не сдали своих позиций, и все русские организации сделались театром ожесточенной борьбы большевиков с меньшевиками (мартовцами). Влияние этой борьбы на рабочее движение можно оценить по одному конкретному примеру. В конце ноября 1904 г. большевики решили организовать большую манифестацию в Петербурге. Была поведена агитация в рабочих массах, напечатано несколько тысяч воззваний. В последнюю минуту меньшевики взяли в петербургской организации верх, манифестация была отменена, и заготовленные листки сожжены. Часть партийных товарищей, главным образом из интеллигенции, все же вышла на улицу в назначенный день, но рабочие, до которых естественно не дошли сожженные воззвания, отсутствовали. Полиция могла на досуге избить собравшихся студентов и курсисток, одержав таким путем легкую победу над революцией