Что же было причиной такого «паралича власти», столь огорчавшего тогда всякого убежденного черносотенца? Конечно еще не страх перед революцией в собственном смысле слова, — этот страх стал овладевать Николаем только под самый конец описываемого периода, когда обнаружилась ненадежность военной силы. В январе—марте до этого было еще довольно далеко. Руки правительству связывали две причины, в свою очередь связанные одна с другой и друг друга обусловливавшие; это были — явно начинавшийся переход в оппозицию буржуазии и продолжавшиеся все в более сильной степени неудачи японской войны.
Мы видели, что падение Порт-Артура, как известная метка, играло роль даже в расчетах случайных вождей рабочего движения: Гапон связывал свое выступление именно с этим событием. Но на буржуазию, в интересах которой и шло кровопролитие, это должно было действовать гораздо сильнее. Если что делало этот класс «патриотическим», так прежде всего другого надежда на расширение рынка. Но вести войну так, как вело ее правительство Николая, — это значило губить и тот рынок, который еще оставался. «Докладная записка санкт-петербургских заводчиков и фабрикантов господину министру финансов», поданная в конце января, прямо ставила палец на рану, указывая на сокращение рынка в связи с разорением и, стало быть, уменьшающейся покупательной способностью населения. «Не умеете управлять», — так можно вкратце выразить смысл всех подававшихся по этому поводу записок. И неудача самодержавного способа управления естественно перекидывала российского предпринимателя в лагерь сторонников нового, конституционного, способа. Необходимости перехода к этому способу, собственно, не отрицал ни один из слуг Николая: не только Витте, проводивший эту мысль иезуитскими средствами (самодержавие и какое бы то ни было самоуправление несовместимы, а вовсе упразднить самоуправление уже нельзя, так придется ограничить самодержавие, — таков был потаенный смысл знаменитой записки Витте о земстве), но и Плеве, откровенно говоривший Шипову, что когда-нибудь конституцию придется дать. Не понимал этого, кажется, один Николай. Дезертирство буржуазии и должно было сделать это ясным даже для него. Когда московские фабриканты, под предводительством С. Т. Морозова, заявили начальству, что свобода слова, печати, сходов собраний и т. д. есть необходимое условие дальнейшего существования крупной промышленности в России, — это было все равно, что предложить выбор: или капитализм, или самодержавие. Но без капитализма самодержавие не могло уже более существовать. Записки фабрикантов были наименее заметным проявлением «революционности» после 9 января 1905 г., но на «высшие сферы» они действовали сильнее воплей интеллигенции. В декабре Николай еще колебался: созывать ему представителей или не созывать. А 18 февраля (старого стиля) он записал в своем дневнике: «У меня происходило заседание совета министров. Подписал рескрипт на имя Булыгина53. Дай бог, чтобы эта важная мера принесла России пользу и преуспеяние».
Недостатком «важной меры» (уже самое положение показывает, с каким трудом она влезла в голову Николая) было то, что она опаздывала самое меньшее на два месяца. Совещательное представительство — вкратце это именно и было то, о чем так длинно и тягуче рассказывал в своей записи Николай, — могло бы удовлетворить меньшинство буржуазии в декабре; в феврале оно не удовлетворяло уже никого. И, вдобавок, не прошло недели со дня издания столь «важного» в глазах Николая манифеста, как новый удар на внешнем фронте, удар более тяжелый, чем все бывшие доселе, напомнил, что ни о каком расширении рынка путем побед над коварным врагом и думать не приходится.
Мы видели (см. выше, стр. 304—305), что для перехода в новое наступление Куропаткин дожидался, пока его армия будет иметь решительный численный перевес над японскою. К концу января—началу февраля 1905 г. это и было, казалось, достигнуто. Всего с начала войны было переправлено в Манчжурию к этому времени более 800 тыс. человек. Вычитая все потери, а также войска, оставшиеся в тылу, Куропаткин имел под Мукденом не менее 400 тыс. штыков и сабель на бумаге, по спискам, и не меньше 300 тыс. на самом деле. Японцы, хотя к ним и подошла теперь армия, взявшая Порт-Артур, были значительно слабее. Уже к концу января русская армия попробовала перейти в наступление (сражение при Сандепу), но обычная безалаберщина привела к тому, что все кончилось бесполезным кровопролитием. Это однако была лишь частичная неудача, не обескуражившая русского главнокомандующего, который продолжал готовить решительную атаку по всему фронту. Японцы его предупредили и атаковали первые. По обыкновению они напали не там, где хотели прорваться, и, отвлекши внимание русских к месту своей демонстративной (ложной) атаки, быстро двинули войска в обход обоих флангов русской позиции. Сражения вокруг Мукдена начались 12/25 февраля, а 26 февраля (10 марта) Николай писал в своем дневнике: «Опять скверные известия с Дальнего Востока: Куропаткин дал себя обойти и уже под напором противника с трех сторон принужден отступать к Телику. Господи, что за неудачи!»
Мукденская неудача была гораздо тяжелее ляоянской. На этот раз не удалось отступить во-время; русская армия была смята и уходила от Мукдена в полном беспорядке, теряя орудия, обозы и десятки тысяч пленных. Сто лет, со времени Аустерлица54. Куропаткин потерял всего, с пленными, до 120 тыс. человек — почти треть всех своих солдат — и смог остановить наступление японцев лишь на 190 км к северу от Мукдена. Во всей Южной Манчжурии не осталось теперь ни одного русского. От окончательного истребления русскую армию спасли только, во-первых, огромные потери самих японцев, — и у них выбыло из строя не менее 70 тыс. человек, — а, во-вторых, слабость японской конницы, которая была вдвое малочисленнее русской. Японцы поэтому не могли так же энергично преследовать русских, как атаковали.
Для японцев война была теперь в сущности кончена, так как забираться в глубь Северной Манчжурии, далеко от моря, никогда не входило в их планы. Но русское правительство, озлобленное своими поражениями, не хотело сдаваться. «С войны побитыми не возвращаются», — твердили русские генералы (преимущественно те, что оставались в Петербурге). Пользуясь тем, что война велась далеко от жизненных центров России, на далекой окраине, в Петербурге и после Мукдена продолжали хорохориться, посылали на Дальний Восток все новые и новые войска и с надеждой следили за приближавшейся к Тихому океану второй эскадрой, вышедшей из Кронштадта в октябре (см. стр. 306). А за Мукден нашли конечно виноватого, «ошибками» которого и объяснилось все дело: 1/14 марта Николай «целый день находился в угнетенном настроении духа», а 2/15 записал: «Куропаткин сменен, и назначен главнокомандующим Линевич». К маю он совсем утешился и стал предаваться обычным невинным развлечениям: 8 мая «убил кошку».
Такая смена настроений объяснялась еще и тем, что за Мукден находилось как будто утешение в победах на внутреннем фронте. В течение этого промежутка времени были, во-первых, закрыты бунтовавшие просветительные общества, причем долго топтавшаяся перед ними в нерешительности полиция, как и следовало ожидать, не встретила никакого сопротивления, а, во-вторых, была арестована боевая организация партии социалистов-революционеров (4 февраля присоединившая к Плеве самого реакционного и самого энергичного из великих князей, Сергея Александровича, правившего Москвою). Этот арест привел черносотенцев в особенный восторг, — не нужно забывать, что им всем, как и Николаю, революция казалась особенно страшной именно в образе «бомбы». «Московские ведомости» писали о провале эсеровских боевиков, как о «Мукдене русской революции», и не замечали при этом, что таким заголовком они признаются в полном разгроме русской армии под настоящим Мукденом.
На самом деле эсеровские покушения были лишь одним из отражений интеллигентской революции, а эта последняя была сама лишь отражением огромного сдвига, происходившего в народных массах. Сдвиг, как всегда, шел медленнее, чем хотелось бы нетерпеливой интеллигенции, но зловещим для правительства признаком было уже и то, что даже интеллигентское движение не боялось более полицейских репрессий. Закрытие просветительных обществ только помогло этому движению перейти на следующую организационную ступень: этою ступенью было образование «профессионально-политических союзов».
Чем дальше мы будем отходить от эпохи первой русской революции, тем труднее будет объяснить, что такое были эти союзы. До какой степени мало они походили на профессиональные организации пролетариата (начавшие возникать также в это время: к весне 1905 г. уже существовали союзы типографских рабочих, щетинщиков — в Западном крае — и лишь полупролетарский железнодорожный союз), видно хотя бы из того, что в числе их можно было встретить и «Союз равноправия женщин». В других союзах, как союзы инженеров и учителей (оба возникли в апреле), охрана профессиональных интересов брала больше места, но и для этих союзов дело было не в ней. Создание умирающего «Союза освобождения» (фактически распавшегося в марте, когда на третьем съезде ушло его левое крыло), эти союзы были зачатком несуществовавших еще открыто и непривычных для русской интеллигенции политических партий. Правительство обанкротилось, — после Мукдена это было ясно всем до очевидности; всякие «Севастополи» и «Плевны» были превзойдены, такого сраму: еще никогда не было. Оно должно уйти, — это тоже было ясно для всех. Кто же займет его место? Конечно люди из «образованного общества», выражаясь по-старинному, т. е. именно сама интеллигенция. Что место низвергнутого дворянско-бюрократического правительства может занять партия пролетариата, — это в те дни ни в чью голову не вмещалось (мы имеем в виду головы типичных интеллигентов). Еще больше изумились бы эти последние, если бы им сказали, что только это необыкновенное событие — переход власти в руки пролетариата — и есть успех револю