4, а самая большая из них, Волга, ведет не в море, а в озеро, которое хотя и называется Каспийским морем за его огромную величину, но из него никуда выхода нет.
Все это привело к тому, что в России торговля, а с нею промышленность развивались, как и русское земледелие, гораздо труднее, чем в других странах. России труднее было в этом отношении начать, но раз она начала, она, как увидим дальше, пошла даже быстрее других стран, потому что появление торговли и промышленности вызывает новые и новые успехи науки и техники. Это чрезвычайно ускоряет хозяйственное развитие и дает возможность человеку не только успешно обороняться от неблагоприятных природных условий, но и побеждать природу. Примером того, как это делается, мы и закончим эту часть нашего рассказа.
Северная часть Африки, как известно, занята бесплодной пустыней Сахарой, и, пока там жили кочевые арабы, никакое земледелие почти не было возможно, местами только, где случайно была вода, образовались оазисы. Но их было очень немного. Когда Северная Африка была занята французами, они принесли туда и свою технику. Они стали сверлить землю и очень скоро открыли, что в Сахаре вода, собственно говоря, есть, только очень глубоко, но при помощи артезианских колодцев, которые проникают в землю на сотни сажен, до этой воды можно добраться. Извлекши воду из земли при помощи таких колодцев, французы устроили искусственное орошение, и благодаря этому появляется целый ряд искусственных оазисов, засаженных финиковыми пальмами, дающими великолепный урожай. Финики в этих краях являются чуть ли не главной пищей, заменяя арабу все — и хлеб, и мясо, и т. д. Так благодаря превосходству европейской техники удается обратить в цветущий сад то, что люди считали осужденной навеки бесплодной пустыней.
Другой пример еще более нов и еще поразительнее. Благодаря новейшим успехам в науке люди добились возможности не только создавать растительность там, где раньше ничего расти не могло, но и создавать совершенно новые виды растительности, которых раньше не знали. Так один американский ученый садовод Бёрбанк добился новой породы грецкого ореха, который достигает полного роста и спелости в 14 лет, т. е. вдвое скорее, чем растет это дерево, добился сливы без косточек, малины с ягодами длиной до 4,5 см, — всего этого удалось достигнуть не в сотни лет усилиями многих поколений, а одному человеку, располагающему всеми современными научными средствами, в течение одной своей жизни.
Итак человек зависит от природы, и история идет скорее или медленнее в зависимости от тех природных условий, в какие поставлен тот или другой народ. Но эта власть природы над человеком не безгранична. С природой человек может справиться, и основой хозяйства является не природа. Природа — только материал для этого хозяйства. Основой хозяйства является человеческий труд; чем этот труд совершеннее, чем он более настойчив и умел, тем меньше человек зависит от природы, И нетрудно предвидеть, что в будущем, когда наука и техника достигнут совершенства, какого мы себе представить не можем, природа будет в руках человека мягким воском, из которого человек сделает все, что ему нужно.
А теперь спрашивается: то классовое устройство общества, о котором мы говорили выше, оно как-нибудь отражается на успешности борьбы человека с природой или нет?
Не только отражается, но в конце концов развитие техники, о котором мы сейчас говорили, определяется именно классовым устройством общества. То или другое устройство общества может или страшно замедлить это развитие или очень ускорить.
Приведем пример. Вот, говорят, паровая машина изобретена в Англии во второй половине XVIII века. И вовсе это не так. О действии пара люди знали еще в древности, более двух тысяч лет тому назад. Но хозяйство тогда было рабовладельческое, в распоряжении у хозяев было огромное количество сильных, мускулистых людей — их мускулы и заменяли всякую машину, И паровой двигатель, изобретенный одним тогдашним ученым, никакого успеха не имел — не привился.
Мало того. Изобретение это, давно забытое, было повторено в XVII веке во Франции. Но во Франции тогда господствовало мелкое, ремесленное производство; оно процветало, а на что ремесленнику, в его небольшой мастерской, паровая машина? Французские ремесленники совсем не заинтересовались новым изобретением, и оно заглохло. Но вот лет через 50 в Англии скопилось огромное количество рабочих рук, вследствие обезземеления крестьян жадными помещиками, и огромное количество ценного сырья, награбленного купцами-капиталистами в колониях. Стало возможно и нужно крупное производство — и в третий раз изобретенная паровая машина сразу имела огромный успех.
Но отнюдь не следует думать, что капиталистическое хозяйство предоставляет технике необозримые возможности. Ничего подобного! Капитализм, с его яростной конкуренцией между предпринимателями, с его стремлением предпринимателей к монополиям, главным образом в новейшее время, может тормозить развитие техники не хуже рабовладельческого хозяйства. Для многих читателей этой книжки будет может быть новостью узнать, что автомобиль и паровоз изобретены в одно время, автомобиль (паровой) даже немного раньше. В Лондоне уже сто лет назад начали ходить паровые автобусы. Но капиталисты-железнодорожники ужасно испугались этой конкуренции. Как? Будут быстро перевозить пассажиров по простой дороге, не по рельсам? Невозможно стерпеть! Грабеж, разорение! И бедные паровые автобусы стали всячески чернить: и мостовые-то они портят своими железными шинами (резиновых тогда не было), и лошадей-то пугают и тем причиняют несчастья и т. д., и т. д. Доходило прямо до издевательства над бедными автобусами: за сто шагов перед каждой «паровой каретой» должен был итти человек с флагом, крича всем проезжающим, что приближается страшная машина. Можно себе представить, с какой быстротой двигались после этого автобусы!
Сжили таким манером со свету первые автомобили. И только лет через семьдесят, когда изобрели керосиновые и бензиновые двигатели и стало выгодно заменить ими лошадиную тягу (в Берлине сейчас такси дешевле извозчика), автомобиль опять воскрес. Рельсовые железные дороги за это времи настолько усовершенствовались, что уже не боялись конкуренции.
Итак капитализм с его погоней за барышом и с его конкуренцией может создавать препятствия для развития техники столь же успешно, как и рабовладельческое хозяйство.
Только когда власть переходит в руки трудящихся и исчезает эта жажда наживы, нет больше препятствий для борьбы человека с природой. Наше сельское хозяйство имело самую первобытную технику, пока господствовал капитализм: промышленность и транспорт давали капиталистам такие барыши, что в сельское хозяйство капитал не шел. И лишь социалистическое государство, государство пролетарской диктатуры, могло поставить себе задачей догнать и перегнать в сельском хозяйстве Соединенные штаты. И только общество, где не будет классов, даст человеку ничем неограниченные возможности в борьбе с природой.
ЧАСТЬ I
Первые столетия русской истории
Восточноевропейская равнина десятки тысяч лет назад; человек ледникового периода. Скифы. Славяне; славянская колонизация. Хозяйственный быт древнейших славян по языку: «нож», «тенета», «соха», «жито», «мед». Рассказы иностранцев; русские предания, варяги и хозары; «основание русского государства». Первые русские «государи» — рабовладельцы и работорговцы; население древнейших городов. «Русь», «Русская правда», судебные обычаи. Образование общественных классов: «рост», «закуп», классовая борьба, ее отражение в «Русской правде». Киевские революции XI—XII вв.; вечевой строй. Причина упадка древнерусских городов; «крестовые» походы; татарское нашествие; превращение городской Руси в сельскую. Культура городской Руси; «Слово о полку Игореве», летописи. Религиозные верования; «Крещение Руси», значение христианских обрядов как классового явления; анимизм как основа христианства и язычества; анимизм как отражение борьбы за жизнь; памятники христианского анимизма.
На Восточно-европейской равнине человек появляется буквально в «незапамятные» времена, — когда вся северная половина этой равнины была покрыта толстой ледяной корой. Украина по своему климату походила на теперешнюю Архангельскую губернию, и на ее тундрах паслись стада мамонтов — доисторических слонов, покрытых густой, длинной шерстью. На этих мамонтов охотился первый обитатель нашей страны, их мясом он питался, делал себе из их костей орудия. Кроме этих костяных орудий он имел еще грубо обтесанный каменный топор и ду6ину, и этим ограничивалась вся его техника. Следы одной стоянки таких охотников на мамонта найдены среди нынешнего города Киева на несколько сажен ниже теперешнего уровня почвы. Когда это было? Во всяком случае несколько десятков тысяч лет назад, не меньше. Были ли эти охотники на мамонта предками теперешнего населения СССР? По всей вероятности нет. По мере того как менялся климат5, становилось теплее, ледник все суживался и суживался, и жившее по южному краю ледника население должно было все дальше уходить на север и на восток, в теперешнюю Сибирь, к Ледовитому океану. Туда ушел и мамонт, и там он вымер, его останки (иногда с шерстью и мясом) и до сих пор чаще всего находят во льдах Сибири. Возможно, что вымерли без остатка и люди, которые на него охотились, а может быть их потомки и до сих пор бродят по берегам Ледовитого океана в лице теперешних самоедов и лопарей, питаясь только не мясом мамонта, а его уцелевшего младшего современника— северного оленя.
За десятки тысяч лет, протекшие с тех пор, население Восточно-европейской равнины сменилось тоже может быть не один десяток раз. После дикарей каменного века мы встречаем здесь еще остатки людей медного и бронзового веков, не знавших еще железа; потом остатки людей железного века, но и это быть может не были еще предки теперешнего населения. В V столетии до начала нашего летосчисления, т. е. за две с половиной тысячи лет до нас, мы имеем уже письменные рассказы о южной части теперешней Украины. Там тогда жили скифы, кочевой народ, занимавшийся скотоводством; остатком его являются теперешние осетины в Кавказских горах. Что было дальше к северу, греки, рассказавшие нам о скифах, хорошенько и сами не знали. Лет 800 спустя после этих рассказов мы встречаем первые известия о славянах; тут уже начинается непрерывная связь с новейшими временами, потому что на славянских языках говорит подавляющее большинство населения нашей страны6.
Сходство языка конечно еще не может служить доказательством происхождення теперешнего населения Восточно-европейской равнины от одних славян. Теперешние французы говорят на «романском» языке, на одном из языков, происшедших от латинского языка древних римлян, но происходят они не от римлян, а главным образом от кельтов, которые были когда-то покорены римлянами и усвоили их культуру, а с нею и их язык. Мы определенно знаем, что на этой равнине одновременно со славянами жили народы и других языков, и названия разных мест, рек и даже городов до сих пор об этом напоминают. Слова «Москва», «Ока», Клязьма» — не славянские, а финские, — показывают, что когда-то здесь жили финские племена и до сих пор не вымершие, а только покоренные славянами и ославянившиеся, усвоившие себе восточно-славянский, т. е. русский язык и напоминающие о себе наружностью, чертами лица теперешнего великорусса, москвича или владимирца. Дальше на восток такие же неславянские племена, покоренные в более позднее время, сохранили еще и свой язык (чуваши, народ мари, или черемисы, и т. п.). Таким образом славянский язык еще не доказывает, что в наших жилах течет непременно славянская кровь: русский народ образовался из очень различных племен, живших на Восточно-европейской равнине, но славянское племя оказалось из всех них самым сильным, — оно и навязало всем другим свой язык. Первое время славяне занимали только небольшой юго-западный угол этой равнины, нынешнюю Западную Украину. Несколько позже они заняли среднее течение Днепра и Полесье (белоруссы являются по всей вероятности остатком древнейших славянских поселенцев), еще позже пробрались на север, к Финскому заливу и Ладожскому озеру, и наконец позднее всего заняли теперешнюю Великороссию — Московскую и смежные области. Это передвижение славян по Восточно-европейской равнине заняло не меньше 500 лет, а если считать до того времени, когда они достигли самого восточного края равнины — Уральских гор, то и всю тысячу лет. От последних шести столетий этого тысячелетня мы имеем письменные памятники — летописи, сборники судебных обычаев (на древнерусском языке, называвшиеся «правдами» и «судебниками»), наконец всякого рода договорные и жалованные «грамоты», духовные завещания и т. п. От послдних трех-четырех столетий сохранились даже и кое-какие памятники материальной культуры, преимущественно церкви и иконы, но также и остатки по крайней мере других больших зданий, дворцов и крепостей. Словом, жизнь славян с XI по XVI столетие нашего летосчисления (с XVI в. первые русские колонисты перешагнули за Уральский хребет) мы можем себе представить довольно полно и подробно. Что касается первых трех-четырех столетий славянского расселения, мы о них прямых сведений не имеем и можем судить о славянской культуре того времени отчасти по рассказам иностранцев, которые видали славян того времени (преимущественно греков и арабов), главным же образом по языку.
Человек называет предметы своего обихода, орудия, которыми он пользуется. Орудия меняются, но названия часто остаются: люди к ним привыкли, им не хочется изобретать новых слов. Прежде через уличную грязь набрасывали бревна, это было нечто вроде моста и правильно называлось «мостовой»; остатки такой деревянной мостовой нашли в московском Кремле. Теперь говорят об «асфальтовой мостовой», хотя тут ничего похожего на мост уже нет. Так по старым словам мы можем восстановить старую культуру.
Славянский язык очень наглядно показывает нам все ступени развития техники. Так мы знаем из раскопок, что раньше металлических орудий все люди имели орудия из камня, сначала грубо оббитого (так называемый палеолитический, древнекаменный период — от греческих слов «палеос» — старый, древний и «литос» — камень), потом полированного (новокаменный, неолитический период). Но славянское слово «нож» значит на том языке, откуда оно заимствовано, «кремень»: следовательно первые ножи, которые увидали славяне, были каменные. Дикарь каменного века лишь редко отваживается напасть прямо на крупного зверя, — чаще он старался завладеть им хитростью, поймать его в засаду. Упомянутые вначале охотники на мамонта загоняли его в нарочно вырытые ямы и выжидали, пока там зверь издохнет. Совершенно естественно, что древнейшее охотничье слово славян, звучащее одинаково на всех славянских языках, — «тенета». Теперешняя пахота, при помощи сохи или плуга, силою лошади либо вола, кажется нам простым занятием, но на самом деле это был результат целого ряда изобретений, плод усилий многих поколений людей, трудившихся над земледелием тысячи лет. Прежде всего изобрести такие на взгляд простые орудия, как соха или борона, не так просто было. Вместо бороны еще лет 80 назад на окраинах России можно было видеть большой сосновый сук: его отдельные ветки и заменяли собою зубья бороны. А в более древнее время такой же сук, только еще более толстый и крепкий и без веток, заменял собою соху. Такую пахоту изогнутыми суком или палкой мы еще и теперь встречаем у различных диких народов Африки, а что так же было и у славян, показывает первоначальное значение слова «соха»: сначала это слово значило именно «палка», «жердь».
Еще труднее было добыть живую силу, которая тащила бы плуг или соху. Если уж убить крупную дичину дикарю каменного века было не под силу, тем меньше мог он подчинить себе, заставить себе служить животное, как лошадь или бык, сила которого гораздо больше силы человеческой. Наблюдения над теперь живущими дикарями показывают, что скотоводство развивается у людей всего позднее, — гораздо позже, чем они начинают заниматься земледелием. Совершенно понятно, почему слово «скот» на древнеславянском языке обозначало богатство: тот, кто первый приручил животных, был настолько экономически сильнее других, что был все равно, что миллионер в буржуазном обществе. Недаром высший класс во всей Западной Европе получил в старину название «лошадятников», или «конных» (по-испански — «кабаллеро» от «кабаллус», конь; по-французски «шевалье» от «шеваль», лошадь; по-немецки — «риттер» — конный, откуда наше «рыцарь» и т. д.). Мы сейчас увидим, что обладание скотом было источником силы и влияния даже во времена вполне исторические.
Но, ковыряя землю изогнутым суком, первобытный славянин питался все же главным образом от земледельческого труда. Это видно по тому, что он слово «хлеб» — «жито» по-славянски — производил от того же корня, как и «жизнь». Хлеб был главным средством к жизни, главным видом пищи. На охоту славянин полагался гораздо менее: когда-то еще в тенета зверь попадется. Зато был мелкий зверек, которым если и не легко было завладеть, — да и не стоило, — то у которого легко было отнять вкусные и питательные плоды его труда. Этим зверьком была пчела. Добывание меда диких пчел, бортничество — одно из древнейших занятий не только славян, а всех без исключения обитателей Восточно-европейской равнины. «Мед» не только одно из древнейших славянских слов, но оно общее у славян и у финских племен, населяющих или населявших когда-то нашу страну. А бортные ухожаи, места, где водились дикие пчелы, считались великою ценностью опять-таки уже во вполне исторические времена, когда славянин давно уже имел железный топор и давно выучился пахать на лошади.
Язык таким образом рисует нам древнейших славян народом очень первобытным.
С этим вполне сходятся те описания славян, какие оставили нам греки, наблюдавшие славян в начале этого периода, в VI в. нашего летосчисления. Греки изображают тогдашних славян настоящими дикарями — грязными, полуголыми, не имеющими даже прочных жилищ, а живущими в шалашах, употребляющими отравленные стрелы и чрезвычайно жестокими: напав на какой-нибудь греческий город, они истребляли все население поголовно, пленных не брали. «Зато, — неожиданно прибавляют греческие писатели, — славяне и сами не знают рабства, и если кто, случайно уцелев, попадает к ним в плен, он живет так же, как и сами славяне». Греков это очень удивляло, потому что их собственное хозяйство держалось в это время на рабском труде, и они не могли понять, как это люди могут пренебрегать такой ценной вещью, как раб. У славян же в это время никакого правильного хозяйства еще не было, и рабского труда им негде было применить, — оттого они и пленных не брали и случайно попавшего в плен иностранца не делали рабом.
Что касается общественного устройства тогдашних славян, то о нем греки могли только рассказать, что славяне распадаются на множество отдельных маленьких племен, которые постоянно между собою ссорятся. Воспоминания об этих постоянных ссорах между племенами сохранились и в преданиях о начале «русского государства», которое летопись относила к середине IX в., — лет значит через триста после того, как появились первые известия о славянах. Но по этому преданию, основателями первых больших государств на Восточно-европейской равнине были не славяне, а пришлые народы: на юге — хозары, пришедшие из Азии, а на севере — варяги, пришедшие со Скандинавского полуострова, из теперешней Швеции. Потом варяги победили хозар и стали хозяевами на всем протяжении этой равнины.
Это предание новейшие историки часто оспаривали из соображений патриотических, т. е. националистических; им казалось обидно для народного самолюбия русских славян, что их первыми государями были иноземцы. На самом деле это не менее и не более обидно, чем то, что Россией с половины ХVIII в. управляло, под именем Романовых, потомство немецких, голштинских герцогов (подлинные Романовы вымерли в 1761 г. в лице дочери Петра I — Елизаветы, у которой не было детей). То есть это вовсе никакого значения не имело, и то, что первые новгородские и киевские князья, которых мы знаем по именам, были шведы по происхождению (что несомненно), совсем неважно. Гораздо важнее то, что эти шведы были рабовладельцами и работорговцами: захватывать рабов и торговать ими было промыслом первых властителей русской земли. Отсюда непрерывные войны между этими князьями, — войны, целью которых было «ополониться челядью», т. е. захватить много рабов. Отсюда их сношения с Константинополем, где был главный тогда, ближайший к России, невольничий рынок. Об этом своем товаре, «челяди», первые князья говорили совершенно открыто, не стесняясь; один из них, Святослав, хотел свою столицу перенести с Днепра на Дунай, потому что туда, к Дунаю, сходилось «всякое добро», а среди этого «всякого добра» была и «челядь». Кроме этого на рынок шли и продукты лесного хозяйства — меха, мед и воск. Это все князья побывали «мирным путем», собирая в виде дани со славянских племен, которые им удалось покорить. Но рабы были самым важным товаром, — о них больше всего говорится в договорах первых русских князей с греческими императорами.
Первые русские «государи» были таким образом предводителями шаек работорговцев. Само собою разумеется, что они ничем не «управляли»; в Х в. например князь и в суде еще не участвовал, только с XI столетия князья начинают понемногу заботиться о «порядке» в тех городах, которые образовались мало-помалу около стоянок работорговцев. Дошедшие до нас письменные памятники изображают именно городской быт и городскую жизнь. Население этих городов было не чисто славянским, а очень смешанным. Туда стекались торговцы и просто беглецы из разных стран, куда ходили русские купеческие караваны. Именно это смешанное население и получило раньше всего название «Руси» — от прозвища, которое финны дали шведам, приезжавшим в Финляндию через Балтийское море. Шведы составляли первое время господствующий класс этого городского населения: имена первых князей и их ближайших помощников, бояр, сплошь шведские, как мы уже упоминали. Греческие писатели приводят несколько тогдашних «русских» слов, и они все заимствованы из шведского языка. Самое слово «князь» происходят от шведского «конунг», а другое всем знакомое слово «витязь» — от такого же шведского «викинг». Но большинство городского населения было славянское, и князья с их боярами скоро среди него ославянились. В конце Х в. все князья носят уже славянские имена (Святослав, Владимир, Ярослав и т. д.) и говорят не по-шведски, а по-славянски.
О быте и нравах этих первых «русских» людей, обитателей Новгорода, Киева, Смоленска, Чернигова, Переяславля (это вместе с Полоцком, стоявшим несколько в стороне и находившимся вначале в руках особой княжеской семьи, но тоже шведского происхождения, — древнейшие «русские» города, о каких мы знаем), мы узнаем больше всего из так называемой «Русской правды», сборника судебных обычаев, самые древние из которых возникли в Х в., а окончательно составилась «Русская правда» в ХIII в. Отсюда мы и узнаем, что князь в Х в. еще не судил. Дела между горожанами решались или самосудом: когда один человек ранил или убивал другого, тот или его друзья и родственники расправлялись с виновными сами, синяк за синяк, сломанное ребро за сломанное ребро, а за убийство убийцу убивали, — это называлось «кровною местью»; или же спорящие шли на третейский суд перед 12 человеками (присяжными) и подчинялись их решению. Решение это обыкновенно состояло в том, что ударившего или убившего приговаривали заплатить пострадавшему или его семье деньгами. Дороже всего платили за тех, кто принадлежал княжескому двору, меньше всего за крестьян — то же, что и за рабов. Считали тогда на серебро, хоть и называли его иногда, по старой памяти, «скотом». Перевести тогдашние цены на теперешние очень трудно, но приблизительно выходит, что жизнь крестьянина стоила тогда рублей 500, а жизнь боярина — в 16 раз дороже. За увечье тоже платили, но конечно меньше, чем за убийство. Если убитый был раб, хозяин высчитывал, был ли это обученный какому-либо ремеслу невольник или простой чернорабочий: за обученного раба-ремесленника нужно было платить дороже, чем за свободного крестьянина.
В чем же тут состоял суд? Да вот в том, что судьи помогали столковываться сторонам, обиженному с обидчиком, и высчитывали, сколько кому платить. А наказание? О нем сначала и речи никакой не было, не считая того, что обиженный, если чувствовал себя сильным, мог ударить, а то и убить обидчика. Наказаний вначале не было, потому что городская Русь X—XI вв. еще не знала общественных классов. Наказания служат средством для господствующего класса поддержать свою власть и привилегии (преимущества).
Например в буржуазном обществе, где все основано на частной собственности, наказаниями стараются внушить уважение к собственности. Кто затронет чужое право собственности, того всячески позорят, сажают в тюрьму, осуждают на каторжные работы и т.д. Но пока класса собственников еще не образовалось, всякий охранял себя и свое достояние, как умел, или обращался к окрестным жителям и соседям и у них искал защиты. Что нужна какая-то власть, которая бы хватала, сажала, наказывала, — это не приходило в голову.
Но постепенно наверху городской Руси выделилось люди, в руках которых благодаря удачным походам и грабежам скопилось много богатства, главным образом скота (мы помним, что он вначале был очень дорог) и рабов, «холопов». Масса трудящегося населения от них зависела. Крестьяне, которых войны не обогащали, а разоряли, должны были брать у богатых взаймы, преимущественно скот, лошадей. Скот они должны были отдавать с приплодом (отсюда «рост» и наше «ростовщик», — так произошли проценты). Задолжавшие крестьяне, «закупы», если не могли расплатиться (а могли они это сделать очень редко), попадали в положение, очень похожее на холопское: ростовщик-козяин их бил, иногда и продавал, как невольников. В такое же положение попадали и городские ремесленники, даже купцы, торговавшие в кредит на занятые деньги. Образовалось два класса: богачей, во главе которых стоял князь, и городской да деревенской бедноты, угнетаемой богачами.
С появлением классов началась и классовая борьба: бедные восставали, нападали на богатых, поджигали у них дома, крали у них скот. В позднейших частях «Русской правды» (мы помним, что она составлялась в течение трех столетий) мы уже находим наказания и именно за разбой, т.е. вооруженное нападение на чужую собственность, за поджог и за конокрадство. От этих преступлений нельзя было откупиться, — за них казнили. Любопытно при этом, что приходилось запрещать платить всей деревней за разбойника; очевидно, что крестьянство смотрело на него иными глазами, чем богатые люди: ему казалось, что разбой можно откупить, как и обыкновенное убийство в те времена. Зато если разбойника не находили, т. е. деревня его укрывала, взыскивали со всей деревни, по круговой поруке. Из этих постановлений «Русской правды» мы кстати узнаем, что жертвой разбоев чаще всего становились «княжи мужи», т. е. богатые княжеские приближенные.
Никакими свирепыми наказаниями нельзя было испугать задавленную ростовщиками народную массу. И при первом же удобном случае она поднималось вся, уже не в виде отдельных «разбойников», а в виде общенародного восстания. В Киеве, — это был самый крупный тогдашний город, — мы знаем два таких восстания: одно во второй половине XI в., другое в начале ХII в. Поводом к первому были военные неудачи князей. Мы уже упоминали, что варяги (шведы) были не единственными охотниками за «челядью», не единственными работорговцами на Восточно-европейской равнине. У них были соперники, конкуренты по этой части, приходившие из Азии. Сначала это были хозары, — с ними справились еще первые варяжские князья. Потом пришли печенеги, — и с ними справились, но борьба уже обошлась не дешево: называвшийся выше князь Святослав был убит печенегами, и из его черепа печенежский князь сделал себе кубок. Когда пришла следующая волна азиатских соперников, пришли половцы, правнуки Святослава уже не в силах были с ними справиться и побежали. Население Киева тогда само взялось за оружие, но прогнало не только половцев, а и князей с их боярами. Это был однако кратковременный успех: скоро князья опять вернулись и жестоко расправились с вождями народной революции. Вымогательства ростовщиков становились все наглее и наглее, причем гнездом ростовщичества был княжеский двор: князь был первым спекулянтом, торгуя солью и т. п. На этот раз киевская беднота не дожидалась военных неудач: как только этот князь (сын свергнутого и вернувшегося за 40 лет перед тем) умер, восстание вспыхнуло вновь, и на этот раз не удалось его раздавить. Киевские богачи спаслись только тем, что поспешно призвали из другого города, из Переяславля, самого популярного тогдашнего князя, прославившегося победами над половцами, Владимира Мономаха. Тот сумел обойти народ ласковыми речами, но должен был сделать и целый ряд уступок. Вновь изданные постановления, записанные в «Русскую правду», запретили обращаться с закупом, как с холопом; закуп мог теперь искать управы на своего хозяина-ростовщика. Если купец, взявший деньги взаймы, терял их не по своей вине, а от пожара или кораблекрушения например, и не мог отдать долга, его не обращали в рабство, как это делалось раньше: он получал отсрочку для уплаты долга. Конечно все это не положило конец ростовщичеству и угнетению массы, которая от постоянных войн все беднела. Но первое время после киевской революции с этой массой считались больше, чем когда бы то ни было, и сходка киевских горожан, вече, управляла Киевом, ставила и низвергала князей, а те должны были разговаривать с вечем не как с подданными, а как со своим братом, как с равным. Князь говорил: «братья киевляне», а те ему отвечали: «брат наш».
Такие же, как в Киеве, порядки установились и в других городах — в Ростове (Ярославском), во Владимире, особенно же в Новгороде, о котором еще придется говорить особо. Но кроме Новгорода, где были и особые условия, как увидим дальше, у вечевых порядков не было никакого будущего. Тогдашние большие города жили работорговлей, — не нужно забывать этого. Они страшно опустошали этим окрестную страну. Крестьяне бежали от этих городов в чащу приволжских и приокских лесов, в теперешние Московскую и Ивановскую области. Эти крестьяне уже не были теми полудикарями, как первые славянские поселенцы; они имели уже железные орудия, умели пахать землю на лошади, сохою или плутом, они были гораздо сильнее тех финнов, которых они находили в московских лесах, и легко их покорили. В то же время для горожан они попрежнему оставались «смердами» (отсюда «смердеть» — вонять), которые годятся лишь на то, чтобы обратить их в рабство или брать с них дань. На вече смерды не имели голоса, и не было им расчета поддерживать вече. Древнерусская свобода была городской свободой, и она пала вместе с городами.
Главных причин упадка древнерусских городов было две: первой была огромная перемена в направлении и характере торговли того времени. Этот переворот известен в истории под именем «крестовых походов», потому что главной, всем объявлявшейся целью этих походов было будто бы завоевание у «неверных», т. е. магометан, Иерусалима и других «святых мест». На самом деле западноевропейские ополчения, шедшие освобождать «гроб господень», были лишь орудием в руках средневекового западноевропейского (преимущественно итальянского) торгового капитала. Южнофранцузские и итальянские купцы хотели себе пробить прямую дорогу на богатый тогда Восток, чтобы не зависеть больше от греческих, константинопольских купцов, которые держали до сих пор в руках восточную торговлю. В Иерусалиме крестоносцы удержались недолго, но Константинополем они в 1204 г. завладели прочнее. Главный покупатель русских товаров был разорен. Восточная торговля, которая шла прежде через Черное море и по Днепру, обходом в Балтийское море, пошла теперь прямо из Сирии, Палестины и Египта в Венецию и Геную, а оттуда, через альпийские горные проходы и Рейн, в Северную Европу. «Великий водный путь из варяг в греки», на котором вытянулась цепь древнерусских городов, заглох, а с ним вместе стали глохнуть и эти города.
Окончательно их добило татарское нашествие. Татары пришли оттуда же, откуда приходили хозары, печенеги, половцы, они были и сродни этим народам, и цели у них были те же — охота за человеческой дичью, — но из всех азиатских пришельцев татары были самыми сильными, лучше всех организованными. Нашествия прежних азиатов останавливались перед стенами городов, все опустошения доставались опять-таки крестьянам, «смердам». Татары умели брать города; повидимому им был известен даже и порох, еще неизвестный тогда (середина XIII столетия) в Западной Европе. Дружины русских князей не могли справиться с таким противником: все русские города попали один за другим в руки татар, кроме Новгорода. Татары не только разорили их и увели население в плен, но, упрочивая свою власть, они с корнем вырвали всюду (опять-таки кроме Новгорода) городскую свободу. Из князя они сделали своего приказчика, собиравшего дань для татарского хана, и всякое сопротивление ханскому приказчику каралось новым беспощадным разгромом. «Вече» стало значить то же, что «бунт»; «вечник» — то же, что «бунтовщик».
Татарские порядки прочно укрепились на Руси, особенно на северо-востоке, около Москвы и Владимира. Татарский способ раскладки податей (по сохам, так называемое «сошное письмо») удержался до середины ХVII столетия. Мы увидим дальше, как объединение Руси около Москвы было на добрую половину татарским делом. Но это будет еще впереди. И прямые, непосредственные следствия татарского нашествия были очень велики. Городская Русь, истощенная собственными грабежами, подбитая передвижкой мировых торговых путей с Черного моря и Днепра на Средиземное море и Рейн, была окончательно добита татарами и после татарского разгрома оправиться не могла. Россия стала той деревенской страной, какой мы привыкли ее видеть. И сложившиеся в этой деревенской Руси порядки были не похожи ни в дурную, ни в хорошую сторону на то, что представляла собой городская Русь Х и XII столетий. Князь и его боярин, работорговцы вначале, теперь превращаются в землевладельцев. Вместо того чтобы доставлять товар на невольничьи рынки, они сажают теперь захваченных ими пленников на землю, делают из них своих «смердов». Все это случилось конечно не сразу — не в один-два года, даже не в одно-два десятилетия. Задолго до татар, в XII в. боярин из ростовщика и торговца превращается в сельского хозяина: у него, по «Русской правде» есть село, в селе — приказчик и всякие рабочие. У одного князя летопись насчитывает 700 человек такой сельской челяди; про другого — галицкого князя Романа—даже поговорка сложилась: «Романе, Романе, худыми живеши, Литвою7 ореши», потому что он литовских пленников сажал на землю и заставлял пахать. Все это однако первое время не мешало князьям и боярам разбойничать и при случае торговать награбленным, а ростовщичество даже отлично уживалось с сельским хозяйством, доставляя рабочие руки в лице закупов. Только падение городов прочно усадило боярина в его усадьбе и окончательно сделало его «барином», помещиком.
От городской Руси (историки обыкновенно называют ее «Киевско-новгородской», по двум главным городам) осталось порядочное количество письменных памятников, показывающих, что в то время в городах, особенно при княжеских дворах, люди были уже довольно развиты умственно, имели литературные, художественные интересы и т. д. Князья не только грабили, а увлекались военной славой. Их придворные поэты воспевали их подвиги и оплакивали их несчастья. Одна такая придворная поэма — «Слово о полку Игореве» — до нас дошла целиком; она рассказывает о неудачном набеге одного князя на половцев. От других подобных поэм или песен сохранились отрывки в летописях, которые велись при каждом княжеском дворе; князья ссылались на летописи, когда им нужно было доказать свою правоту или неправоту соседа. Само собою разумеется, что в этих летописях князья не только на первом месте, но и о них рассказывается все хорошее, что можно рассказать, а об их врагах — все дурное. Если даже и летописи не могли скрыть тех киевских революций, о которых говорилось выше, значит уж слишком громкое было дело, о нем говорилось в народе, и летописцу ничего не оставалось, как оправдывать своего князя, сваливать вину на его молодость, на плохих советников и т. п. Вообще летописцы всячески старались возвеличить князей; это именно из летописей Киевской Руси новейшие историки извлекли разные сказки о том, будто князья явились на Русь, чтобы установить порядок, прекратить преступления, защитить обиженных и т. д., — сказки, которые и теперь можно прочесть в плохих исторических книжках, распространявшихся царским правительством.
Это возвеличение князей объясняется не только тем, что летописцы были придворные люди, но и тем еще, что это были по большей части люди духовные, придворные священники или настоятели монастырей, основанных и щедро одаряющихся князьями. Светских грамотных людей в то время было еще мало; «Русская правда» например не знает еще письменных договоров, а священники все поголовно и тогда были грамотные; естественно, что они чаще всего являлись писателями. Но христианская церковь обязана своим существованием и процветанием в России князьям и боярам. Когда у нас начал образовываться верхний слой общества (см. выше), он гнушался старыми, славянскими, религиозными обрядами и славянскими колдунами, «волхвами», а стал выписывать себе вместе с греческими шелковыми материями и золотыми украшениями и греческие обряды и греческих «волхвов», священников.
Православная церковь конечно всячески раздувала значение этого события, так называемого «крещения Руси», но на самом деле перемена была чисто внешняя, и дело шло об изменении именно обрядов, а религиозные верования и до и после крещения оставались и тогда и гораздо позже, до наших дней, — анимизмом8, т. е. верой в то, что весь мир населен бесчисленным количеством духов, злых и добрых, но больше злых, чем добрых, от которых зависит все, что происходит в мире, — движение небесных светил, погода, урожай, счастье и несчастье человека, — все это определяется капризной волей этих духов.
Анимизм был некогда основным верованием всего человечества и до сих пор живет в языке. Когда мы говорим «солнце встает», то мы повторяем слова человека, жившего тысячи лет назад и искренне убежденного, что солнце есть живое существо, что оно каждый вечер ложится спать и утром встает с постели. Когда мы говорим «лес шумит», «река бежит», мы этим самым изображаем их живыми существами. Но сейчас это — только слова, а когда-то человек, повторяю, действительно верил, что вся природа оживлена. Духов, которые двигают всей природой и от которых зависит существование человека, конечно страшно боялись. Их старались всячески умилостивить, и так как наивно думали, что у этих духов были те же потребности, как и у людей, старались этих духов накормить, снабдить даже одеждой, — словом, ублажить их так, чтобы им было не на что жаловаться. Когда явилось христианство, то к прежним духам прибавилось много новых, христианских, ангелов и святых. Но вообще эти верования не изменились. Продолжались и жертвоприношения, только вместо того, чтобы непосредственно отдавать духу курицу, барана, лошадь или что другое, это отдавалось духовенству, которое, предполагалось, умеет как-то ублажить соответствующих духов святых или напугать соответствующих злых духов. Христианское духовенство таким образом заменило собою тех волхвов и кудесников, которые будто бы узнавали судьбу раньше.
Древнерусский анимизм особенно ярко выразился в «житиях святых», в особенности в сборнике рассказов из жизни монахов главного древнерусского монастыря — Киево-печерского. Вся жизнь древнерусских угодников и монахов состояла из бесчисленных схваток с разными «злыми», т. е. враждебными христианству, духами, причем помощникамн монахов выступали «добрые», т.е. христианские, духи святые и ангелы. Попутно мы узнаем, что в древнерусском монастыре ничего не делалось даром и монахом нельзя было сделаться, не заплатив денег, — словом, все было пропитано таким же духом торгашества, как и вся жизнь древне-русского города.
Образование Московского государства
Русский феодализм; помещик и крестьянин; отношение населения к земле — крупные и мелкие феодалы; крестьянские повинности: «натуральное хозяйство», торговля и положение купцов. Образование феодальной монархии; почему объединение произошло около Москвы? Пути сообщения, густота населения; татары. Православная церковь; союз митрополита с татарском ханом; союз церкви и московского князя. Экономическая почва объединения; рост города Москвы; выделение ремесленников и торговцев, образование буржуазии.
К XIII в. нашего летосчисления, т. е. лет 600 назад, у нас установились те порядки, которые принято называть феодальными9. Сущность этих порядков заключается в том, что вся земля со всем ее населением находится во власти небольшого количества военных людей, которые со своей вооруженной челядью господствуют над трудящимися классами. Этих военных людей, собственно говоря, нельзя было назвать землевладельцами, потому что земли дикой, необработанной, покрытой лесами, было в те времена сколько угодно, и она сама по себе цены не имела. Но среди лесов и болот были рассеяны деревушки крестьян-земледельцев, отчасти крестьян-промышленников, ловивших рыбу, бивших зверя, разводивших пчел. И вот то, что вырабатывали эти крестьяне, и попадало в руки господствующих военных классов. Как в Западной Европе, так и у нас, в России, этот класс не состоял из равных людей. Чем больше деревень захватывал тот или другой феодал, по-русски выражаясь — «боярин», «барин», тем больше было его значение. У нас самые крупные из них назывались князьями, помельче — боярами, еще мельче — детьми боярскими. На западе Европы лестница была длиннее и отношения сложнее, — там мы находим «герцогов», «графов», «маркизов», «баронов» и т. д. Но суть дела была одинакова и там и тут. Более мелкие феодалы поступали обыкновенно в зависимость от более крупных. Зачем им это было нужно? Да потому что в феодальном мире все держалось на насилии, и человек послабее, даже если он был вооружен и имел вооруженную дворню, всегда мог ожидать, что на него нападет сосед сильнее его и самого его сделает рабом или по крайней мере выгонит его из усадьбы, усадьбу сожжет, а деревню с крестьянами заберет себе.
Что касается самих крестьян, то их нельзя в это время было назвать крепостными. Крестьянской крепости 600 лет назад в России быть не могло просто потому, что никаких «крепостных», прочных отношений в деревне в это время не было. Как мы сейчас указали, земли было вдоволь. Земледельцы передвигались среди необозримых лесов, вырубали участки этих лесов, сжигали их, устраивали там пашню. Когда эти места переставали давать урожай, крестьяне передвигались на другие. Таким образом население тогдашней России постоянно передвигалось с места на место. Очень редко внук крестьянина умирал на том месте, где родился дед. И даже в течение своей жизни крестьянину приходилось переменить несколько, может быть даже не один десяток пашен. При такой подвижности населения господствующему классу не было никакой выгоды закреплять это население к какому-нибудь одному месту. Крестьяне были прикреплены к земле и к владельцам только гораздо позже, когда стало тесно, земли стало меньше и появилось правильное хозяйство, — сначала переложное, потом трехпольное.
Мы сказали сейчас, что сами феодалы не были между собою равны. Но не следует представлять дело и так, что будто один из них господствовал, а другие безусловно подчинялись. Нет. Если мелкие феодалы каждую минуту боялись, что их разграбят и разорят более крупные, то и крупные могли бороться с другими крупными феодалами, только опираясь на большое количество подручных (в Западной Европе они назывались «вассалами»). Тут зависимость таким образом была обоюдная. И феодальное общество, поскольку речь шла о военном классе, нужно представлять себе как кучку людей, связанных между собой договором. Содержание этого договора было всегда одинаковым и заключалось в том, что крупные феодалы обещали мелким защиту и покровительство, а мелкие обещали по их призыву садиться на коня и явиться «людны и оружны», т. е. с вооруженными холопами, со своим собственным вооружением, когда крупный феодал (в Западной Европе он назывался «сюзереном») этого потребует. Остается прибавить, что этим вооруженным холопам (в древней Руси они назывались «послужильцами») тоже давали в распоряжение деревни, а иногда и несколько деревень с крестьянами, для того чтобы привязать их к их господину. Из этих вооруженных холопов мало-помалу составился целый класс мелких феодалов, которых позже стали называть «помещиками» и из них сложилось позднейшее дворянство. Как видим, все это — люди военные по своему постоянному занятию, они не хозяйничали, не могли и не хотели хозяйничать. Правда, у них при их избах была иногда небольшая запашка, огород, сад с яблонями, сливами и т. д., но все это шло только для собственного обихода. Ничего из этого не поступало на сторону. Точно так же и их крестьяне не продавали произведений своего труда, а платили дань своему барину натурой. Каждый двор например давал барана, пять кругов сыра, мешок пшена и т. д. Таким путем посредством натуральных поборов получали не только сырье, но и предметы промышленности. Так свой кузнец платил оброк барину топорами или делал для него и для его вооруженной челяди кольчуги, мечи и т. д. Свой плотник ставил барину избу, свой кожевник дубил для него кожи, а свой сапожник делал из этой кожи сапоги. Каждый феодал, даже мелкий, старался таким образом обойтись услугами своих людей.
Сношениям более далеким, чем в кругу ближайших сел и деревень, мешали прежде всего постоянные феодальные драки. Купцы были редким явлением в этом мире. Обыкновенно они возили с собою не предметы ежедневного потребления, а предметы роскоши: дорогие шелковые материи, дорогое оружие, женские украшения, заморские вина, заморские фрукты и т. д. Этих редких гостей феодал старался ограбить. Иные делали это прямо и просто, нападая со своей вооруженной челядью на купцов, другие, не желая резать курицу, которая несет золотые яйца, поступали предусмотрительнее, устраивая в своих владенияк таможню — по-древнерусски «мыт» — и требовали дань с каждого проезжающего купца. Проехав несколько десятков таких владений, — а ими кишели тогдашняя Европа и тогдашняя Россия, — купец обыкновенно оказывался обобранным начисто. Ясно, что большой охоты торговать такие порядки возбудить не могли; и понятно, почему слово «мытарство» стало значить «мучение».
Мы сказали, что между феодалами шли постоянные драки. В этих драках более сильные помещики уничтожали более мелких, в редких случаях конечно уничтожали прямо и непосредственно, как редко прямо и непосредственно грабили купцов. Гораздо чаще дело складывалось таким образом, что крупный феодал заставлял себе служить более мелких. Но находился феодал еще крупнее, который старался их себе поработить. Нередко этот феодал находил себе еще более сильного соперника. Так мало-помалу из феодального хаоса могло составиться нечто цельное, должна была образоваться феодальная монархия (единодержавие). Именно этим путем собирания отдельных феодалов вокруг одного и возникли крупные западноевропейские государства. Так сложилось например средневековое Французское королевство, так же образовалось и Московское царство,
Почему у нас это объединение произошло именно около Москвы? На это были конечно свои причины. Этих причин никоим образом не приходится искать в том, что московские князья были умнее и храбрее других князей и вообще других феодалов. Наоборот, это были люди, по свидетельству всех историков, серые и незаметные. Но именно поэтому им и везло больше нежели другим. Московский князь в начале того периода, о котором мы говорим, был одним из самых мелких и незначительных, но он сидел чрезвычайно удобно. Через Москву шли тогда два пути: один, более старый, из Смоленска к реке Клязьме, с запада на восток. На Клязьме стоял самый крупный тогда из городов феодальной России — Владимир. Все товары, направлявшиеся с запада во Владимирскую землю, шли через Москву. Другая торговая дорога шла с севера на юг, из Новгородской земли, которая была в те времена в более тесной связи с Западной Европой, чем какая бы то ни было другая часть России, в бывшую Рязанскую губернию, землю очень хлебородную. Отсюда тогда шел хлеб в Новгород, редко обходившийся своим собственным урожаем. И тех и других товаров на теперешний взгляд было очень недостаточно (нужно припомнить, что и торговля Западной Европы в те времена выражалась в очень небольшом количестве товаров. Так все товары, перевозившиеся из Италии в Германию через С-Готардский перевал в течение года в средние века, уместились бы в двух поездах теперешней С-Готардской железной дороги). Но важно, что все это небольшое товарное движение неизбежно проходило через Москву, т. е., другими словами, московский князь мог сбирать мыта с купцов больше, чем кто бы то ни было другой. В то же самое время, и отчасти по той же самой причине, и всякая другая натуральная дань и оброк с крестьян были у него больше, потому что крестьянское население около Москвы было гуще, чем в других местах. Это объясняется тем, что Московское княжество, запрятанное в самой середине русской земли, представляло для населения бóольшую безопасность, чем окраинные земли. К тому же московский князь, получая благодаря выгодности своего положения хорошие доходы, был менее драчливым, чем другие, и на его земле поэтому охотно селились, так как там было меньше опасностей от войны. Благодаря всему этому уже в первой половине XIV столетия московский князь получил прозвище «Калиты», т. е. мешка с деньгами. Но будучи самым богатым, он еще не был самым сильным князем. Это опять было для него выгодно. Гораздо сильнее его были в это время князья рязанские или нижегородские, а в особенности тверские. Но не нужно забывать, что все эти князья вместе с московским были тогда вассалами, подручниками татарского хана. Хан очень подозрительно относился к русским князьям и вовсе не был расположен помогать тем из них, кто сильнее, ибо сильному князю могла притти в голову мысль не слушаться татар, поднять против них восстание. С тверским князем так и случилось. Отсюда — покровительство, которое оказывал хан именно московскому князю, наиболее слабому и в глазах хана наиболее безобидному. Московский князь сделался чем-то вроде главного приказчика хана. Ему поручено было собирать дань татарскую со всех других князей. Как самый богатый он был конечно и самым надежным сборщиком дани. У него всегда были деньги. Этими деньгами он ссужал более бедных князей, и смотришь — то или другое княжество переходило в московские руки не обычным в феодальное время способом открытого захвата, а просто покупкою или залогом. Наконец благодаря той же кажущейся незначительности московского князя приобретает он себе поддержку и другой силы. Кроме татарского хана к московскому князю стала благоволить и стала его поддерживать русская церковь.
Православная церковь в России самым своим существованием обязана была князьям. Она появилась на Руси, когда крестился в конце Х в. князь Владимир, которого в благодарность эта церковь и причислила к лику святых. Церковь была в России придворным учреждением, зависимым от князя. По рекомендации князя ставились архиереи, которых он желал и которых он прогонял, когда они были ему неугодны. Князь строил монастыри, где должны были молиться за него и за его родню и распоряжался в этих монастырях, как у себя в имении. Если кто с князем мог соперничать по части влияния на церковь, то разве только веча больших торговых городов, которые распоряжались архиереями и архимандритами так же, как в других местах князья. Веча возводили их и сводили и т. п.
Татарское завоевание очень помогло православной церкви выбраться из-под этой зависимости от князя и от веча. Вече, как мы знаем, татары просто уничтожили. Что касается князя, то церковь, привыкшая быть придворной, нашла себе теперь двор гораздо могущественнее, чем двор любого из русских князей. А именно: наши митрополиты, переехавшие теперь на жительство из Киева во Владимир-на-Клязьме, завязали прямые сношения с татарскими ханами и стали получать от них жалованные грамоты (ярлыки). В этих жалованных грамотах хан обещал церкви всякие льготы, обещал не брать с нее податей, посадил митрополита судьей над всеми церковными людьми и независимо от княжеского суда, под одним только условием, чтобы церковь молилась за него, хана, и за его родню. Хан был конечно неверный — сначала язычник, потом магометанин, но православная церковь этим не стеснялась. Ханам было выгодно, чтобы в русских церквах за них молились. Они понимали, что одной силой держаться нельзя, и старались уверить население России, что им, ханам, помогает сам бог, что они — та власть, поставленная от бога, о которой говорится в писании. И русские архиереи и священники помогали хану достигнуть этой цели.
Так между православною церковью и неверными ханами возник союз, который для православной церкви оказался гораздо более выгодным, чем для татар, ибо владычество татар в конце концов было свергнуто, церковь же воспользовалась милостями хана, чтобы стать самостоятельной по отношению к русским князьям. Князьям конечно это не нравилось, и тверской князь например, восставший против татар, пытался подчинить себе и церковь. Владимирский митрополит должен был искать себе союзников и в свою очередь обратился к смирному и безобидному на вид московскому князю. Митрополит Петр переехал на жительство в Москву, которая с тех пор и стала церковной столицей России.
Московский князь опирался, с одной стороны, на свое богатство, с другой — на татар, с третьей — на поддержу церкви и сделался понемногу главой всех русских князей. Это случилось довольно быстро, в течение одного столетия. Уже в конце XIV в. тогдашний московский князь Семен Иванович, сын Ивана Калиты («калита» и значит мешок с деньгами), назывался Гордым, и летопись про него записала, что ему были отданы «под руку» все князья русские, т. е. он будто бы сделался сюзереном всей России. Это конечно преувеличение. Сюзереном всей России сделался только праправнук этого князя, Иван Васильевич, в конце XV в., но это преувеличение показывает, как смотрели на московского князя уже за сто лет раньше.
Какие же экономические условия лежали в основе этой перемены — образования из мелких отдельных владений одного целого? Очевидно, что дело не могло ограничиться объединением нескольких феодальных владельцев около одного старшего, что у этого факта должна была быть экономическая причина. Присматриваясь к переменам, какие происходили одновременно с объединением Руси около Москвы, мы начинаем видеть и эту экономическую причину. В XII в., когда впервые упоминается Москва (первое упоминание о ней имеется в 1147 г.), это была просто усадьба тогдашнего владимирского князя Юрия Долгорукого, стоявшая на крутом мысу между реками Неглинной и Москвой, там, где стоят теперь большой кремлевской дворец и Боровицкие ворота. А в конце XIV в., т. е. через 200 лет, в Москве было несколько тысяч дворов, т.е. несколько десятков тысяч населения. А в конце XVI в., еще через 200 лет, Москва, по словам одного английского путешественника, была «немного больше Лондона», т.е. была одним из самых больших городов Европы и уж конечно самым большим городом в России. Очевидно, что существование такого большого города само по себе значило, что Россия не распадается больше на множество мелких феодальных владений, ибо город с несколькими десятками тысяч населения, — которое, само собой, не могло обрабатывать землю, не пахало и должно было получать хлеб извне, — мог существовать только благодаря торговле хлебом и другим сырьем. Если бы такое сырье не подвозилось из окрестных земель, население города погибло бы с голоду или должно было бы разбрестись.
Из кого и как создавалось это население? Оно было не только в Москве. И Тверь, и Владимир, и Нижний, и Рязань, и Ярославль были в это время уже значительными городами, хотя и меньше Москвы.
Во-первых, конечно у всех крупных феодалов, будь это князь московский или тверской или рязанский, была дворня военная и невоенная, в очень больших размерах, исчислявшаяся сотнями, а может быть и тысячами людей. У более крупных чинов княжеской дворни был конечно и свой двор, и жил каждый из них в своей усадьбе. Но этого мало: вокруг двора барина собирались не только служилые люди, но и люди черные, как тогда говорили, посадские, как их еще называли, потому что они жили не в самом городе, т. е. не в поселке укрепленном стенами вокруг княжеского двора, а вокруг стен, в так называемом «посаде». Эти посадские люди были главным образом ремесленниками, теми самыми деревенскими ремесленниками, которых мы находим раньше, но которые стали постепенно своим ремеслом обслуживать не только одну свою деревню и ближайшие деревни, а и все окрестное население. Самые лучшие кузнецы, самые лучшие седельники, сапожники, портные — все они собирались вокруг двора самого крупного барина, потому что здесь были самые выгодные заказчики и больше всего можно было заработать. К услугам этих ремесленников чаще всего обращались те массы мелких феодалов, будущих помещиков и дворян, которые по бедности не в силах были заводить такую многочисленную, изобилующую всякими обученными людьми дворню, как феодалы крупные. Наконец и купцы, продавцы предметов роскоши, охотнее всего ехали конечно ко двору самых богатых князей по той же причине. Здесь больше всего было возможности сбыть товар. Здесь были самые выгодные покупатели. В Москве XIV в. мы находим уже «гостей сурожан» — купцов, которые вели сношения с Италией через генуэзские колонии в Крыму.
Таким образом в Москве, рядом с населением феодальным, образовалось и молодое городское, по-западному выражаясь, буржуазное население, состоящее из ремесленников и торговцев. Москва не походила уже на обычный двор феодального владельца. Это был город в настоящем смысле этого слова, правда, город средневековый, по своим постройкам мелкий и сплошь деревянный, по своим узким и грязным улицам больше похожий на деревню, чем на город, но уже оправдывающий поговорку что Москва — большая деревня. И, повторяю, это был не единственный город тогдашней России. Несколько таких городов мы уже называли, но к ним нужно прибавить самый большой после Москвы и в торговом отношении еще более значительный в это время — Новгород на Волхове. Борьбою этих двух больших городов, Москвы и Новгорода, и заканчивается образование Московского государства. Когда Москва победила Новгород, она стала действительной столицей всей Руси, а ее князь — старшиной, сюзереном всех русских князей.
Борьба Москвы с Новгородом
Географическое положение Новгорода; Заволочье, меха и серебро, европейские связи Новгорода; связи с «низом». Состав населения; городская демократия; крепостное крестьянство. Борьба Москвы и Новгорода из-за Заволочья; слабые стороны Новгорода, сильные — Москвы, исход борьбы — Москва становится всероссийским торговым центром.
Новгород сделался большим торговым центром гораздо раньше, нежели Москва, тоже благодаря своему выгодному географическому положению.
Новгород стоял на узле водных путей, которые вели к Балтийскому морю. Рекою Волховом, Ладожским озером и р. Невою он связан с самым восточным заливом этого последнего — с Финским, а притоками Ильменского озера, из которого вытекает Волхов, он связан с верховьями Волги, откуда по небольшим «волокам», т. е. перешейкам между реками, легко было передвигать товары к Новгороду.
В то же время сеть рек и озер к северо-востоку от Ладожского озера, Онеги, Онежского озера и т. д. связывала его с Поморьем и с областью Северной Двины. Северная Двина, так называемое Заволочье, т. е. страна, находящаяся по ту сторону волока (между Волгою и Северной Двиной), самого большого перешейка, какой знали новгородцы, стала первой новгородской колонией. Эта колония доставляла новгородцам один из самых ценных предметов внешней торговли, именно меха, которыми Новгородская область снабжала всю Западную Европу, а с другой стороны, с самого восточного конца этого Заволочья, с Урала, до которого доходили новгородские колонизаторы (основавшие между прочим Вятку), новгородцы получали серебро. Тогда драгоценных металлов было очень мало, и обладание драгоценными металлами было настолько важно, что уже это одно придавало значение тому или другому городу, даже если он не был очень выгодно расположен географически. Например в средней Германии выдвинулся совсем незначительный городишко Гослар только потому, что вблизи него в горах Гарца добывали тогда серебро и настолько в незначительном количестве, что теперь эти серебряные рудники совершенно заброшены, тогда же они имели большое значение, потому, повторяю, что драгоценных металлов в Европе до открытия Америки было очень немного, а торговый капитал в них нуждался.
Владея ценными товарами и главным орудием средневекового обмена — серебром, Новгород завязал тесные сношения с торговыми городами прибалтийской и рейнской Германии — с Ганзейским союзом. В Новгороде постоянно жили ганзейские купцы, имели там свои торговые дворы и склады. Новгород таким образом был единственный русский город того времени, находившийся в непосредственной связи с Западной Европой. Благодаря этому в Новгороде больше чувствовалось влияние западноевропейской культуры. Это отражалось и в искусстве (например знаменитые «Корсунские врата» новгородской св. Софии, главного новгородского собора, сделанные в Германии), и в религии (секты стригольников и жидовствующих, проникавшие в Новгород из Западной Европы), и в обиходе — богатые новгородцы одевались во фландрские (теперешней Бельгии) сукна, и т. д. Благодаря торговле в Новгороде раньше, чем в какой-нибудь другой части русской земли, начинает складываться торговый капитал, т. е. средство обмена сосредоточиваются в немногих руках. Такими первыми в России богачами были новгородские бояре, новгородские феодалы, землевладельцы, которые грабили не столько других феодалов, сколько богатое Заволочье, и являлись его первыми колонизаторами и завоевателями (вроде того, как впоследствии испанцы в Америке). Обменивая на деньги награбленное, эти богатые новгородские бояре давали потом деньги взаймы купцам, более мелким торговцам, которые снабжали западноевропейскими товарами лежавшие южнее русские земли, теперешние Московскую и Ивановскую области, и за это получали сырье, и особенности хлеб, необходимый новгородцам.
Новгород, укрепившийся благодаря этой торговле, как видим, тесно был связан с будущими владениями московского великого князя.
Кроме бояр и купцов, которые составили верхний слой новгородского населения, в нем еще более, чем в Москве, сосредоточилось много ремесленников, мелких торговцев, лавочников и т. д., составлявших население этого города, делившегося на пять концов, или больших кварталов. Кем они были населены, показывает их название: один назывался «Плотницкий», другой — «Гончарный» и т. п. Все это население было необходимо большому торговому городу, и по этой причине оно скоро завоевало себе самостоятельность, какой не имело население других городов, бывших столицами крупных феодалов. Боярам и купцам было выгодно, даже необходимо некоторое спокойствие в городе и его ближайших окрестностях, иначе иностранцы не стали бы туда ездить. В противоположность остальной феодальной России, в Новгороде был некоторый порядок. Дорожа этим порядком, новгородские капиталисты вынуждены были итти на некоторые уступки населению, которое было им необходимо. Такой порядок установился не только в Новгороде, но и во всех больших торговых городах средневековой Европы. Всюду необходимость более прочной торговой организации приводила к тому, что низшие классы населения, в феодальных имениях совершенно порабощенные, в городе приобретали некоторую свободу. Так образовалась французская коммуна, так образовались немецкие городские общины, возникло так называемое «магдебургское право» с разными привилегиями для горожан и т. д.
Это вовсе не значит, что новгородская земля была свободной. Наоборот, сельское население Новгородской области, именно благодаря тому, что эта область шла впереди других частей России по своему экономическому развитию, больше эксплоатировалось. В Новгородской области смерды раньше, чем в других местах, начинают становиться крепостными в настоящем смысле слова, т. е, прикрепляются к земле и к своему владельцу. Но они были крепостные не только своего барина, а и всей новгородской общины. Город Новгород был каким-то огромным барином, который сидел над всею новгородскою землею. Население этой земли таким образом вовсе не было заинтересовано в том более или менее свободном порядке, который существовал в самом городе.
Этот город хотя на словах и подчинялся князьям, на деле был республикой, он назначал и сменял своих президентов — посадников, своего главнокомандующего — тысяцкого, судей, начальников отдельных областей и т. д. Но во всех делах принимало участие только городское население в тесном смысле слова. Так было, повторяю, всюду, не только у нас в Новгороде, но и во всей Западной Европе, во всех торговых городах. Городской воздух делал человека свободным, и во многих городах существовало даже правило, что человек, проживший в городе год и день, уже в силу этого становится свободным. Но за городской чертой уже начиналась феодальная порабощенная страна.
Московская буржуазия очень завидовала новгородской буржуазии. По мере того, как Москва становилась большим городом, ее торговцам все больше и больше хотелось забрать в свои руки все барыши, какие можно было забрать на русской земле. В Москве тоже начал складываться торгоовый капитал, т. е. средства обмена начали сосредоточиваться в немногих руках. Отсюда постоянные столкновения Москвы и Новгорода, предлоги для которых были разные, но настоящая причина была одна: Москва хотела отнять у Новгорода богатое Заволочье с его мехами и серебром. В этих столкновениях перевес все более и более склонялся на сторону Москвы, потому что Москва, под предводительством московского князя, забиравшего себе «под руку» всех остальных князей, представляла собой могущественную военную силу, которая управлялась из одного центра, силу, тем более грозную, что к ее усугам была татарская конница, которой в это время боялась вся Россия, а в Новгороде ничего этого не было.
Мы уже упоминали, что сельское население Новгородской области вовсе не было заинтересовано в защите Новгорода, потому что оно ничего доброго от его господства не видело и ему было все равно, этому сельскому населению, под чьей властью быть — Новгорода и его бояр или бояр Москвы и московского великого князя. Мы видели также, что и в господствующих классах новгородского населения не было единодушия. Независимость Новгорода главным образом отстаивало новгородское боярство, опиравшееся на низы городского населения, новгородское же купечество было заинтересовано в том, чтобы поддерживать хорошие отношения с «низом» (как называлось Поволжье, потому что Волга от Новгородской области течет вниз). Торговля на «низу» была главным промыслом новгородского купечества, и всякая война с Москвою лишала новгородское купечество всех источников барышей: купечество, т. е. весь средний класс Новгорода, поэтому очень вяло поддерживало бояр. Благодаря этому после целого ряда войн Москва справилась с Новгородом, московский великий князь подчинил себе северные торговые центры (кроме Новгорода, крупное торговое значение приобрел его «пригород» Псков), сделался там таким же хозяином, как и на берегах Москва-реки, сейчас же показал, чьим орудием он был в этой борьбе, закрыв в Новгороде торговые дворы и переведя новгородских и псковских торговых людей на «низ», а на место их прислав несколько сотен московских купцов. После этого московская буркуазия стала полной хозяйкой в деле торговли на всем пространстве тогдашней русской земли. Образовалось из всех мелких феодальных владений и вольных городов на северо-западе одно огромное Московское царство.
Разложение московского феодализма. Товарное хозяйство и крепостное право.
Образование рынка; заграничная торговля и деньги. Денежное хозяйство и положение крестьян; 6арщина, «ссуда», крепостное хозяйство; монастыри и бояре; мелкие помещики. Классовая борьба в Московском государстве; публицистика, Пересветов; союз мелкого помещика и торгового капитала. Казань и Астрахань; Ливонская война; кризис поместного землевладения и переворот 1564 г.; опричнина и ее классовый смысл. Хищническое хозяйство; бегство крестьян; неурожай и голод. Беглые и колонизация южной окраины Московского государства; состав населения там; казачество, его отношение к московскому правительству; рост революционного настроения. Названный Димитрий.
Московское царство было уже гораздо более сложным целым, нежели те мелкие феодальные владения, из которых оно сложилось. Мелкие феодальные владения — удельные княжества — сплошь и рядом создавались из усадеб или монастырей, около которых были торги и довольно большие села. Вот и вся столица. Столица Московского царства, как мы уже упоминали выше, была огромным городом, огромным по-тогдашнему, одним из самых больших городов Европы в свое время. Столицы удельных княжеств могли кормиться, получая сырье кз окрестных деревень и волостей, которые немногочисленные ремесленники, жившие при дворе удельного князя или ютившиеся в слободах около монастырей, снабжали нехитрыми произведениями своего ремесла. Москва не могла существовать таким способом, она втягивала в себя огромное количество сырья, нередко из очень отдаленных мест. Это сырье часто не оставалось в Москве, а шло гораздо дальше, как было с мехами. Но даже сырье, потреблявшееся на месте, требовалось в огромном количестве, и по одной ярославской дороге в Москву ввозилось ежедневно до 700 возов со съестными припасами.
Спрашивается, как же кормился этот огромный город? Казалось бы, что тех небольших избытков, которые имелись у крестьян и которые они сбывали на рынке, должно было скоро нехватить. Нужно помнить, что тогдашнее сельское хозяйство было очень экстенсивно, как говорится теперь, т. е. очень мало доходно, потому что земля обрабатывалась плохо, не удобрялась и т. д. Тогда урожай сам третий считался уже приличным. Очевидно, что нужно было, чтобы население работало дольше, чем прежде, работало кроме пропитания себя самого еще и для снабжения городских рынков. Это — с одной стороны. С другой стороны, по мере того как Москва становилась средоточием всей русской торговли, понемногу втягивая в себя все товары, которые приходили на Русь из разных других земель (сначала, как мы видели, из Италии, потом через Новгород из Германии и т. д.), на ее рынке появлялось все больше и больше таких предметов, которые могут украсить и усладить жизнь: дорогие цветные сукна, заморские вина, разные украшения, пряности, необходимые для тогдашнего стола. Верхний слой населения, бояре и дворяне, привыкал всем этим пользоваться, но все это можно было купить только на деньги. Деньги были в княжеской казне, откуда в виде жалованья они в очень небольшом количестве попадали в карманы подручных, князя, его вассалов, но в феодальном имении деньги не росли. Теперь их можно было достать, продавая на городском рынке то сырье, которое получалось из этого самого имения.
И вот землевладелец, который раньше довольствовался тем, что получал с крестьян небольшой сравнительно натуральный оброк в виде баранов, кур, яиц и т. д., чем питался он сам и его дворня, начинает требовать сырья не только для своего продовольствия и для личных надобностей, но и для продажи. Он начинает требовать уже не определенного количества хлеба, а определенной доли урожая — ⅛, ¼, ½; он заинтересован в том, чтобы получить побольше хлеба в свои руки, потому что чем больше в его руки попадает хлеба, тем больше он будет получать и денег. Затем, помимо натурального оброка, он начинает облагать крестьян оброком денежным. Раньше всего заменяются деньгами всякие мелкие поборы, потому что мелочи барин предпочитает приобретать на городском рынке, не дожидаясь, пока их привезут из деревень. Наконец, не дожидаясь сырья, которое вырабатывают крестьяне, барин начинает сам «производить» и заводит свою запашку, чего он раньше не делал, работая разумеется не своими руками, а руками своих холопов; он сам только распоряжается хозяйством. Скоро однако и холопов ему начинает нехватать, и тогда он начинает всеми правдами и неправдами заставлять работать на этой земле крестьян.
Крестьяне, как мы помним, были подчинены барину и снабжали его всем необходимым сырьем, а также помогали ему своим физическим трудом. Но помощь эта была незначительна, и у крестьян много времени не брала. Теперь барин начинает все более и более растягивать эту натуральную повинность крестьян. Раньше например они работали на барина восемь дней в году, теперь барин требует от них два дня в неделю, потом три дня, потом еще больше. Так усиливается рядом с крестьянским оброком барщина, становясь наиболее тяжелой повинностью крестьян. Но этого мало барину. Ему хочется заполучить рабочие руки крестьян и их время целиком в свое распоряжение. И вот он пользуется тем, что крестьянская молодежь, только что поженившаяся, устраивая свое хозяйство, не может обойтись без чьей-нибудь помощи. Ей нужно обзавестись и избою, и инвентарем (скотом, земледельческими орудиями), и семенами на посев, и хлебом, чем прокормиться первое время, и т. д. Барин всем этим охотно снабжал новую крестьянскую семью и за это обязывал ее работать на себя на условиях, которые чем дальше, тем становились тяжелее. При помощи этой «ссуды» он закабалял крестьян («кабала» — долговая расписка на старом русском языке). Само собою разумеется, что крестьянам все эти новые порядки не нравились, и те старые крестьяне, старожилы, которых барин начал гонять на барщину, и те задолжавшие барину молодые крестьяне—новопорядчики, с которых он требовал оброка и барщины в больших размерах, старались уклониться от новых тягот и по мере возможности уйти от барина. Тогда барин стал обращаться к более старшим, чем он, феодалам и в конце концов к московскому великому князю и стал получать от него грамоты, разрешающие ему своих крестьян «от себя не выпускать», а тех, которые ушли, разыскивать и насильно водворять обратно. Раньше всего такими грамотами обеспечили себя монастыри. Самая ранняя, какую мы знаем, относится к Троице-сергиевскому монастырю. Монастыри вообще были лучшими сельскими хозяевами того времени. Они шли впереди и в деле образования торгового капитала. Благодаря приношениям благочестивых людей, с одной стороны, благодаря тому, что монастыри являлись местом, куда отдавали на хранение всякие ценности — с другой, монастыри сосредоточили в своих руках огромные суммы денег. На эти деньги они вели торговлю. Соловецкий монастырь например торговал солью на всю Россию, Кирилло-белозерский и Троице-сергиевский — хлебом на широком пространстве. А во-вторых, они приобретали землю, преимущественно у разорившихся землевладельцев, и на этой земле заводили первое настоящее крепостное хозяйство, с тяжелой барщиной для крестьян и с порядками очень строгими. Это были первые хорошо устроенные крепостные имения в России. Что касается остальных феодалов, то они далеко отставали от монастырей в этом отношении. Феодал был прежде всего человек военный. У него много времени брали походы. Кроме того, чем феодал был крупнее, тем больше у него было расходов на так называемое «представительство». Он должен был тянуться за другими, более крупными феодалами, содержать большой двор, как вооруженный, так и невооруженный, одеваться в роскошные платья, чтобы не ударить лицом в грязь перед другими. Наконец и он сам хотел пожить, попить и поесть не менее сладко, чем другие. Отсюда то, что он приобретал, продавая на рынке то, что производили его крестьяне, очень быстро утекало из его карманов, он еще более занимал, преимущественно у тех же монастырей, и в конце концов сам попадал в то же почти положение неоплатного дожника, в каком он держал своих крестьян. Значит крупные феодалы, высшие классы в особенности, благодаря новому хозяйству скорее разорялись, чем наживались.
Гораздо лучше удавалось хозяйство мелкому помещику, вышедшему часто из крестьян или из холопов, который жил подчас скупо и бедно, но зато сумел прибрать к рукам тех немногих крестьян, которых он держал в своей зависимости. Этот мелкий помещик обыкновенно не находил себе земли в старой распаханной волости и являлся благодаря этому своего рода колонизатором. Он основывал новые деревни и переселял туда крестьян. Но так как мелкие владельцы эксплоатировали крестьян гораздо больше, чем крупные, именно потому, что крестьян у них было гораздо меньше, то крестьяне шли к ним неохотно. Мелкие помещики с завистью смотрели на большие имения, где было много крестьян, где было много распаханной (культурной) земли и владельцы которых, «ленивые богатины», лежа на боку, опивались заморскими винами и медами, как казалось им, ничего путного не делая и только зря проживая деньги. Недружелюбно поглялывали мелкие помещики и на богатые монастыри; последние, располагая огромными капиталами, гораздо лучше привязывали к себе крестьян, чем помещики, все денежные средства которых заключались в небольшом жалованьи, в небольшой денежной сумме, получавшейся ими за военную службу, за свои походы.
Так мало-помалу феодальный класс распался на две или даже, если хотите, на три части: на крупное феодальное барство, потомков бывших князей и других крупных землевладельцев, владевших огромными вотчинами, но все более разорявшихся, и на мелкое дворянство, которое, наоборот, создавало новое хозяйство и с великим трудом, что называется, выбивалось в люди, сколачивая себе кое-какое достояние. А рядом с этими двумя классами стояло одинаково ненавистное им обоим крупное церковное землевладение. Эти три класса — боярство, церковь и дворянство — господствовали над русской деревней, а в городе все сильнее и сильнее укреплялась еще четвертая сила — это сила торгового капитала, сосредоточенная в руках немногочисленных оптовых торговцев, ведущих дело главным образом с заграницей, — гостей, которые в свою очередь держали в денежной зависимости от себя мелкое купечество и массу черного люда, лавочников, мелких ремесленников и т. д., не завоевавших себе свободу, какою они пользовались в Новгороде, и все же представлявших силу, с которой должны были считаться даже московские князья.
Вот из каких элементов создалось московское общество в XVI в. Нетрудно видеть, что отношения между этими различными классами не могли быть дружелюбные и что между ними, как раньше между феодальными владельцами, должна была возникнуть борьба, в которой должен был победить сильнейший. Сильнейшим оказался союз двух новых классов — поместного дворянство и горожан — против старой феодальной знати и церковного землевладения10.
Из этих гораздо более сложных, чем прежде, отношений выходит целый ряд переворотов и потрясений, которыми отмечены в русской истории XVI и начало ХVII в. Так как при этом господствующие классы в это время были уже гораздо более образованные, чем раньше, среди них было очень много грамотных и привыкших излагать свои мысли на бумаге, то борьба была гораздо сознательнее, чем раньше. Раньше какой-нибудь феодал, при помощи самых грубых, достойных африканского дикаря хитростей отняв землю у своего соседа, разве только что старался замолить свой грех, построив монастырь или дав по крайней мере уже существующему жирный кусок от захваченного. Дальше этого его сознание совершенного им преступления не шла. Теперь отдельные классы, оспаривая друг у друга землю и власть над трудящимися, стараются доказать свою правоту. Примерами из иностранной истории или священного писания и т. д. стараются показать, что то, что нужно им, будто бы очень хорошо для всех. Иногда даже они начинают заступаться за угнетенных и обиженных и выступают как будто представителями народных масс и их интересов.
В XVI в. у нас появляется вдруг — что и не снилось Москве XIV в. — политическая литература, публицистика, и эта сознательность борьбы делают ее конечно еще более яркой и интересной. Как всегда бывает в подобных случаях, наиболее талантливыми в этой нарождающейся на Руси публицистике являются представители нового класса, тех, которые пробивают себе дорогу, — нового поместного землевладения и городского класса, буржуазии. От них дошли до нас самые лучшие произведения тогдашней публицистики. По этим произведениям мы можем судить о тогдашней борьбе классов, — о том, чего они желали. В половине XVI в. какой-то представитель мелкого дворянского землевладения, скрывшийся под именем Пересветова, жестоко нападает на боярство, доказывая, что бояре, «ленивые богатины», непременно доведут до гибели Московское царство и его государя. Он требует, чтобы власть была отнята у бояр, и рисует картину полицейского государства, управляющегося чиновниками на жалованьи, а не землевладельцами, с постоянной армией, также наемной и вооруженной по последнему слову тогдашнего военного искусства — «с огненным боем», т. е. огнестрельным оружием, с правильно устроенным судом, с правильным сбором налогов и т. д. Программа настолько обширная, что она осуществилась на Руси только через сто лет с лишком после Пересветова. В особенности дворянский публицист настаивал на энергичной внешней политике. Он требовал завоеваний. Прежде всего завоевания Казани, а затем вообще наступательной завоевательной войны. Мы уже упоминали, что для небогатых землевладельцев той поры не было другого источника достать денег для первоначального обзаведения хозяйством, как получая из казны жалованье.
Жалованье выдавалось за походы. Отсюда для массы «убогих воинников» походы представлялись желательными, не говоря уже о том, что во время походов можно было грабить и что последствием завоеваний был захват обширных земель, где помещики надеялись найти выход из земельной тесноты. То, что Казань действительно была завоевана вместе со всем Поволжьем до Астрахани именно в это время, показывает, что пожелания мелкодворянской массы не были пустым звуком, что с ее требованиями достаточно считались.
В то же время мы видим, что ее интересы сходились с интересами торгового капитала. Если помещику нужна была земля под Казанью, то торговому капиталу нужна была Волга как торговый путь из России на Восток, откуда тогда шли в Европу шелк и разные другие, очень ценившиеся в Европе товары. Помещики имели таким образом могучего союзника в лице торгового капитала, а этот в свою очередь держал в зависимости от себя всю массу городского населения.
Перед феодальными боярами вырастал страшный враг. Они еще продолжали держать в руках по старой памяти политическую власть, пытались опровергать дворянскую публицистику, доказывая, что наступательная внешняя политика богу не угодна, что царь ответит за пролитую кровь и что будто бы сам бог велел царю управлять государством не в одиночку, а непременно с боярами, но все это выходило очень бледно и слабо перед натиском новых общественных классов. Между тем эти последние, не удовлетворившись Казанью, начинают требовать наступательной политики и в других направлениях, в направлении западном. Захватив нижний конец большого водного пути, связывающего Западную Европу и Среднюю Азию через Волгу и Каспийское море, торговый капитал, опираясь на помещиков, начинает отвоевывать верхний конец этого пути — выход к Балтийскому морю. С этим связана большая война, которую вел Иван Васильевич Грозный, внук того Ивана Васильевича, который поработил Новгород, — так называемая Ливонская война из-за Балтийского побережья.
Но захватить Казань и Астрахань, которые находились в руках остатков татарской орды, в это время совершенно разложившейся и ослабевшей, было сравнительно легко, тогда как на берегах Балтийского моря Московское царство встретилось с сильными воинственными державами, которые были гораздо образованнее тогдашней России, — с Польшей и Швецией. Ливонская война прошла неудачно, и в этой неудаче помещики и богатое купечество обвинили прежде всего конечно бояр. Военное поражение они приписывали боярской измене. В отдельных случаях отчасти этот взгляд оправдывался. Один видный боярин, главнокомандующий московскими войсками в Ливонии, князь Курбский действительно перешел на сторону неприятеля. Неудачная война окончательно лишила помещиков надежды расширить свою землю путем внешних завоеваний. Им некуда было податься, нечего было больше захватить, кроме старых боярских вотчин внутри самого Московского царства, в то же время и торговый капитал был крайне раздражен неудачной войной, которую он тоже приписывал боярской измене или по крайней мере боярской трусости и неумелости.
В 1564 г. помещики вместе с богатым купечеством и произвели государственный переворот. Они захватили власть, а на боярство за его якобы измену обрушились жестоким террором. Целые боярские семьи были беспощадно истреблены, а земли были конфискованы и отданы в «опричину». «Опричиной», «двором» называлась та новая форма государственного управления, которую создавали помещики; суть ее была в том, что теперь управлял, на словах, лично царь, а не царь с боярами, как раньше. Боярская дума сохранилась, но она потеряла всякое значение. Господство дворянства и купечества выразилось таким образом в диктатуре, в огромном усилении царской власти. Террор не ограничивался боярством, — он распространился на целый ряд других общественных групп, связанных со старым порядком (церковь, монастыри, остатки новгородского торгового капитала и т. д.), крепко засел в народной памяти и дал повод прозвать царствовавшего тогда Ивана Васильевича — Грозным. Это конечно не значит, что Иван лично был особенно жестоким человеком и что он лично много значил в перевороте. Борьба шла не между отдельными людьми, а между классами. Но любопытно, что Иван Грозный принимал в борьбе значительное участие и принадлежал даже к числу публицистов, которые тогда выступали. В своих писаниях, письмах к бежавшему за границу Курбскому он по-своему пытается оправдать террор и доказать необходимость переворота.
Завладев властью, представители торгового капитала и среднего поместного землевладения, само собою разумеется, воспользовались этим не для того, чтобы улучшить положение крестьянской массы, хотя Пересветов в своих писаниях очень осуждает рабство и доказывает невыгоду порабощения народных масс даже с военной точки зрения, отмечая, что холоп труслив и плохо дерется. Все эти хорошие слова были теперь позабыты. Завладев богатыми боярскими вотчинами, помещики начали их грабить, доводя эксплоатацию крестьян до таких размеров, какие не снились старому боярству. У крестьян отнимали землю, превращая ее в барскую запашку, часто обирали самих крестьян в буквальном смысле слова, отнимая у них их жалкое имущество. Денежный оброк все увеличивался и увеличивался. И немудрено: прежде крестьяне какой-нибудь боярской вотчины кормили одну боярскую семью с ее челядью, а теперь эта вотчина была поделена между двумя десятками помещиков, и нужно было кормить двадцать семей с их челядью. При этом приемы обработки земли оставались старые. Сводили лес, обращали его под пашню, не удобряя земли, и, выпахав, бросали ее. Под конец XVI в. около Москвы иностранцы на месте густых лесов, о которых они слыхали, находили только одни пни, а земля была так выпахана, что большая ее часть лежала «впусте», зарастая кустарником и мелколесьем.
Разоренное крестьянство бежало куда глаза глядят. Но помещики не желали расстаться с рабочими руками и выпрашивали у правительства указ о беглых один за другим. Эти указы о поимке и возвращении беглых подали повод потом рассказывать, будто крестьяне при сыне Ивана Грозного — царе Федоре Ивановиче — были прикреплены к земле.
Торжество помещиков и купцов привело таким образом к огромному усилению эксплоатации крестьян. Появилось новое крепостное право, которое было гораздо хуже, круче прежнего феодального права. И теперь это новое, жестокое крепостное право охватило уже всю Россию. Не было таких счастливых уголков, где бы крестьяне могли от него укрыться. Недовольство крестьянской массы естественно становилось все больше и больше, тем более, что эта масса все больше и больше голодала, так как благодаря хищническому хозяйству урожай становился все меньше и меньше.
К началу следующего XVII в., при преемнике Федора Ивановича — царе Борисе Годунове, — который уже прямо был выбран на царство помещиками, так как у Федора Ивановича потомства не оказалось, — начался настоящий голод, который современники описывают в самых ужасных красках. Утверждают, что будто доходило в это время до того, что ели человеческое мясо. Так это было или нет, но во всяком случае эксплоатация помещиков становится в это время бесстыдной, как никогда, и порабощение крестьян тяжким, как тоже никогда раньше. Пользуясь крестьянским голодом, помещики теперь порабощали людей просто за кусок хлеба, да и этого куска хлеба не давало крестьянам все время, а только в рабочую пору, а затем выгоняли несчастного на все четыре стороны, предоставив ему пропитываться, как он знает. Само собой разумеется, что, несмотря на свирепые указы о возвращении беглых, бегство крестьян во все стороны еще более увеличилось в это время. Из беглых крестьян в лесах образовались целые вооруженные отряды, с которыми безуспешно старались справиться царские войска. Но наиболее предприимчивые и энергичные не ограничивались уходом в ближайшие леса, а старались пробраться до тех окраин Московского царства, где рабочих рук было еще мало, где помещики поэтому должны были дорожить крестьянином и где последнему было не очень трудно постепенно и самому сделаться чем-то вроде помещика, самостоятельным землевладельцем. В таком положении были южные окраины русского государства, юг нынешней Центральной черноземной области. Эти окраины Московского царства тогда только что еще колонизировались, только что создавались. Они были покрыты непроходимыми лесами, которые нарочно поддерживались, чтобы задерживать при помощи этих лесов набеги крымских татар, почти каждый год появлявшихся на эту окраину за живым товаром (невольниками и невольницами).
Кто посмелее, не ограничивался тем, что поселялся на этой окраине, где все-таки жилось гораздо лучше, чем в средней России, потому что здесь на одного помещика приходилось два крестьянина, и, чтобы удержать крестьян на своей земле, помещик должен был о них заботиться и не мог их очень свирепо эксплуатировать, — кто посмелее, тот не останавливался и здесь и пробирался по ту сторону пограничных лесов на совсем уже вольную землю, где власть московского царя существовала только по имени и где крестьяне были в полной безопасности от царских приставов, помещиков и от тогдашней полиции. Правда, там перед ними открывалась степь, по которой рыскали татарские орды, где было жить еще опаснее, чем на южном рубеже Московского царства. Пока одна половина населения пахала, другая стояла под ружьем и зорко вглядывалась в степь, охраняя работников от внезапного набега. Обстановка была суровая, военная, но зато жилось в этих новых местах еще более привольно, чем на южной окраине Московского царства. Здесь вдоволь было и всякого зверя и птицы в лесах, вдоволь рыбы в реках, текущих в Дон, и в самом Доне. Здесь можно было, не утруждая себя тяжелой пахотой, заниматься более легким промысловым хозяйством.
Так на юге от московского рубежа образовались вольные казацкие поселения. Все эти люди, хотя и ушли из-под Москвы от тяжелой неволи, ни о чем так не мечтали, как о том, чтобы вернуться на старое пепелище, но вернуться конечно не в виде беглых крепостных, а в виде свободных людей, которые не только не ходили бы на барщину и не платили налогов, но может быть засели бы в боярскую усадьбу и сами сделались помещиками. Такие мечты в особенности носились в умах тех наиболее счастливых из переселенцев, которые успели на новых местах обзавестись каким-нибудь хозяйством и уже конечно не желали променять своей относительно сытой и счастливой доли на жизнь простого крестьянина подмосковной деревни.
Московское правительство отлично понимало, какую опасность для помещичьего государства представляет вся эта полусвободная и совсем свободная масса, скопившаяся на южной Украине. Но оно ничего не могло поделать против этого скопления. С одной стороны, для защиты от крымских татар ему нужны были эти смелые, вооруженные, привычные к бою люди, и они даже увеличивало их число, отправляя в те края ссыльных, преступников обыкновенных и так называемых преступников политических, опальных — дворы например казненных бояр и т. д. Оно старалось только по возможности не впускать этих людей обратно во внутренние области Московского государства. Казаков при царе Борисе Годунове не впускали даже в города, мешали им приобретать порох, оружие и т. д. Эта двойственная политика — с одной стороны, пользоваться вольными людьми против татар, а с другой стороны, всячески их теснить — ни к чему конечно не привела, кроме того, что казаки и всякие другие вольные люди, скопившиеся на юге, привыкли все более и более ненавидеть власть, которая сидела в Москве, и смотреть на нее, как на своего врага. В то же время, при помощи нередко этой самой власти они все усиливались и усиливались в военном отношении.
Как раз в разгар московского голода, в начале XVII в. отношения обострились до крайности, и у казаков стала носиться мысль о том, что московский царь (мы видели, что он был не наследственный, а выборный, что было новостью в тогдашней Москве) — не настоящий, а что настояшпй царь где-то скрывается, и скорее всего между казаками.
Таким настоящим царем 6ыл будто бы младший сын Ивана Грозного, исчезнувший таинственным образом лет за 10 до того времени. По правительственным документам, он погиб от несчастного случая, наколовшись на нож во время игры. А в народе рассказывали, что его будто бы велел зарезать Борис Годунов. Словом, куда он девался, никто хорошенько не знал. И вот среди казачества стали ходить слухи, что он вовсе не зарезался сам и не зарезан, а жив, и скоро нашелся мододой человек подходящего возраста и даже, как уверяли, подходящей наружности, в котором казаки не замедлили признать именно этого самого младшего сына Грозного, Димитрия Ивановича. Когда таким образом нашелся новый царь, которого можно было противопоставить «не настоящему» царю Борису Годунову, — все было готово для начала казацкой революции, для возвращения тех, кто бежал из Московского царства от гнета, насилия и голода, на старое место, но уже не в качестве рабов, а в качестве господ. А внутри страны, внутри Московского царства, массы, доведенные голодом до последнего отчаяния, только и ждали какого-нибудь избавителя и тоже вполне готовы были признать дворянского царя Бориса Годунова не настоящим, а настоящим — любого царя, который сколько-нибудь улучшит или облегчит их положение.
Крестьянская революция
Восстание против Годунова; русская эмиграция и польские помещики; казачество; ложь и правда о Названном Димитрии. Годуновское войско и Нзаванный Димитрий; стрельцы; мелкопоместные дворяне. Победы Названного Димитрия; его законодательство, указы о кабальном холопстве и о беглых. Димитрий и торговый капитал, заговор Шуйского; гибель Димитрия; Шуйский — купеческо-боярский царь. Восстание южной Украины; Болотников и крестьянская революция; раскол восставших и временное торжество Шуйского. Вторая казацкая революция; Тушино; городское движение. Классовое расслоение революции; буржуазные верхи Тушина и торговый капитал; двойная измена; низложение Шуйского и бегство «тушинского царя»; буржуазия обращается к загранице. Союз поляков с русскими имущими классами; его банкротство. Городская буржуазия становится во главе борьбы с революцией и поляками; Минин; наем помещиков; подкуп казацких верхов, с помощью казаков нижегородское ополчение берет Москву; кандидатура Романовых как результат влияния нового союзника буржуазии. Классовый смысл романовской монархии; царская власть и торговый капитал; «гости». Полицейское государство; регулярная армия. Развитие крепостного права, гнет торгового капитала в городе; восстания второй половины XVII в.; разинщина, «стрелецкие бунты». Борьба за Малороссию, экономические условия Украины: Запорожье, «уния», хлопская революция, Хмельницкий и Московское государство.
Новый царь, соперник Годунова, появился сначала на Запорожьи, в самой южной казачьей стоянке на Днепре, затем в Киеве, который тогда принадлежал не Московскому, а Польско-литовскому государству. В этом государстве он нашел себе новую поддержку. Во-первых, там скопилось много изгнанников, людей, бежавших от Годунова и его порядков. Это был частью торговый люд, частью родственники и слуги казненных Годуновым бояр и т. д. Вся эта масса эмигрангов (переселенцев) с радостью приветствовала нового царя. А затем на него обратили внимание и польско-литовские помещики. В западной России, т. е. в тогдашней Польско-литовской области, происходило такое же развитие денежного хозяйства и торгового капитала, как и в Московском государстве, только там все это началось на целое столетие раньше. Как и в Московском государстве, помещики там успели уже разориться к началу XVII в. и тоже искали новых земель. Отчасти они колонизовали, населяя своими крепостными, пустые тогда южные уезды Западной Украины. Но тамошние поселения были под постоянной угрозой татарских набегов, и только самые богатые паны-помещики, имевшие многочисленную вооруженную дворню и достаточно денег, чтобы купить пушки и друтое оружие, построить крепости и т. д., могли заниматься этой колонизацией. Во всяком случае это было делом сложным и трудным. Чем двигаться на юг, легче и проще казалось двигаться на восток, когда для этого есть возможность. И вот появление царя Димитрия Ивановича как будто давало эту возможность. Помогая новому царю, польские и западнорусские помещики надеялись этим путем получить землю и много всяких других богатств в тогдашнем Московском государстве. Они стали деятельно поддерживать Димитрия.
Мы видим разные силы, которые помогали противнику Бориса Годунова. Но самой главной силой было конечно казачество и та масса угнетенных и разоренных людей, которые с нетерпением ждали прихода казаков в Москву. Если бы не было этой силы, ничего не вышло бы. Польским помещикам не пришло бы в голову помогать Димитрию. Они просто не обратили бы на него никакого внимания. Если они стали его поддерживать, то только потому, что он сам достаточно прочно стоял на ногах и представлял собою значительную силу, которую и помещики могли использовать.
Но буржуазные историки, которым хотелось скрыть, что называемое ими «смуным» время было восстанием народной массы против ее угнетателей, хотелось дать искусственное объяснение для позднейших историков, стали рассказывать, что будто новый царь Лжедимитрий, или Названный Димитрий, как его называли, выдвигался именно польскими помещиками и католической церковью. Этим они хотели унизить его, уменьшить его значение, как будто это был какой-то иностранец, которого иностранцы привели в Москву. Так угнетатели народа и те, кто старался оправдать их черные дела, поступали всегда и после; и в самое последнее время, когда народ поднялся на последнюю борьбу за свою свободу, в 1917 г., буржуазные газеты тоже рассказывали, что это дело устроили немцы, что это все подкуплено, устроено на иностранные деньги и т. д. Как видите, всегда и во все времена происходит одно и то же. Стремятся не только поработить опять восстающий за свою свободу народ, но и всячески опозорить и загрязнить то, за что он действительно боролся.
Чьим царем на самом деле был Названный Димитрий — это он показал, как только, пришел в Москву. Случилось это не сразу. Польская военная помощь, собранные и вооруженные помещиками отряды наемных польских солдат не принесли той пользы, которой он от них ожидал. До тех пор пока войска Бориса Годунова держались твердо. Названный Димитрий терпел одну неудачу за другой, и если бы не смелость и искусство казачьих отрядов, которые сражались под его знаменем, он мог бы быть совсем уничтожен годуновской армией. Но эта армия состояла в большинстве тоже из мелких людей. Масса ее пехоты — стрельцы были набраны из небогатого городского населения и по своему промыслу и занятиям почти сливались с ним. В промежутках между походами стрельцы торговали, занимались разными ремеслами и т. д. Они были плоть от плоти и кость от кости того «черного» посадского люда, который, как мы видели, стонал от гнета торгового капитала не меньше, чем крестьянин в деревне, только иначе. А годуновская конница состояла большей частью из мелкопоместных дворян и детей боярских, тоже иногда настолько бедных, что они вынуждены были наниматься какими-нибудь ремеслами, и в их служебных списках отмечалось: «портной мастеришко». Те из них, которые ушли на южные окраины, где, как мы помним, крестьянское население было очень редко — у помещиков крепостных было очень мало, — незаметно сливались с верхним зажиточным слоем казачества, так что и разобрать было нельзя, где кончается мелкопоместный сын боярский и начинается какой-нибудь казацкий атаман. Эти дворяне и дети боярские украинских пристепных городов первые изменили Годунову. Они устроили восстание в годуновском лагере. Испуганные царские воеводы бежали. Стрельцы держались немного дольше и тверже, но затем и они перешли на сторону нового царя. У Годунова в конце концов осталось только немного нанятых им немецких солдат, но их было так мало, что они не могли спасти его престол. Брошенный всеми, Годунов не то отравился, не то умер от удара, а его семья была перебита восставшими москвичами. Названный Димитрий вступил тогда в Москву и первыми же своими указами ясно дал понять, на кого он опирается и на пользу кому пойдет его правление. Одним из таких указов «кабальное холопство», т. е. долговое, было сильно сокращено. Раньше кабала, т. е. домовое обязательство, писалась от лица целой семьи, отца с сыном например, — умирал отец, хозяином становился сын, холопство делалось таким путем наследственным; теперь кабала была действительна до тех пор, пока жив был тот, у кого были взяты деньги взаймы. Как только барин умирал, холоп становился опять свободным.
Другим указом были почти отменены издававшиеся Годуновым в таком изобилии указы о беглых. Всем крестьянам, которые ушли от своих помещиков во время голода, — а в это время крестьяне в особенно большом числе бежали от своих господ, — всем этим крестьянам разрешено было под иго своих помещиков не возвращаться, а оставаться на тех местах, где они устроились. Само собой разумеется, что помещикам, в особенности крупным, не могло это нравиться. Не очень это нравилось и богатому купечеству, особенно, когда оно увидело пришедших с Димитрием иностранцев, которые явно собирались прочно остаться в Москве и за которыми конечно должны были явиться польские торговцы с заграничными товарами и отнять у московского торгового капитала его монополию, а мы помним, как он отчаянно боролся за эту монополию еще 150 лет раньше, когда Иван Васильевич, дед Грозного, ходил завоевывать Новгород. Бояре и богатое купечество повели агитацию против Димитрия. Тот был католик. Он скрывал это, но это проглядывало во всем его обиходе. Он плохо соблюдал русские посты, русские праздники и т. п. Этим пользовались, чтобы внушить народу, что он пришел ввести в Россию католическую веру. На простой народ, который православное духовенство воспитывало в отчуждении и ненависти ко всем иноверцам (церковные поучения запрещали даже есть из одной посуды с католиками), все это действовало, но хуже всего конечно услужили Димитрию приведенные им с собою польские солдаты, Они всячески бесчинствовали, грабили и т. д. Городское простонародье, ремесленники, мелкие лавочники начали видеть, что действительно как будто начинается какое-то иностранное нашествие, и все внимательнее и внимательнее прислушивались к тому, что говорили посылаемые боярами и богатыми купцами агитаторы. Димитрий был очень уверен в себе. Победа над Годуновым очень вскружила ему голову, и он воображал, что в Москве у него соперников нет. А между тем в это время в Москве плелся боярско-купеческий заговор. Наконец в ночь на 17 мая 1606 г. заговорщики решились на выступление. Боярин Василий Иванович Шуйский, который за несколько месяцев перед этим был почти изобличен в заговоре и едва не казнен, но помилован Димитрием, во главе со своими вооруженными холопами и с другими боярами и их дворней ворвался в Кремль: Димитрия убили. А в это время московских посадских натравили на дворы, занятые польскими торговцами и польскими помещиками, которые приехали с Димитрием. Таким образом простому народу выставили все дело как восстание против иностранцев, против поляков, которые хотят будто бы поработить Россию, а на самом деле воспользовались восстанием для того, чтобы убить царя, который шел против интересов богатых помещиков и капиталистов. Ненависть этих последних к Димитрию была так велика, что они не удовлетворились даже простым убийством, а сожгли тело противодворянского царя и выстрелили костями его из пушки.
Когда это случилось, купцы и бояре выдвинули царя из своей среды. Подходящим человеком оказался вождь заговора, В. И. Шуйский. Бояре его не очень любили, потому что он в их глазах был изменником: при Грозном во время опричины он служил в этой опричине и значит помогал московским мелким помещикам истреблять бояр. Но лично, по своему происхождению он принадлежал к знатному боярству, был для бояр свой человек. Вместе с тем у него были громадные связи среди московского купечества. Ему принадлежали большие промышленные вотчины в нынешней Ивановской области, и до сих пор часть московских торговых рядов носит название Шуйского подворья, напоминая о том торговом значении, которое когда-то имела фамилия Шуйских. Именно с колокольни церкви Ильи пророка, стоящей посреди этого подворья, и подали сигнал к нападению на Кремль в ночь на 17 мая. Московское купечество поэтому с восторгом приветствовало Шуйского, и купечество всех других торговых городов — Нижнего, Ярославля, Вологды — все время его поддерживало, что он сам признавал в своих грамотах. Шуйский таким образом был царем боярско-купеческим, и даже больше купеческим, чем боярским. Это был человек жадный, крайне недобросовестный и лицемерный, много раз отрекавшийся от того, что он говорил публично. Он например сначала по требованию Годунова заявлял, что Димитрий умер и что он сам видел его мертвое тело. Потом, когда победил Названный Димитрий, он его признал царем, т. е. признал, что он солгал в первый раз, А затем, после свержения Димитрия, он опять открывает мощи убитого Борисом Годуновым Димитрия. Таким образом об одном и том же человеке он говорил три раза совершенно противоположные вещи. Он попытался вновь закрепить крестьянскую неволю. Указы о беглых были вновь восстановлены, и помещикам разрешено отыскивать всех, кто ушел из их имения, даже за 15 лет до этого времени. Но это была пустая угроза, ибо очень скоро после восшествия на престол Шуйского не помещики стали гоняться за крестьянами, чтобы вернуть их к себе, а крестьяне начали гоняться за помещиками, чтобы их убить и захватить имения, а помещики должны были бежать в Москву,
Уже осенью 1606 г. весь юг Московского государства был охвачен восстанием. Как только те войска, которые Димитрий собрал на южной окраине, узнали о его гибели, они восстали против нового правительства, как один человек. Они постоянно помнили, что в Москве низвергли их любимца. Стали ходить слухи, что все это Шуйский и его товарищи налгали (Шуйский, как мы помним, постоянно лгал) и что на самом деле Димитрий спасся и где-то скрывается. Скоро нашли человека, который взял на себя это имя, и стали убеждать, что он и есть спасшийся Димитрий, а так как царя в лицо знали очень немногие, то обман легко удался. Южное ополчение двинулось к Москве. Положение Шуйского становилось труднее день ото дня. Но тут, если изменили ему его военные силы, ему помогли его хитрость и изворотливость. Он воспользовался теми классовыми противоречиями, которые сейчас же обнаружились в лагере его врагов. Против Шуйского выступили за «Димитрия» и средние и мелкие помещики — провинциальные, а не московские — и массы крестьянства. Но крестьяне шли не только против Шуйского, а и против помещиков. Когда восставшие крестьяне начали разбивать помещичьи усадьбы, убивать помещиков, захватывать их добро, помещики димитриевой рати не могли не почувствовать в себе дворян.
А между тем крестьянское восстание разливалось все шире и шире. Если во время похода первого Димитрия против Годунова крестьяне еще почти не шевелились, то теперь они восстали всей массой. Их предводитель Иван Исаевич Болотников, беглый холоп, попавший когда-то в плен к татарам, бежавший за границу, человек смелый, предприимчивый, звал все крестьянство свергнуть гнет, под которым оно страдало, и самим встать на место помещиков, грабить у них то, что они награбили у крестьян. Между двумя этими частями восставших — дворянской и крестьянской — чем дальше, тем меньше было лада. И когда восставшие против Шуйского войска подошли к Москве, между ними произошел раскол. Шуйский пообещал помещикам всякие милости, роздал им много земель, принял их вождей в боярскую думу, и в решительную минуту они бросили своих крестьянских товарищей, и одни крестьяне и казаки оказались не в силах справиться с царским ополчением. Болотников был разбит, бежал в Тулу, и там его осадили и взяли царские войска, а казаки отступили опять к южной окраине Московского государства, но лишь на короткое время. Скоро они оправились и с помощью польских отрядов, — которые опять пришли в Московское государство, частью мстить за своих, частью просто грабить, благо дорога уже была им знакома — казаки теперь подошли к самой Москве и утвердились в Тушине, в 17 км к северо-западу от тогдашней московской заставы. В Тушино переехал на жительство и сам второй Димитрий. Около него образовался целый двор наподобие московского двора. В Тушине возникла как бы вторая столица, и выбить оттуда казаков и их польские отряды Шуйский уже оказался не в силах. Мало-помалу даже бояре начали его бросать, а многие из них не погнушались занимать должности при тушинском дворе. Во главе их был старейший из тогдашних бояр, близкий родственник вымершей московской династии, Федор Никитич Романов, которого Годунов постриг в монахи под именем Филарета и которого Димитрий сделал ростовским митрополитом. Переехав в Тушино, Филарет сделался патриархом. Так как было два царя, то естественно было и два патриарха в тогдашней церкви.
Около двух лет Московское царство жило таким образом с двумя царями: одним казацко-крестьянским в Тушине, которого в Москве называли Тушинским вором, но который в Тушине был таким же государем, как и всякий другой, и другим — в Кремле, царем помещиков и купцов. Но чем дальше, тем этим последним, становилось туже.
Прежде всего непрерывная междоусобная война очень затрудняла торговые сношения Московского государства. Из переписки городов между собою мы узнаем, что по целому году из Казани в Пермь и обратно не мог пройти ни один купеческий караван. Уже это одно должно было заставить купеческий капитал все внимательнее и внимательнее относиться к происходящему. Во-вторых, революция из деревни мало-помалу передвигалась в город. Масса городского населения, как мы видели, вначале еще поддавалась агитации помещиков и капиталистов. В Москве им удалось двинуть черный люд против первого Димитрия. Но мало-помалу и городское население, угнетаемое и эксплоатируемое торговым капиталом немногим менее, чем он эксплоатировал в деревне крестьян, начинает понимать, на чьей стороне ему нужно стоять. И вот «лучшие люди», т. е. богатые купцы, кулаки разных городов, в своей переписке с тревогой начинают сообщать друг-другу, что там-то «чернь» целовала крест Димитрию Ивановичу, а «лучшие» люди должны были разбежаться, куда глаза глядят. В крупных городских центрах, как например в Пскове, дело доходило до настоящей городской революции. Здесь масса ремесленников и мелких торговцев вместе со стрельцами и казаками захватила власть и учредила нечто вроде демократической республики, а гости, помещики и крупные купцы, которые оказалось в городе, были сначала посажены в тюрьму, а потом большей частью перебиты.
Все это показывало купеческому капиталу, что продление междоусобной войны грозит и ему полной гибелью. Спрашивается, откуда же искать помощи? Первая мысль, за которую ухватились богатые купцы вместе с помещиками, была мысль об иноземной помощи. В Московском царстве уже под самой Москвой стояли польские дружины, пришедшие «помогать» Димитрию и казакам, а на деле грабить, пользуясь междоусобной войной. Это конечно были плохие помощники тем, кто хотел прекратить междоусобную войну. Но против них можно было обратиться к польскому правительству и просить у него помощи польских регулярных войск. Так и сделали. В это время те помещики, которые перешли на сторону Тушина, также стали тяготиться своим положением. Они тоже в первый момент надеялись использовать восстание «черни» для того, чтобы сделать свои дела. Но скоро они почувствовали себя в Тушине как бы в плену у казачества и восставших крестьян. Начался двойной заговор: в Москве столковывались, как избавиться от В. И. Шуйского, который прекратить междоусобную войну не умел и не мог, в Тушине — как избавиться от Димитрия, который явно был холопским царем и из которого никоим образом нельзя было сделать царя дворянского и купеческого. Оба заговора скоро слились в один. Столковались на том, что москвичи и Северное Поволжье низложат Шуйского, а Тушино низложит Димитрия, и все вместе посадят на престол польского царевича Владислава, вместе с которыми придут в Россию польские войска и прекратят демократическую революцию.
В Польшу отправилось посольство, которое заключило с отцом Владислава, королем Сигизмундом, договор. Договор любопытен в том отношении, что это первая попытка русской конституции, т. е. первая попытка определить права и обязанности государя, закрепить их письменным договором, который был бы для него обязателен. Само собой разумеется, что эта конституция была предназначена вовсе не для крестьян и не для низов городского населения. О последних там совсем ничего не говорилось, а что касается крестьян, то о них упоминается только в том смысле, что все статьи и указы о беглых должны быть восстановлены и что крестьянам не должно быть позволено переходить из Московского государства в Польское и обратно. Но зато в этом договоре тщательно определено, как должен управлять царь — непременно с боярской думой. А в важных случаях он должен был созывать земский собор из представителей имущих классов, помещиков и купцов. Без них он не мог издавать новых законов, вся же текущая работа была в руках боярской думы.
Это уже не в первый раз имущие классы старались использовать революцию в своих интересах. Когда вступал на престол Шуйский, они также заставили его целовать крест, что он никого не будет казнить, ни у кого не будет отнимать имение иначе, как по суду, и на основании закона. Само собой разумеется, что и тогда это касалось только помещиков и купцов; там прямо было сказано: «У помещиков не отнимать их вотчины, а у гостей не отнимать их товаров и капиталов». Что касается простого народа, то с ним и после этой грамоты расправлялись, как и раньше.
На основании соглашения московских и тушинских заговорщиков с польским королем Шуйский был низложен и пострижен в монахи, Димитрий хотя и не был низложен, потому что казаки стали на его сторону, но при помощи поляков был прогнан из Тушина. Московское государство, т. е. государство помещиков и купцов, опять как будто объединилось. У него была опять одна столица — Москва. Но очень скоро заговорщики должны были убедиться, что они променяли кукушку на ястреба. Король Сигизмунд вовсе не для того дал своего сына московским людям, чтобы восстанавливать в Московском царстве порядок. Это его интересовало меньше всего. Он был представителем тогдашнего польского империализма. Польские помещики, которые, как мы уже упоминали, далеко опередили москвичей, потому что Польша шла впереди России по своему экономическому развитию почти на столетие, строили обширные планы. Мы уже видели, что им тоже нужна была земля и что они хотели с этой целью использовать еще первого Димитрия. Теперь им представятся случай гораздо удобнее первого. На московском престоле прямо оказался поляк. Они стали мечтать о том, чтобы попросту присоединить Московское государство к Польше, как они раньше, за 60 лет перед этим, присоединили к Польше Литву, которая раньше также была особым государством. Не дождавшись даже, пока новый царь Владислав приедет в Москву, они уже успели воспользоваться переменой, и король Сигизмунд стал направо и налево раздавать земли, отнимая их у тех, кто по тем или другим причинам был против нового царя, или даже без этого предлога. Московский помещик в один прекрасный день узнавал, что его земля вовсе не его, что ее где-то за тысячи километров, в Варшаве, отдали другому владельцу.
Само собою разумеется, что такие порядки помещикам совсем не нравились, да и купцы скоро сообразили, что тесная связь с Польшей обещает появление в Москве польского торгового капитала, т.-е. конкурентов, и конец той монополии, которой наслаждался до сих пор московский капитал у себя дома. Словом, очень скоро в стране началось опять брожение в высших классах против нового правительства. Само собою разумеется, что об этих экономических причинах брожения, об опасении за землю, за капитал вслух не говорили. Об этом можно прочесть только в секретной переписке московских бояр, стоявших теперь во главе государства по договору с польскими государственными людьми, а на первый план недовольные Владиславом стали выдвигать то, что он-де не русский и не православный, а католик, и что поэтому признавать его царем стыдно и не следует, как будто он не был поляком и католиком, когда выбирали его и ему присягали. Но тогда надеялись получить от него выгоду, а теперь было ясно, что толку от Владислава никакого не будет.
Главная, основная цель, которой добивались, выбирая Владислава, не была достигнута. Междоусобная война не только не прекратилась, но стала пылать еще более ярким пламенем. Поляки, достаточно сильные, чтобы захватить Москву и начать тасовать как карты имения бояр и других крупных владельцев, были совершенно не в силах прекратить демократическую революцию. У них прежде всего было слишком мало войска, а во-вторых, тут еще раз, как было при первом Димитрии, оказалось, что Тушино было сильно вовсе не польскими отрядами, как думали заговорщики против Димитрия (второго), а именно казаками. Когда царские отряды по приказанию своего правительства бросили Димитрия, то он вовсе не пал, как думали его противники, а только переехал из Тушина подальше от Москвы, но все-таки оставался во главе казацкой рати, настолько сильной, что помещики и купеческая Москва снова должна была перед нею трепетать. Даже когда он был убит, с участием заговорщиков, или без участия, неизвестно, — современные летописцы приписывают его смерть случайности, — казацкое движение не стало менее грозным, ибо у Димитрия остался сын, и казаки выдвинули его как кандидата на престол. Словом, двойной заговор против Шуйского и Димитрия ни к чему решительно не привел, и имущие классы должны были искать другого выхода из своего положения.
Перемены на верхах, — это было ясно, — ни к чему не вели. Нельзя ли было попытаться произвести перемены внизу, расколоть эту массу, которая стояла против помещиков и купцов и угрожала им? Мы видели, что эта масса не была однородной, что она состояла из людей разного положения и разных интересов. На самом верху ее стояли казацкая «старшина», атаманы и другие казацкие начальники и мелкопоместные дворяне преимущественно с южной окраины Московского государства. Это были также землевладельцы, но только мелкие, владеющие не сотнями и даже не десятками крепостных, а только десятками гектаров земли, на которой иной раз в это время не было даже и крестьян. По своему имущественному положению это было нечто вроде теперешнего кулачества. Ниже стояли ремесленники, крестьяне, холопы и т. д.
Мы видели, что уже Шуйскому удалось однажды отколоть эту верхушку и привлечь ее на свою сторону и что этим объяснялась первая и последняя победа его над ополчением Болотникова. Оставалось повторить этот опыт Шуйского. По мере того как росла демократическая революция, верхи казацкой рати начали чувствовать себя так же неуютно, как чувствовали себя бояре и дворяне, составлявшие вначале двор тушинского царя. Им также хотелось, этим верхам, положить конец междоусобной войне для того, чтобы закрепить за собой то, что им удалось захватить во время этой войны, когда все они понабрали себе вотчин и денег. Для того чтобы привлечь их на свою сторону окончательно, людям торговым, купцам, пришлось только сделать еще одно усилие, окончательно и уже широко развязав свою мошну. Нижегородский купец Минин стал собирать ополчение «для освобождения Москвы от поляков и иноверцев», и притом, — в том-то и состояла его гениальная выдумка, — стал обещать тем, кто пойдет в это ополчение, такое жалование, какого в прежнее время не получала и царская гвардия. Простым рядовым служилым людям обещали столько, сколько раньше не имели гвардейские офицеры. Немудрено, что такая мера привела, как рассказывают современники, к полному согласию между помещиками и купцами, с одной стороны, и мелкими служилыми людьми и казаками позажиточнее — с другой. Те увидели, что служить имущим классам куда выгоднее, нежели якшаться с народной массой и помогать демократической революции, которая явно шла на пользу беднякам и не сулила никому никакого богатства.
Остается только прибавить, что купцы и тут старались своих денег давать как можно меньше, а облагали чрезвычайными налогами мелкую буржуазию, «черных людей». Когда Минин говорил, что нужно «заложить жен и детей», чтобы собрать деньги на армию, то речь шла конечно не о богатых купчихах и купеческих дочках, — а вот семьи городской бедноты действительно отдавали в кабалу, чтобы уплатить налог.
Мало-помалу весь штаб тушинского лагеря перешел на сторону Минина и назначенного купечеством главнокомандующего собранной им рати — Пожарского. Восставшие массы, оставшись без вождей, не могли оказать сопротивления. Меньшинство казаков, продолжавшее поддерживать сына Названного Димитрия, вынуждено было бежать на Волгу, а там еще дальше. Перед купеческо-помещичьим ополчением был теперь только один организованный противник — польское войско в Кремле, но с ним, при помощи перешедших на сторону имущих классов казаков, справиться было нетрудно. Царь Владислав был низвергнут, — низвергнут впрочем так же, как он был выбран, только по имени, потому что лично он по своему малолетству в Москву и не приезжал. В Москве торжествовали победу православия над католицизмом, который якобы опять хотел забраться сюда, как при первом Димитрии. В это время у московского купечества появляются и первые патриотические нотки. Купечество в воззваниях призывает встать не только за православную веру, но и за свою землю и, прибавляют они, за достояние, которое нам дал господь бог. Защита родины и защита своей мошны у этих людей, как у буржуазии всех времен, сливались таким образом в одно.
Такой патриотизм, само собой разумеется, не только не мешал зоркому ограждению своих интересов, но, напротив, помогал ему. Капиталисты и помещики, находя для себя выгодным иметь царя из иноземцев, который не имел бы корней внутри страны, непрочь были в поисках царя прибегнуть к Швеции. Пожарский был именно за то, чтобы на московский престол избрать шведского принца. Но тут вмешалась та сила, без которой торговый капитал ничего сделать не мог. У перешедшего на сторону имущих классов казачества и у мелкопоместных дворян и боярских детей был свой кандидат, который приобрел популярность именно в Тушине. Это был сын тушинского патриарха Филарета Никитича Романова. Сам патриарх был в это время в Польше, куда он отправился вести переговоры с Сигизмундом, да его, как монаха постриженного, избрать на царство и нельзя было. Но у него был сын, глуповатый 16-летний юноша, который, как представитель семьи Романовых, был однакоже популярен в казацких и мелкопоместных кругах. Мелкопоместный галицкий дворянин назвал первый этого кандидата, а когда начальные люди дворянского и купеческого ополчения стали выражать свое недовольство по этому поводу, из рядов собравшихся выступил донской атаман и весьма твердо поддержал эту кандидатуру. Пожарский и его товарищи поняли, что плетью обуха не перешибешь, бросили свои мечты о шведском принце и подчинились неизбежному. Кандидат казаков и мелкопоместных дворян сделался царем. Был созван земский собор, которому оставалось только признать совершившийся факт.
Так воцарилась в России династия Романовых. Плод измены верхов революционных войск своим низам, она сама не замедлила изменить тем, кто ее выдвигал. Казалось бы, что Романовы, посаженные на царство хотя и не демократической революцией, но все же людьми, вышедшими из рядов этой революций, должны были помогать если не крестьянству и не холопам, то во всяком случае низам дворянского общества. Ничего этого не произошло. На самом деле при первых Романовых лучше всего жилось крупному торговому капиталу, крупные гости мало-помалу забрали в свои руки все управление государственными финансами, раскладывали и собирали все налоги, брали себе на откуп сбор налогов и другие выгодные предприятия и т. п. Что касается землевладения, то тут Романовым удалось восстановить то, что начал разрушать Грозный. При них и Московском царстве опять возникает крупное вотчинное землевладение. Прежде всего царская семья и ее родственники забрали в свои руки огромное количество земли, а за ними все другие, кто новой царской семье помогал и ей служил. На месте боярства, загнанного и придавленного, возникает новая аристократия, которая отличалась от прежней тем, что та вела свое происхождение от крупных феодалов, удельных князей и бояр, а эта — от новых людей, происхождения часто весьма неважного. Но с течением времени эти бояре сделались не хуже прежних, и в своих имениях с тысячами и десятками тысяч душ крестьян они снова стали чем-то вроде феодалов. Если на Руси не было полностью восстановлено то, что уничтожил Грозный, то лишь потому, что экономическое развитие далеко зашло вперед и вернуться к старому было нельзя.
В лице Минина и Пожарского одержали победу помещичье землевладение и торговый капитал. Первое время помещики и купцы, ставшие подозрительными благодаря целому ряду неудачных царей Смутного времени, зорко наблюдали за своим избранником, и земский собор, где купцам и помещикам принадлежало решительное большинство, в течение нескольких лет вовсе не расходился, да и затем собирался очень часто. Мало-помалу однакоже имущие классы прониклись доверием к новой династии, в особенности с тех пор, когда вернулся из-за границы отец Михаила Федоровича, патриарх Филарет, один из самых ловких дельцов и дипломатов своего времеии. Когда умер Михаил, его сына Алексея выбрали на престол уже без всяких колебаний и споров.
Все привыкли к тому, что семья Романовых добросовестно служит воскресшему феодальному землевладению, торговому капиталу. Она не только служила торговому капиталу, но как бы срослась с ним. Царский двор уже при Грозном принимал участие в торговых делах. Грозный давал субсидию — «бологодеть» — русским купцам, ездившим за границу. Его сын Федор Иванович был пайщиком английской компании, торговавшей в Москве. При Романовых царь, употребляя удачное выражение одного иностранца, стал первым купцом своего государства. Крупные купцы, московские гости стали прямыми царскими агентами, а торговля всеми ценными товарами — шелком, который получался из Персии, дорогими сибирскими мехами, кожами, выделанными по особому русскому способу и особенно ценившимся в Западной Европе, и т. д. — стала царской монополией. К началу следующего XVIII столетия, лет через 100 после того, как Романовы сели на московский престол, царский двор, по отзыву другого иностранца, походил на купеческую контору. Там все время толковали о разных торговых сделках, о поташе, пеньке, конопле и т. д., так что привыкшие к совершенно другим придворным разговорам иностранцы не могли в себя притти от удивления. Гости стали своего рода привилегированным сословием. Это было торговое дворянство, — вся масса мелких торговцев была у него в кабале, немного лучше той, в которой помещики держали крестьян.
Третий иностранец, — все иностранцы обращали внимание на эту особенность Московского государства, — свидетельствует, что если бы в Московском государстве вспыхнуло восстание, то гостям прежде всего свернули бы шею. Но дворянско-купеческая власть зорко смотрела за «порядком» в государстве и приняла все меры, чтобы не повторилось тех событий, какими ознаменована была «Смута», как стали дворяне и купцы называть народное движение начала XVII в. Прежде всего тщательно оберегалась самая личность царя, чтобы с нею не случилось такой неприятности, как с первым Димитрием, которого убили, или с Шуйским, которого свергли с престола и постригли. Строго запрещено было с оружием в руках приближаться к царскому дворцу, кроме конечно караульных солдат. Даже в ворота Кремля, так называемые Спасские, народ не смел входить в шапках. Одного холопа жестоко избили плетьми за то, что он осмелился провести лошадь через царский двор. Словом, к новой династии старались внушить такое благоговение всем подданным, какого не требовала к себе династия Ивана III и Грозного. Затем была хорошо организована полиция. Почти во главе всего государства был поставлен при Романовых «приказ тайных дел», и с его легкой руки всякие тайные «канцелярии» и «экспедиции» провожают нас через весь XVIII в. В XIX в. все эти тайные учреждения передаются в руки корпуса жандармов и департамента полиции. Тайный приказ с самого начала, при первых Романовых, был наделен огромными полномочиями. Даже члены боярской думы, т. е. государственного совета, употребляя позднейшее выражение, в этот приказ не ходили и дел там не ведали. Он был, значит, вне контроля этого московского государственного совета. Он был подчинен непосредственно самому царю, и чиновники его на деле имели больше власти, чем члены боярской думы.
Но такая полиция и тогда была только силой организующей, была, так сказать, мозгом этого управления. А мозгу нужны были руки, и первые Романовы позаботились о создании хорошей вооруженной силы, вполне надежной и по возможности не зависящей от народной массы. Прежнее ополчение московского царя, состоявшее из его вассалов-помещиков и из наемной пехоты, набранной преимущественно из низов городского населения, стрельцов, было малонадежно. Оно было недостаточно дисциплинировано и, как показали события начала XVII в., легко увлекалось народными волнениями. Этих стрельцов и мелких помещиков мы видим то на одной, то на другой стороне, то вместе с Тушиным, то у царя Василия. Романовы начали с того, что взяли на свою службу большое количество иноземных, наемных солдат. Мы помним, что в свое время немецкие отряды оставались последней опорой власти Годунова, когда все остальные войска перешли на сторону Димитрия. Но у Годунова было слишком мало этих немецких солдат. При первых Романовых в Западной Европе происходила огромная 30-летняя война, когда людей военного ремесла расплодилось большое количество и на рынке сколько угодно предлагалось военных рук. Из этих людей стали формироваться московские полки. Скоро однако нашли, что это чересчур дорого, с одной стороны, что это не вполне надежно — с другой, ибо эти люди служили только за деньги и за деньги же их можно было перекупить. Мало-помалу эти дорогие и не вполне надежные кадры новых войск стали пополняться людьми, взятыми из народной массы, но оторванными от нее совсем, навсегда. Это не было ополчение, которое призывалось время от времени, как прежде. Солдатом человек становился на всю жизнь. Он совсем отрывался от родной деревни, казарма для него становилась вторым домом.
«Наши братцы — туги ранцы, наши сестры — сабли востры, наши детки — пули метки», — пела солдатская песня времен Николая I.
Тут солдат привыкал думать, и ему всячески вколачивали палками и увещаниями внушали, что он обязан служить исключительно царю и что если царь прикажет, то он должен расстрелять отца, мать — кого угодно. Под начальством немецких или обученных у немцев офицеров из этих рекрутов скоро выросла регулярная армия, которая по своему вооружению, организации и дисциплине стояла бесконечно выше старого московского ополчения. Не только, имея такую армию в руках, можно было не бояться никаких внутренних волнений, но располагая таким оружием, можно было вести такую смелую и энергичную внешнюю политику, о какой едва ли можно было мечтать за сто лет до этого.
Внутреннее значение регулярной армии сказалось раньше всего. Вступление на престол Романовых не только не улучшило положения народных масс, а, наоборот, ухудшало его, потому что крепостное право, сначала колебавшееся, то распространявшееся на все новые и новые массы крестьянства, то отступавшее и выпускавшее из своих крепких когтей крестьян, в царствование Романовых окончательно установилось. В половине XVII в., за исключением северной России, где земледельческое хозяйство могло быть только подсобным и куда помещики не заглядывали, не оставалось никаких других крестьян, кроме крепостных. Только изредка мы встречаем крестьян, которые рядятся со своим барином, т. е. крестьян вольных, которых нужно принимать при помощи ссуды. Подавляющее большинство было «крепко» своим господам без всяких «ссудных записей» и рассматривалось как помещичья собственность. Например, если должен был помещик, отвечали его крестьяне. Неисправных должников ставили на правеж, т. е. били палками каждый день, пока они не отдадут долг. Так вот за помещика ставили на правеж его крестьян, так же как раньше этой участи подвергались холопы. Так что теперь между крестьянами и холопами не было уже никакой разницы.
Само собой разумеется, что не улучшилось и положение городского класса под гнетом торгового капитала, а так как содержание новых войск и вообще всей администрации требовало больших расходов, то ко всему прочему чрезвычайно увеличивались и те налоги и подати, которые лежали на низших классах населения — на крестьянах и мелких городских людях. Образцы этих налогов теперь брались отчасти, оттуда же, откуда брались образцы и новой военной силы. Так, подражавший Западной Европе царь Алексей, второй Романов на престоле, ввел соляную подать. Она вызвала бунт, но бунт этот при помощи новой воинской силы был усмирен. Также был усмирен и другой бунт, сопровождавший попытку правительства выпустить поддельные деньги, так называемые медные рубли. Тогда было в обычае не у одного только московского правительства портить монету, подмешивая к серебру медь. Народ это мало замечал, и порченные рубли ходили так же, как полноценные. Так вот мало-помалу правительство пришло к мысли выпустить совсем медные деньги, которые ходили бы как серебряные. Но это уже бросалось в глаза, и медные деньги, которых вдобавок начеканили бесчисленное количество, стали быстро падать в цене, а все товары стали дорожать. Это опять вызвало народное возмущение, но романовское правительство оказалось достаточно сильным, чтобы и с ним справиться.
Самое большое восстание, с которым пришлось иметь дело первым Романовым, это было восстание казацко-крестьянское, вышедшее с Дона, восстание Степана Разина. Оно непосредственно связано с развитием торгового капитала. Его театром было Поволожье, как раз те места, по которым пролегал самый главный торговый путь Московской Руси — Волга, связывающая Московский край с Персией, откуда получались самые ценные восточные товары, с большой выгодой перепродаваемые потом царскими гостями в Западную Европу, английским и голландским купцам в Москве и в Архангельске. Вдоль этого торгового пути скопилось множество безземельного люда — грузчики, бурлаки, всевозможные мелкие торговые служащие, а затем просто мелкие торговцы и ремесленный люд. Помещичье землевладение на приволжском черноземе быстро распространилось, и так как здешние помещики имели много земли, но обыкновенно мало крестьян, переведенных сюда помещиками из центральных областей Московского государства, то здесь была конечно самая жестокая барщина. Крестьян заставляли работать больше, чем в каком-либо другом месте, и в довершение всего тут же рядом, по соседству, был вольный Дон, казацкое гнездо, которое Романовы долго не решались ни разрушить, ни подчинить себе. Налаживая порядки внутри государства, они не чувствовали себя достаточно сильными, чтобы прибрать к рукам бежавших из их царства людей, которые жили по ту сторону границы. Очередь этому пришла только позже, лет сто спустя. Донское казачество очень долго после смуты не вмешивалось во внутренние дела Московского государства. Мы помним, что в революцию начала XVII в. вооруженные силы этого казачества были расколоты и казацкое офицерство — атаманы — перешло на сторону имущих классов. Казачество было этим дезорганизовано (расстроено). Часть его попала в дворяне, остальных романовское правительство также старалось задобрить, не только не дразня их, как это делал Годунов, а, наоборот, стараясь всячески их ублажить, снабжая хлебом, и натравливая их на соседей — турок и татар. Грабежи и налеты поглощали все внимание казачества XVII в. Но когда случилось, что главная турецкая крепость, Азов, очутилась в их руках, и казачество наивно обратилось к Москве с просьбой о поддержке, — Москва отказала. Ей Азов совсем не был нужен, а нужно было только занять казаков. Казаки были выбиты из Азова, и турки настолько укрепились в нем, что эта крепость сделалась неприступным оплотом турок. Движение на юг было прекращено, казачество вынуждено было искать выхода в других направлениях, на юго-восток, и совершенно естественно оказалось на том торговом пути, который был так дорог для торгового капитала, — на Нижней Волге и Каспийском море. Казаки начали с грабежей нерусских людей — персов. Но совершенно естественно, что они нарушили и интересы русской торговли, и столкновения с московским правительством были совершенно неизбежны. А раз начав борьбу в этих местах, казаки невольно оказывались в центре всего этого мелкого, угнетенного, закабаленного люда, о котором мы говорили. Степан Разин стал наследником Болотникова. Под его предрводительством восставшие овладели Астраханью, овладели Царицыным и двинулись вверх по Волге, по направлению к Москве. Но под Симбирском их встретили новые, по-заграничному обученные московские войска и разбили наголову. Разин был захвачен в плен и казнен в Москве. Так кончилась эта новая казацко-крестьянская революция, оставившая по себе память в народных песнях, но гораздо меньше поколебавшая помещичье государство, нежели революция начала XVII в. А усмирено было восстание настолько прочно, что сто лет после Разина подобных восстаний больше не было, и надо было неслыханное усиление тяготевшего над крестьянами гнета во второй половине XVIII в. для того, чтобы разразилось почти в тех же местах новое восстание Пугачева, о котором мы расскажем ниже.
Последнюю услугу в борьбе с внутренними врагами оказало Романовым новое войско именно против старого войска. Стрельцы, смутно чувствуя, что новые порядки угрожают самому существованию стрелецкого войска, стали волноваться и воспользовались внутренними раздорами при царском дворе, чтобы на некоторое время завладеть Москвой. С ними быстро справились новые полки иноземного строя, с царем Петром, самым энергичным, самым талантливым и самым замечательным из Романовых, во главе. Когда Петр уехал за границу, стрельцы пытались восстать вторично, были разгромлены окончательно и почти поголовно истреблены Петром, который был не только самым талантливым и энергичным, но и самым жестоким из Романовых. «Что ни зубец, то стрелец», — говорила тогдашняя мрачная поговорка о том, как Петр развешивал вождей восстания на зубцах кремлевской стены, не считая тех, кто был непосредственно расстрелян на месте битвы.
Но в это время новое войско нужно было уже не только для того, чтобы усмирять внутренних врагов, но и для внешних предприятий, таких огромных и смелых, о каких не решались бы подумать сто лет назад. Уже в половине XVII столетия романовское правительство чрезвычайно ловко использовало казацко-крестьянскую революцию, происходившую на Украине. Там, в юго-восточной части Польско-литовского королевства, происходило то же самое, что было в Московском государстве. Так же развивалась торговля, капитал, под влиянием торговли на месте прежней феодальной повинности появились жестокие оброки, жестокая барщина, — словом, все средства выколачивания из крестьянина, как его называли в западной Руси, «хлопа», прибавочного продукта, который потом поступал на рынок и руками купцов распространялся по всей Европе. Польским хлебом питались и в Лиссабоне, и в Неаполе, и неурожай в Польше означал иногда голод в Италии. Как это было в Московском государстве, новые порядки особенно тяжело дали себя почувствовать в местах новой колонизации, т. е. как раз в Приднепровьи, в правобережной Украине.
А поблизости, тут же на Днепре, было казацкое гнездо — Запорожье, образовавшееся таким же путем, как и на Дону из беглых «хлопов». Естественно, что здесь повторилось то же самое, что было в Московской Руси. И как Московское государство видело казацко-крестьянское восстание в начале XVII в., так конец XVI и первая половина XVII в. были наполнены рядом казацких восстаний в Приднепровьи. Польское правительство, с самого начала располагавшее и хорошими регулярными войсками и лучшей полицейской организацией, чем было у Москвы во время Шуйского, долгое время боролось с этими восстаниями. Здесь однако и противник был гораздо более серьезный. Казаки и крестьяне Великороссии были темной, неграмотной массой. У казаков и «хлопов» западной России нашлась своя ингеллигенция в лице городского мещанства. Это городское мещанство Львова, Киева, Житомира и других украинских городов терпело от своего торгового капитала не меньше, чем московское от своего. Польское правительство было разумеется, как и московское, на стороне богатого купечества и всячески теснило и жало украинского мещанина. Но тот имел свою организацию, наподобие западноевропейской, организацию церковную: украинские ремесленники и мелкие торговцы образовали свои «братства» при церквах, с больницами, школами и т. п. Торговый капитал старался сломить эту организацию: в конце XVI в. польское правительство провело в западной Руси «унию», т. е. подчинило украинскую церковь назначенным правительством архиереям, которые в свою очередь подчинялись общекатолическому центру, римскому папе. Для народа эту казенную церковь красиво изображали как «объединение всех христиан в одной церкви» (отсюда — «уния», что и значит «соединение»). Но мещанство поняло, что уния наносит смертельный удар его организации, и воспротивилось унии всеми силами, не подчиняясь казенным «униатским» архиереям. За это на мещанские братства обрушились гонения, все больше и больше толкавшие мещан в сторону «хлопской» революции. Православная вера сделалась знаменем этой последней, а киевская духовная академия — ее умственным средоточием. Казаки и «хлопы» здесь таким образом не только страдали от гнета «панов» — помещиков и помещичьего правительства, но имели и готовое, понятное для себя оправдание своего восстания против этого гнета.
Если восстание здесь было лучше организовано, нежели в Московской Руси, то польское правительство вело себя гораздо менее ловко, чем московское. Это последнее, чувствуя свою слабость, старалось разделить и подкупить восставших. Польское, надеясь на свою силу, пренебрегало этим и одинаково жало и душило и нищего «хлопа», и зажиточного казака, и городского лавочника, и даже православного, не принявшего унии попа или архиерея. Оно сплачивало своих врагов, вместо того чтобы разделить их. Оттого казацкое восстание 1648 г., во главе которого стал один из представителей верхнего зажиточного слоя казачества Богдан Хмельницкий, одержало блестящую победу над польско-литовскими правительственными войсками. Но одержать победу до конца Хмельницкой не смог, он должен был искать союзников. Этим чрезвычайно ловко воспользовалось Московское государство: оно взяло Хмельницкого под свое покровительство и таким образом Украина, сначала левый берег Днепра с городом Киевом, перешла в руки Московского государства. Кроме волжского торгового пути, это последнее держало теперь в своих руках и другой торговый путь к Черному морю — днепровский. Но прошло много времени, прежде чем оно использовало этот новый торговый путь и прежде чем борьба за Черное море сделалась главной борьбой для московского торгового капитала. Очередная задача была другая. Наиболее близким выходом к Западной Европе было для Московской Руси не Черное море, а Балтийское. И вот в этой борьбе за Балтийское море, так называемой Великой северной войне 1700—1721 гг., в особенности оказалось ценным для торгового капитала его новое оружие — организованная на иноземный образец армия.
Государство Романовых и раскол
Типические черты нового государства. Экономический смысл существования церкви; анимизм и первоначальное накопление. Церковь и царь. «Благочестие» и торговый капитал; аскетизм и его упадок. Патриаршество; его попытка борьбы с царизмом и крушение. Старая церковь уходит в раскол; экономическое значение раскола; его политическая роль.
Первые Романовы, покорившие крестьянскую массу с помощью перешедших на сторону высших классов мелкого дворянства и части казачества, основали таким образом государство, державшееся на крепостном праве, чиновничестве и постоянной армии и просуществовавшее в России до середины XIX столетия. Только в это время, благодаря дальнейшему экономическому развитию, появлению на смену торговому капиталу капитала промышленного, этот государственный строй начинает разлагаться, падает крепостное право, под конец ослабевает власть чиновничества, под самый конец изменяет этому государству его главная опора — постоянное войско. Но, постепенно выветриваясь, романовской строй в своих остатках доживает до революции 1917 г. С монархией Романовых мы вступаем таким образом в полосу новейшей русской истории. Но для того чтобы закончить характеристику этой монархии, нужно упомянуть еще об одной стороне, которой мы до сих пор не касались. Она была не только крепостническим, бюрократическим (чиновничьим) и военным государством, но она была и первым в России государством светским. Русская церковь при Романовых стала таким же светским учреждением, как любой приказ или министерство. Архиереи сделались такими же чиновниками, как и губернаторы, а священники такими же, как участковые пристава или становые. Об этом подчинении церкви государству, которое произошло в то же время, в середине XVII столетия, нужно сказать несколько слов.
В существовании духовенства и церкви был практический смысл. Нам уже приходилось косвенно упоминать, что церковь и духовенство, в особенности монахи и монастыри, были первыми проводниками денежного хозяйства. В их руках, благодаря приношениям верующих, сосредоточились огромные средства, другие верующие давали им свои богатства на сохранение; так церковь сделалась торговым складом, а монастыри первыми банкирами, которых знала древняя Русь, а вместе с нею и вся средневековая Европа. Но объяснение, которое давали люди всем этим пожертвованиям в пользу церкви, было конечно совсем не то, которое даем мы. Для тогдашних людей экономической смысл всего этого совершенно не существовал. Они жертвовали для того, чтобы умилостивить духа, с которым умело разговаривать, с которым умело обращаться христианское духовенство. В особенности страшным моментом для человека была конечно смерть, когда он сам превращался в «духа». Не столько это был страшный момент для него самого, сколько для его родных и близких, которые не знали, чего им от этого духа ждать — добра или худа. И вот тут являлся священник, производил разные волшебные действия, произносил разные слова, кадил ладаном, пел панихиду и таким образом примирял дух умершего с оставшимися в живых родными. Умерший после этого превращался в доброго духа, и зла от него не ждали уже никакого. Вот почему при этом церковь получала особенно щедрые дары. Из имущества умершего ей давалась не только движимость, но и большие участки земли, таким образом церковь сделалась крупнейшим землевладельцем. Свое землевладение она умела увеличивать: на накопленные от своих торговых операций деньги монастыри покупали землю у помещиков, давая этим помещикам взаймы на самых тяжелых условиях, и т. д. Церковь была одним из самых свирепых эксплоататоров русского крестьянства. Не надо забывать, что первым основателем крестьянской неволи была Троицкая лавра, которая в XV в. первая выхлопотала себе право не выпускать из своих имений крестьян и первая же бросилась разыскивать этих крестьян после Смутного времени, заблаговременно обеспечив себе 11-летний срок для их розыска, т. е. стараясь вернуть назад всех крестьян, которые ушли во время «Смуты». Троицкая лавра показала этим пример другим помещикам. Но для массы населения дело было не в том, добродетельно или недобродетельно, кротко или жестоко было духовенство, а в том, что это духовенство умело ладить с тем миром святых и демонов, который создавался в воображении тогдашнего человека, и от которого, по убеждению этого человека, зависело все его благополучие.
Влияние церкви на тогдашних людей было конечно громадно. Церковные люди учили, что они все могут сделать, что собственно и государя ставят только они и что только благодаря помазанию, которое церковь дает государю, он становится настоящим государем. Он остается им до того времени, пока он служит церкви. Когда же он перестает служить, тогда он теряет все права на престол. На самом деле однако уже в XVI в. это было лишь теорией (т. е. было только в книжках), а на практике, как только объединилось Московское государство, как только оно забрало в руки большие пространства земель, торговый капитал и т. д., так оно стало подчинять себе церковь, потому что действительная власть церкви держалась, повторяю, конечно не на том, что думали о ней люди, а на том, что было у нее в руках. Уже при Грозном была сделана попытка отнять у православной церкви ее земли для того, чтобы удовлетворить земельную жажду мелких помещиков, которым начинало нехватать конфискованных вотчин старой знати, и уже Грозный одного московского митрополита, который осмелился ему перечить, Филиппа, сначала прогнал с митрополичьего престола, а потом велел задушить в том монастыре, в который он был сослан в заточение.
К концу XVI в., перед самой «Смутой», власть церкви над населением значительно уменьшилась, и писатели того времени, люди благочестивые (грамотными в это время были главным образом духовные люди, и все грамотные люди были воспитаны и обучены грамоте по церковным книгам), жаловались, что «народ» развратился. Из их рассказов видно, что развратилась имущая часть народа, потому что нарушать церковные предписания относительно постов, роскошно есть, много пить, ходить в дорогих одеждах — все эти грехи конечно могли совершать только богатые люди. Власть церкви разрушалась таким образом по мере того, как увеличивалась власть торгового капитала.
В особенности разлагающим образом действовало денежное хозяйство на аскетизм древнерусских людей. Что такое аскетизм? Все конечно слышали о разных подвигах, совершавшихся всякими угодниками древней Руси. Эти угодники назывались подвижниками, потому что «подвиг» и делал их людьми, которые угодны богу и его святым. В чем состоял подвиг? В том, чтобы человек не ел, спал на голых досках, проводил целые ночи на коленях в молитве, — словом, подвергал себя всевозможным лишениям и этим, как он верил, угождал богу. В чем же тут состояло угождение? Да в том, что те удовольствия, которых лишал себя человек, каким-то непонятным образом доставались духу, милость которого он надеялся приобрести. Человек отказывался от пищи, и эта пища, им не съеденная, была также своего рода жертвой, которую каким-то таинственных образом мог съесть дух. Само собой разумеется, что такого отчетливого представления у тогдашних людей не было, но, повторяю, для тогдашнего человека смысл поста и воздержания был именно в том, что этим он угождал богу или святому, которому он молился, а смысл, им не понимавшийся, заключался именно в том, что таким способом люди привыкали сберегать. Обыкновенно после поста наступали (в деревнях и теперь иной раз наступают) розговены, т- е. начинается дикое пиршество, когда люди едят до несварения желудка и пьют до того, что лишаются сознания. Так и до сих пор поступают все дикари, которые постятся целые месяцы и потом в несколько дней сразу нажираются доотвала. При каком хозяйстве такое воздержание может быть нужно? Конечно при «натуральном», когда нет еще рынка, когда купить человеку припасов негде, когда он должен, что называется, по одежке протягивать ножки и тщательно рассчитывать, сколько у него остается припасов до нового урожая. И вот он сжимается, что называется, затягивает себе пояс на 4—6 недель, чтобы затем в течение одной недели поесть как следует. Когда появилось торговое, меновое хозяйство — чего нехватало, можно было купить на рынке; естественно, что этот обычай утратил свой смысл, по крайней мере для зажиточных классов; и вот в то время, когда масса населения начинает поститься круглый год, — наши крестьяне долгое время после того и тогда ели как следует только в редкие праздники, — зажиточные люди все более и более небрежно начинают относиться к постам.
«Смутное время», т. е, народная революция начала XVII в., по мнению тогдашних благочестивых писателей, было наказанием, посланным богачам именно за эти грехи. И когда порядок после смуты был опять восстановлен, т. е. опять восторжествовало крепостное право, а вместе с ним восторжествовал торговый капитал, то первое время высшие классы проявляли усиленную набожность, и церковь пользовалась такой властью и влиянием, как никогда раньше. Патриарх был вторым государем.
При первом Романове этому сильно помогало еще и то, что патриарх проходился отцом государю, но это продолжалось и при втором (Алексее Михайловиче), когда патриарх Никон родней царю не приходился, так что это было не влияние лица, а влияние церкви. Само собой разумеется, что при этом в руках церкви стали собираться огромные богатства. Но скоро новое общество стало тяготиться воздержанием, на которое оно себя обрекло. Аскетическое течение опять стало ослабевать. Опять стали плохо соблюдать посты, сокращали длинную церковную службу, — выстоять ее на ногах тоже было своего рода подвигом. А главное — светская власть начала тяготиться тем влиянием, которое приобрела церковь.
Патриарх Никон, понадеявшись на казавшуюся неизмеримой силу церкви, попытался вступить в борьбу со светской властью. Но тут сейчас же обнаружилось, что сила эта была не в воображении людей, а в тех материальных средствах, которые имелись у них в руках. Церковь оказалась совершенно бессильной против государства Романовых с его огромными денежными средствами, чиновничеством, войском и т. д. Никто из церковных людей и не подумал даже встать на защиту Никона, и оказалось, что какого-нибудь настоящего сопротивления власти царя никто оказать не мог. А царь, пользуясь своими торговыми связями и денежными средствами, без труда нанял других патриархов, восточных, которые в православной церкви были старше Никона, созвал церковный собор и решением самой церкви осудил человека, который осмелился поддерживать самостоятельность этой церкви против царя. Дальнейшие патриархи после того уже не осмеливались противодействовать царской власти, а в начале XVIII в. и самое звание патриарха было упразднено. Вместо него был создан синод, т. е. собрание архиереев, а при них был поставлен надзиратель от светской власти, обер-прокурор святейшего синода, из чиновников, который в действительности полновластно распоряжался православной церковью, смещал и назначал архиереев так же, как назначали и смещали губернаторов. После этого управление православной церковью превратилось просто в одно из министерств Русского государства, или Российской империи, как она стала называться с начала XVIII в.
Но если таким образом высшие классы очень легко расстались с той напускной набожностью, которую они стали проявлять после революции, то угнетенные и задавленные торговым капиталом общественные слои, наоборот, с надеждой обращались именно к церкви, которая терпела угнетение от светского государства наравне с ними, как бы разделяя их судьбу. Само собой разумеется, что эта церковь не была той казенной официальной церковью, где всем управлял обер-прокурор. Эта казенная церковь народной церкви не признавала. Она назвала народную церковь расколом, а людей, которые оставались верными старой церкви, староверами, раскольниками. Этих раскольников государство лишало всяких прав, расколоучителей, т. е. духовенство этой народной церкви, подвергали заточению, казни и т. д., но истребить этим народной веры не могли, и она продолжала держаться целыми столетиями. Эта вера была конечно таким же темным анимизмом, как и все так называемое православие вообще. Раскольники точно так же верили в бесчисленное количество духов, святых и демонов, которые окружали человека, и при помощи всяких колдовских средств, молитв, обрядов и пр. старались приобрести власть над этими духами. Но то, что эта церковь была гонима и преследуема, придавало ей в массах уважение и сочувствие, так как эта церковь и массы являлись жертвами одной и той же силы — растущей торговой буржуазии и тесно связанного с нею помещичьего класса. В борьбе с гнетом тогдашнего торгового капитала раскольничьи общины сами скоро сделались силой, накапливающей этот же торговый капитал. Трезвые, трудолюбивые раскольники, крепко державшиеся друг за друга, выступающие сплоченно, оказались великолепными сберегателями. Обширные подпольные связи народной церкви, связавшие в одно целое Поволжье и Поморье, Белоруссию и Великоруссию, явились отличной почвой и для экономической связи. Поэтому в новейшее время раскол и представлялся народу как какая-то купеческая вера. Но его основатели в XVII в. были не купцы, а преимущественно выходцы из низов городского населения: всякого рода ремесленники, кузнецы, плотники и т. п. а также люди из тогдашней интеллигенции, т. е. преимущественно из мелкого, не чиновного духовенства. В отдельных случаях, как это всегда бывает во всяком религиозном движении, мы встречаем среди этих демократических элементов и выходцев из высших слоев общества, вроде знаменитой боярыни Морозовой, совершенно так же, как 200 лет спустя между революционными социалистами мы найдем также дочерей генералов и тайных советников. Но ни в том, ни в другом случае это не меняет характера движения как демократического.
Однако из раскола не могло выйти демократической революции вроде той, какая потрясла основы Московского государства в первые годы XVII в. Можно сказать, что в раскол люди и пошли с отчаяния от неудачи этой революции. Раскол заранее осудил Московское светское государство, объявляя его делом антихриста, но этим самым он признал, что это светское государство для него непобедимо, и раскол боролся с торгашеским государством Романовых, не нападая на него, а убегая от него, совершенно так же, как убегали раньше крестьяне от крепостного права. Правда, в отдельных случаях раскольники хватались за оружие, в тех случаях, когда государство настигало их и там, куда они ушли, и не давало им жить. Много раскольников было в войсках Степана Разина, и некоторые из разинцев защищали потом последнюю крепость раскольников на севере, Соловецкий монастырь, которую царским войскам пришлось брать оружием. И в последующих народных движениях ХVIII в., вплоть до пугачевщины, раскольники всегда играли роль сочувствующих движению и враждебных правительству элементов. Но поставить на место сложившегося крепостнического и бюрократического государства что-нибудь новое они были совершенно бессильны, да и совершенно об этом не думали. Наоборот, как мы уже указали, в политической жизни раскольничьи общины все более и более приспосабливались к этому государству и стали «великими накопителями» того же торгового капитала. Раскол таким образом должен был остаться и остался чисто духовным восстанием, напоминая в этом случае первоначально христианство, которое также кончило тем, что приспособилось к строю Римской империи и тоже не проявляло никаких попыток преобразовать самое государство.
Северная война и Российская империя
Борьба за Балтийское море; военная подготовка Московского государства; Нарва, Полтава и Ништадтский мир; захват северного конца великого водного пути, связывающего Европу и Азию. Механизм торгового и бюрократического государства; центральное и местное управление; власть помещика; подушная подать и откупа.
Борьба за Балтийское море была великим испытанием для государства Романовых. От исхода этой борьбы зависело, устоит ли эта новая постройка или она рушится и обломки ее растащат другие, более суетливые соперники. Такой конец был возможен. Торгово-феодальное государство Польша, возникшее раньше Московского, именно таким образом рухнуло в конце ХVIII в., и остатки его разобрали себе соседи. Московское государство оказалось счастливее. Та война, от которой зависело его существование, в конце концов создала чрезвычайно благоприятные условия для его дальнейшего развития и, употребляя выражение одного поэта, воспевавшего ту эпоху, выковала его, как молот кует сталь. Война эта не была случайностью и неожиданностью. Мы помним, что берега Балтийского моря пытался захватить еще Иван Грозный, и только крестьянская революция начала XVII в. заставила на время забыть об этом. Московское государство к войне готовилось исподволь и осторожно, накопляя силы и тщательно скрывая свои намерения. Царь Петр, давно уже решив войну с шведами и заключив для этого союз с Польшей и Данией, двумя другими соперниками Швеции в борьбе за Балтийское море, в то же время осыпал шведского посланника в Москве всякими любезностями, ездил к нему в гости, ласкал его детей и т. д., стараясь показать, что у шведов нет лучшего друга, чем московский царь. Несмотря на все эти меры предосторожности, хорошо подготовиться к войне Московскому государству все же не удалось. Слишком была тяжела задача. Швеция нашего времени — маленькая, очень образованная, но совершенно бессильная в военном отношении страна, которая в последние 40 лет смертельно боялась императорской России и ползала иногда у ее ног; Швеция 200 лет назад была одной из величайших, если не самой великой военной державой Европы. В течение XVII в. она вынесла знаменитую 30-летнюю войну, во время которой шведская армия заняла первое место среди европейских армий того времени. Это было наилучше вооруженное, наилучше дисциплинированное и организованное войско. Готовясь вступит в бой с этим, по-тогдашнему, исполином, Московское государство тщательно запасалось всеми новейшими, по тому времени, изобретениями. Старый фитильный мушкет Смутного времени заменился кремневым ружьем. На конце этого ружья был привинчен штык, может быть главное военное изобретение тех дней. Дело в том, что пехота XVII столетия не умела еще соединять холодное оружие с огнестрельным. Половина была вооружена огнестрельным оружием — мушкетами, а половина — копьями. Таким образом, когда войска стреляли и когда они дрались в рукопашную, одинаково половина силы пропадала даром. Штык дал возможность быть одновременно и стрелком и копейщиком и таким образом удвоил силу пехоты. Следует отметить, что шведы еще не усвоили этого изобретения, а в Москве этим воспользовались: солдаты Петра имели ружья со штыками.
Несмотря на все это, старая крепкая шведская армия оказалась сильнее молодых московских войск, и в первой же схватке, под Нарвой (1700 г.), войска Петра были разбиты наголову, от его армии почти ничего не осталось. Московское государство, казалось, на краю гибели, но на счастье Москвы шведы не считали ее своим главным противником. Привыкнув воевать на западе, они гораздо больше внимания обращали на датчан, на поляков и соединившихся с последними саксонцев. Разбив московскую армию и считая дело на востоке поконченным, шведский король Карл XII ушел со своими войсками на берега Вислы, дав Москве несколько лет на то, чтобы оправиться, использовать уроки первых лет войны и создать новую армию. Когда шведы спохватились и поняли совершенную ошибку, было уже поздно. Московские войска тем временем прочно стали на берегах Финского залива, куда Петр перенес и свою главную квартиру в стены завоеванной им шведской крепости, из которой он потом сделал новую столицу русского государства. Карлу XII пришлось прокладывать себе путь из Польши через южную границу Московского государства. Здесь, правда, он нашел себе союзника в лице украинской казацкой старшины, которая, успев разочароваться в московских царях, прочно подчинила себе украинское поспольство (крестьянство) и желала эксплоатировать его самостоятельно. Но и эта помощь не спасла шведов, и в сражении под Полтавой (1709 г.) шведская армия была разбита так же основательно, как за девять лет перед этим московская армия под Нарвой. Роли совершенно переменились. Из обороняющейся Москва превратилась в наступающую. Московское государство в царствование Романовых превратилось в российскую империю, со столицей на берегу Балтийского моря, Петербургом. Еще 12 лет после Полтавской битвы продолжалась война. Шведы находили себе еще союзников, прежде всего в лице турок, которые один раз едва не покончили с Петром и его армией во время похода в Румынию (так называемый Прутский поход 1711 г.). Но окончательные итоги все более и более определялись в пользу Петра, Наконец в 1721 г., по Ништадтскому миру, Швеция должна была признать себя побежденной, и Московское государство стало одной из великих балтийских держав. К этому времени в руках новой Российской империи было не только устье Невы с Петербургом и Кронштадтом, но и целый ряд балтийских портов: Выборг, Рига и Ревель. Северный конец великого водного пути, связывающего Европу и Азию, Балтийское море с Каспийским, был теперь прочно в московских руках. Оставалось теперь закрепить свое положение, на южном конце пути, где Москве принадлежала раньше только Астрахань. Последний поход Петра был направлен против Персии, и его задачей было: захватить Каспийское море так же прочно в руки русского торгового капитала, как перед этим была захвачена восточная часть Балтийского. Этот персидский поход Петра был менее удачен, чем Великая северная война, но все же транзитная — передаточная — торговля азиатскими товарами, главным образом шелком (который тогда ценился чрезвычайно высоко, так что торговля шелком была едва ли не главной торговлей в Европе, по выражению одного путешественника), осталась в московских руках.
Московский торговый капитал блестяще выдержал испытание и мог теперь не бояться ни Швеции, ни Польши. В последующих войнах XVIII столетия эти два некогда могущественные соперника Москвы, перед которыми бежала русская армия, один из которых завладевал даже на время Москвой, все более и более слабеют, до тех пор пока Швеция не дошла до того униженного положения перед Русской империей, о котором я говорил выше, а Польша попросту не досталась в руки московскому царю, ставшему российским императором.
В Северной войне окончательно складывается и весь механизм государства, основанного Романовыми. Мы напомним в немногих словах его социально-экономическую (хозяйственную и общественную) основу. Оно было создано сочетанием двух сил, воплощением которых были, с одной стороны, крепостное имение, с другой — купеческий капитал. Последний не организовывал сам производство. В его руках были только все средства сбыта и обмена. Торговый капитал был скупщиком готовых товаров, созданных, произведенных самостоятельно мелкими хозяйствами, крестьянами и ремесленниками. Эти мелкие хозяева сами по себе не нуждаются в скупщиках, они могли бы продавать все товары сами и весь доход положить себе в карман или могли бы сами их потребить, и поэтому их надо заставить отдавать свои произведения; гнет крепостного права отдавал всю эту трудящуюся массу в руки помещика и скупщика. Но один помещик уже в XVI в. был не в силах справиться с выжиманием из крестьян продуктов их труда. К XVIII в. и сложилась понемногу вся машина, выжимавшая из народной массы то, что та сработала; создана была сильная центральная власть, с прекрасно организованным по образцу купеческой конторы чиновничеством, с безграничными полицейскими полномочиями, со свирепым, не народным, а также чиновничьим, действующим тайно и только казнящим явно судом. В то же время в деревне крепостное право при помощи помещиков заставляло крестьян отдавать хлеб и другое сырье, выбиваемое из крестьян розгами помещичьих конюшен. Все это складывалось уже в Московском государстве XVII в., но все это было еще в хаотическом (неорганизованном) состоянии. Сильная центральная власть уже была, но она была еще окружена старыми феодальными учреждениями, которые ни на что не были нужны бюрократическому государству. Рядом с царем была боярская дума, куда люди назначались по их происхождению. Дума не смела конечно сопротивляться царской власти, но это лишнее колесо, скрипучее и медленно вертящееся, затрудняло ход всей машины. Во время Северной войны боярская дума исчезает окончательно, и на ее месте появляется сенат, составленный из чиновников, назначенных царем, совершенно не считаясь с их происхождением, и обязанных беспрекословно исполнять царские приказания. Сенат — это собрание царских приказчиков. Рядом с ним и под его контролем, из пестрой кучи московских приказов, которые возникали случайно и заведывали всем на свете — и судом, и сбором податей, и войсками, каждым понемножку, — возникает стройная система коллегий, предшественников позднейших министерств, между которыми отдельные государственные дела были распределены в строгом порядке. Была своя коллегия для суда — юстиц-коллегия, своя коллегия для сбора государственных доходов, своя — для расходов, своя — для контроля. Чрезвычайно характерным для всей системы является большое количество коллегий с чисто хозяйственным назначением. Была образована своя коллегия для управления горными заводами (берг-коллегия), фабриками (мануфактур-коллегия), своя — для заведывания торговлей (коммерц-коллегия).
Точно так же было образовано и все остальное управление государством. Города были окончательно отданы в распоряжение местного купечества. В первое время было образовано даже чисто классовое купеческое всероссийское учреждение — ратуша, нечто вроде центральной коллегии гостей, собирающих доходы со всей России. Но во время войны этот орган оказался неудобным и был заменен соответствующими коллегиями. В руках купечества осталось только управление на местах в отдельных городах. Что касается деревни, то она была отдана в полное распоряжение помещиков, в руки которых после этого переходит самая главная функция управления в деревнях. Они судят и наказывают всех крестьян, вплоть до ссылки в каторжные работы, и собирают с них новую подушную подать, введенную во время Великой северной войны, вместо разных сборов, которые достались романовскому государству от московских царей XVI в. Подушную подать платили все мужчины без изъятия и без различия возраста. Грудные младенцы и старики одинаково были ею обложены. Это таким образом не было попыткой обложить тот или другой доход. Это было просто средство получать деньги с народа самым простым и легким способом, — сосчитать число жителей мужского пола, затем разделить между ними сумму, которую должно было получить государство, главным образом на содержание армии, — подушная подать предназначалась для этой цели, — и все было готово. Что касается косвенных налогов, то в течение XVIII в. по отношению к главному из них, питейному налогу, сбору за право продавать водку, которая давала огромный доход, все более и более применялась откупная система. Крупные купцы платили государству известную сумму, а за это получали право торговать водкой в той или иной губернии. Как они ею торгуют, как спаивают народ, как они продают вместо настоящего хлебного вина скверный дурман, на это государство смотрело сквозь пальцы, лишь бы только получить то, что причитается. Откупа были одним из главных источников первоначального накопления в крепостной России — именно этому первоначальному накоплению вся система и служила у нас, в нашей стране, так же, как и в Западной Европе XVI—XVIII столетий.