46.
Но немногим удачнее была и московская манифестация несколько дней спустя, — на нее пришло всего триста рабочих. И это показывает, что эпизод с сожженными листовками, как он ни характерен сам по себе, не может остаться главной причиной неудачи. Главное было то, что «склока» большевиков с меньшевиками лишала тех и других доверия в глазах рабочей массы. Сущность и важность спора даже в партийных рядах тогда отчетливо понимали немногие: со всею очевидностью она выяснилась только после декабря 1905 г. Беспартийные же рабочие просто недоумевали, о чем спорят между собою товарищи интеллигенты, и, в отчаянии от отсутствия единого партийного руководства, готовы были пойти за кем попало.
А человек, готовый вести — или провести — рабочих, уже был налицо. Это был петербургский наследник Зубатова — Гапон.
Мы уже говорили, что московскую неудачу Зубатова его начальство склонно было рассматривать как признак личной его, Зубатова, неумелости или недобросовестности, а отнюдь не как доказательство несостоятельности самой идеи зубатовщины. Идея, наоборот, продолжала быть популярной, искали только наиболее подходящего исполнителя. В 1903 г. петербургской охранке показалось, что такого исполнителя она нашла в лице молодого, только что кончившего тогда духовную академию священника Георгия Гапона. Человек живой, с демагогическими наклонностями, которые его впоследствии и погубили, Гапон оказался прикосновенным к какому-то политическому делу и таким путем попал в лапы Зубатова и его помощников. Его «выручили» и дали ему понять, что на службе полиции он гораздо легче найдет удовлетворение своим инстинктам и склонностям, чем на службе революции. Гапон впоследствии уверял, будто он с самого начала надувал полицию, но это было уже долго спустя после того, как история возвела его в звание революционера, независимо от того, хотел он этого или не хотел. Поэтому доверять особенно его словам не приходится. Во всяком случае, доверием полиции он пользовался очень долго.
Нужно сказать, что доверия этого он вполне заслуживал. В деле «обрабатывания» пролетариата на пользу царизму Гапон несомненно представлял следующую, высшую, ступень по сравнению с Зубатовым. «Метод» последнего представлял то главное неудобство, что участие во всем полиции слишком грубо и явно выступало наружу. Это еще могло годиться с более отсталыми московскими рабочими, но это не обещало никакого успеха перед более развитым петербургским пролетариатом. Гапон это превосходно понял. «Конечно, — писал он в записке, поданной им директору департамента полиции Лопухину осенью 1903 г., — при той постановке дела, какая имела место в Одессе (о Минске нечего и говорить), где руководителем русских рабочих являлся еврей, и в Москве, где руководителем являлась — и притом не особенно умело — полиция и где потому дело приняло административно-полицейский, и притом показной, шумный характер, конечно только поверхностный или слишком увлекающийся человек мог не глядеть с недоуменными вопросами на своеобразное рабочее движение, поднятое и ведомое правительственной (политической) властью... Нельзя забывать, что в обществе еще до сих пор существует облако предубеждений против полиции; еще до сих пор оно находится под гипнозом исторических и социальных условий и событий и потому нередко относится враждебно, с опасением, ко всякому доброму начинанию правительственной полицейской власти,—ко всему, что от нее исходит. Поэтому и при проведении в жизнь своих идей полиция для пользы самого дела, приняв на себя роль даже ревнивого наблюдателя и строгого контролера, должна как бы отойти в сторону и, уступив место общественной самодеятельности, при этом справляться с практическим осуществлением той или иной идеи, конечно поощряя так или иначе разумную и благожелательную самодеятельность общества».
Таким образом зубатовщина в Петербурге должна была быть замаскирована в «самодеятельность» рабочих, а во главе дела должен был стать человек, не носящий полицейского мундира, вообще формально ничем не связанный с полицией, мало того — при случае могущий формально от нее отречься. Я полицейский? Да вы с ума сошли! А в то же время цели, которые преследовал Гапон, были на 100% теми же целями Зубатова — об этом неопровержимо свидетельствует та же, сейчас цитированная записка Гапона, где последний писал: «Сущность основной идеи заключается в стремлении свить среди фабрично-заводского люда гнезда, где бы Русью, настоящим русским духом пахло, откуда бы вылетали здоровые и самоотверженные птенцы на разумную защиту своего царя, своей родины и на действительную помощь своим братьям-рабочим».
Если прибавить к этому, что гапоновские организации получали щедрую субсидию из охранки, чего не счел возможным скрыть даже сам Гапон в своих записках, уверяя лишь, что он брал эту субсидию для отвода глаз; что Гапона охранщики постоянно видали в своих учреждениях как своего человека, — то относительно того, кто был Гапон в начале своей карьеры, ни у одного разумного человека не может остаться тени сомнения.
Это был Зубатов, только более усовершенствованного типа, — более живой, подвижной, несравненно более способный к роли вождя масс, чем его предшественник и учитель. Эта живость и демагогические наклонности должны были в известный момент сделать Гапона предателем полицейского дела, как в известный момент, мы помним, стал таким предателем и Азеф; но это не мешает тому, что по своей «основной работе» и тот и другой были охранщиками.
Несмотря на противодействие заведывавшего тогда фабриками и заводами министерства финансов, Плеве не только разрешил открыть в Петербурге подобное московскому «Общество взаимного вспомоществования рабочих в механическом производстве» с уставом еще более «либеральным», но пошел и на открытие общества с еще более широкими задачами, под названием «Собрания русских фабрично-заводских рабочих». Это «Собрание», получившее между прочим право «учреждать разного рода просветительные предприятия, как то: библиотеки и читальни, народные чтения, беседы и лекции по общеобразовательным предметам, образовывать различные благотворительные и коммерческие предприятия» и т. д., было форменным «желтым» рабочим союзом. Чтобы правительство пошло на такой рискованный опыт, нужно было, чтобы оно очень верило в способность «своих» людей бороться с легко могшей, казалось бы, проникнуть в такую организацию революционной пропагандой. Несомненно, что тут был даже не один Гапон, а целая шайка провокаторов, которые потом тоже конечно непрочь были изобразить себя ловкими революционерами, умевшими дурачить власть. На самом деле эту последнюю одурачил стихийный рост пролетарской революции в России.
Устав «Собрания русских рабочих» был утвержден в феврале 1904 г., а колоссальный размах его приходится на осень этого года, когда один за другим стали открываться его «отделы» в различных районах Петербурга. Чем привлекало оно в свою среду рабочих?
Тут надо прежде всего иметь в виду, что положение питерского заводского пролетариата к этому времени сделалось поистине отчаянным. Заработок металлистов даже номинально упал с 1903 по 1904 г. весьма заметно — с 253 р. на 237 р. в год. Между тем цены на все предметы из-за войны сильно поднялись: «Пуд ржаного хлеба в октябре 1903 г. в Москве стоил 75 коп., а в октябре 1904 г. — 78 коп.; фунт мяса (третий сорт) в октябре 1903 г. стоил 5 коп., а в октябре 1904 г. — 8 коп., 50 сельдей в октябре 1903 г. стоили 1 р. 63 к., а в октябре 1904 г. — 2 р. 35 к. и т. д.»47Реальная заработная плата понизилась таким образом за год не меньше чем на 20—25%. Но и за такую пониженную плату достать работу во время кризиса было не легко. Гапон в своих записках рисует такие сцены — в этом на его записки можно положиться, ибо лгать ему тут не было никакого резона, в то же время, живя среди рабочих, их жизнь и быт он должен был знать хорошо: «Я часто наблюдал эти толпы бедно одетых и истощенных мужчин и женщин, идущих с заводов. Ужасное зрелище. Серые лица кажутся мертвыми, и только глаза, в которых горит огонь отчаянного возмущения, оживляют их... Нечего удивляться, что такой рабочий, возвращаясь домой и видя ужасную нужду своей домашней обстановки, идет в трактир и старается заглушить вином сознание безвыходности своего положения. После пятнадцати или двадцати лет такой жизни, а иногда и раньше, мужчины и женщины теряют свою работоспособность и лишаются места. Можно видеть толпы таких безработных ранним утром у заводских ворот. Там они стоят и ждут, пока не выйдет мастер и не наймет некоторых из них, если есть свободные места. Плохо одетые и голодные, стоящие на ужасном морозе, они представляют собой зрелище, от которого можно только содрогаться, — эта картина свидетельствует о несовершенствах нашей социальной системы. Но и здесь подкуп играет отвратительную роль: нанимают только тех рабочих, которые в состоянии дать взятку полицейским или сторожам, являющимся сообщниками мастеров... Часто ко мне обращались рабочие со словами: «Я работал двадцать лет на одном месте, и теперь мне отказали. У меня нет дома в деревне, и я знаю, я чувствую, что и я и моя семья погибли...» Полное отсутствие прав — как личных, так и общественных — еще сильней увеличивает ожесточение рабочих. Каждый представитель владельца, от директора до последнего мастера, может уволить рабочего. Каждый, стоящий на более высокой ступени, имеет право неограниченного угнетения своих подчиненных. Этим беззаконием и можно объяснить сильное развитие хулиганства в русских городах».
Иди речь только о заработной плате, движение еще можно было бы удержать на чисто экономической колее — и, стало быть, под влиянием Гапона и полиции; но вот это самое полное отсутствие прав, о котором говорит Гапон, оно-то и должно было неизбежно перевести дрижение на политические рельсы, несмотря на все ухищрения полицейских руководителей. Тред-юнионизм — чисто экономическое рабочее движение — обязательно требует, как своей политической оболочки, демократии, что и имело место в Англии и чего и следов не было в России 1904 г. Оттого никакие тред-юнионистские ухищрения Гапона не помогали. Он всячески стремился отгородить рабочих от политики, стараясь между прочим для этой цели сделать их домовладельцами (излюбленный прием английской буржуазии). В этом, как жалуется Гапон, он понимания и поддержки начальства не встретил Лучше удавалось другое — приобщение рабочих к искусству. Жизнь рабочего, даже в Питере, была необычайно сера и убога. Для самого рабочего развлечением были трактир и портерная, семья же его лишена была какого бы то ни было развлечения. Когда «Собрание» начало устраивать для своих членов общедоступные концерты, это было настоящим откровением. Концертные залы бывали переполнены до того, что полиция иногда совершенно серьезно начинала тревожиться: не провалилось бы. «Вот как у нас, совсем как у аристократов!» — с гордостью толковали между собою жены рабочих, расходясь по домам после концерта. Жалкие крохи, падавшие со стола буржуазии, казались неслыханным лакомством для этих несчастных людей.