штатах) японцы стали было упрямиться на вопросе о контрибуции, их кредиторы (война велась Японией преимущественно на американские и отчасти на английские деньги) дали им понять, что в случае продолжения войны ни на какую поддержку рассчитывать нечего. А Япония была уже совершенно истощена, и денег у нее совершенно не было. Пришлось мириться, удовольствовавшисъ хоть небольшим клочком шерсти русского медведя, в виде «вознаграждения за содержание пленных» (русских пленных было в Японии несколько десятков тысяч); Сахалин же решено было разделить пополам. Россия таким образом отделалась гораздо дешевле, чем можно было рассчитывать по тяжести понесенных ею поражений.
16/29 августа Витте подписал мирный договор, вернув себе этим «подвигом» милость Николая: тот был так обрадован, что возвел нетерпимого им бывшего министра финансов в достоинство графа, т- е. причислил его к высшему российскому дворянству, до тех пор презрительно смотревшему на «выскочку», из начальников железнодорожной станции поднявшегося до министра. «Романовы» же, — если не всей семьей, официально, то по крайней мере частным образом, поодиночке, — повидимому все-таки нашли утешение в потере корейских богатств. Ровно через десять лет за границей всплыл до чрезвычайности странный документ, нечто вроде векселя: обязательство японского правительства уплатить предъявителю (по имени не названному) 120 млн. японских иен (около 100 млн. руб. золотом) в обмен на все, без исключения, военные секреты русского правительства, которые тот должен был доставить. Этот странный документ сопровождался еще более странной оговоркой, что Япония обязана платить полностью лишь в том случае, если в указанный в документе срок она не будет воевать с Россией. Так как Япония в то время не только не воевала с Россией, а вместе с Россией, Англией и Францией вела войну против Германии, то естественно, что «предъявитель» не получил ни гроша: документ объявлен был «подделкой», — хотя японские дипломаты не отрицали, что подпись маршала Ямагаты, тогдашнего (1905 г.) японского первого министра, подлинная. Как на поддельном документе могла оказаться подлинная подпись, — этого мы разбирать не станем, отметим лишь, что заключен мог быть подобный договор скорее всего с кем-нибудь из «Романовых»: быть обладателем всех русских военных секретов и, больше того, обещать, что Россия не будет вновь воевать с Японией, частное лицо не могло, будь то даже один из министров, — его завтра же могли прогнать, и он мог утратить всякое влияние. Да и по размерам взятка была истинно «великокняжеская».
В конце концов за издержки «романовской» авантюры расплатился русский солдат57. За это, по мнению «Романовых», его оставшиеся дома родственники, русские крестьяне, должны были быть вечно благодарными «Романовым» и служить им надежной опорой против «внутреннего врага». В этом была суть «романовской» конституции, опубликованной за две недели до заключения мира 6/19 августа. Длинный и медленный товарный поезд, двинувшийся в путь 18 февраля, когда Николай с таким трудом выжал из своего мозга мысль о «привлечении достойнейших, доверием народа облеченных избранных от населения людей к участию в предварительной разработке и обсуждении законодательных предложений», дошел наконец до станции. К этому времени груз его давно утратил всякую ценность.
Революция жила, самое медленное, месяцами, иногда неделями, иногда даже днями. А «романовское» правительство продолжало жить годами, и ему казалось вероятно, что оно очень спешит, выработав такой важный законопроект (шутка ли, народное представительство!) в полгода. На самом деле основная идея проекта — идея совещательного представительства — устарела уже в феврале. Уже в феврале этого было мало даже для буржуазии. После Цусимы, а в особенности после «Потемкина», о земском совещании в ноябре 1904 г. вспоминали как о временах допетровских. Совершенно ясно, что навязать «булыгинскую думу»58 России можно было бы, только попытавшись раздавить сначала революцию. Петергофские совещания конца июня (ст. ст.) под председательством царя были таким образом заранее осуждены на то, чтобы иметь «академический» характер, и интересны лишь как образчик мыслей и взглядов на революцию тех, кто еще правил тогда страной. Первоначально эти люди явно рассчитывали своим «положением» наградить верноподданных и наказать тех, кто бунтовал. «Бунтовщики», рабочие и интеллигенция не получали, по этому первоначальному проекту, голоса на выборах в Думу: большинство ее должно было составиться из помещиков (34%) и крестьян (43%), остальные 23% доставались фабрикантам и заводчикам, крупным и мелким торговцам. Особенно выразительно было полное устранение от выборов евреев, элемента крамольного и ненавистного вдвойне. Кажется удивительным относительное большинство, предоставленное крестьянам. Но тут надо иметь в виду, что «беспорядков», по размерам подобных 1902 г., деревня в 1905 г. еще не видала. Движением до лета были охвачены 62 уезда (14% собственно русских губерний, без окраин), но в них преобладала стачечная форма борьбы: это было восстание батраков, а еще не крестьян-хозяев. Последние, по сравнению с рабочими, представлялись архиблагонадежным элементом, и члены совещания из крупных помещиков не могли ими нахвалится. «Необходимо обеспечить присутствие крестьян в Думе как элемента консервативного и способного лучше всех выражать свои собственные нужды», — говорил князь Волконский.
«Все мы одухотворены одним желанием: облегчить стране переход к новому порядку без потрясений. Залог этого спокойствия мы увидим в поддерживаемой нами системе сословных выборов. Об устойчивую стену консервативных крестьян разобьются все волны красноречия передовых элементов», — поддерживал его граф Бобринский.
«Крестьянский элемент и я считаю полезным для спокойной и плодотворной деятельности Думы. Крестьян можно уподобить цепному баласту, который придаст устойчивость кораблю — Думе — в борьбе со стихийными течениями и увлечениями общественной мысли», — вторил им крупный чиновник Шванебах.
Но «ценным баластом» мог быть не всякий крестьянин. С этим связан один из пикантнейших моментов «петергофских совещаний». В булыгинском проекте была статья, требовавшая от члена Государственной думы по крайней мере грамотности. Казалось бы, не велико требование, — но оно вызвало великое негодование дворянской правой. «Понятие грамотности, — говорил один из лидеров, — слишком условно и допускает весьма противоречивые толкования» (!). «За долгое время моего пребывания в деревне и близкого наблюдения за духовным миром крестьянства, — поддержал его другой правый лидер, богатый помещик Нарышкин, — я вынес глубокое убеждение в том, что неграмотные мужики обладают более цельным миросозерцанием, нежели грамотные. Первые (т.-е. безграмотные) проникнуты охранительным духом, обладают эпической речью. Грамотные увлекаются проповедываемыми газетами теориями и сбиваются с истинного пути...» Николая эти доводы совершенно убедили. «Я согласен с тем, что такие крестьяне с цельным мировоззрением внесут в дело больше здравого смысла и житейской опытности», — изрек царь. И злосчастная статья была устранена из проекта.
Князей, графов и тайных советников скоро ждало горькое разочарование, но пока что они могли утешаться «устойчивой сценой» и подсластить «ценным баластом» ту горькую пилюлю, которую история все-таки заставила их проглотить уже теперь: и интеллигентов и евреев пришлось пустить в Думу. Антисемитский характер избирательного закона был крайне неудобен в ту минуту, когда начинались мирные переговоры с Японией при посредничестве американского президента Рузвельта. Это драгоценное посредничество (мы помним, какую услугу оказала Америка России при заключении мира) отнюдь не разумелось само собой: к Рузвельту пришлось добывать нечто вроде рекомендательного письма от императора Вильгельма. Но Рузвельт не мог не считаться с общественным мнением Соединенных штатов, а нигде еврейские погромы не вызывали такого негодования, как в Америке. Напоминать о своем антисемитизме в эту минуту было более чем некстати, и Николай смиренно припрятал свою ненависть к евреям «до лучших дней». Скоро, мы увидим, он был более чем утешен. А на том, чтобы дать голос буржуазной интеллигенции, настаивали его министры, — в кадетских адвокатах и профессорах они правильно усматривали главную свою, в будущем российском парламенте, опору против крайних левых. Интеллигенция была вдобавок пущена только самая отборная: чтобы быть избирателем, в столице нужно платить за квартиру не менее 1 320 руб. в. год. т. е. иметь заработок в 5—6 тыс. золотых рублей. Не только городские учителя, но даже учителя гимназий, даже младшие преподаватели университетов не попадали в эту категорию, а студенты были заранее из нее изъяты кроме того еще и возрастным цензом: чтобы быть избирателем, нужно было иметь не меньше 25 лет. Как далеко все это было от «всеобщего избирательного права» (а ни одни уездный съезд статистиков или агрономов летом 1905 г. не помирился бы на меньшем, — «четыреххвостка» была так популярна, что слово это знал и понимал даже Николай!), покажут две-три цифры. Петербург при 1½ млн. населения имел 9½ тыс. избирателей, Москва с населением более 1 млн. — 14 тыс. (замоскворецкое купечество помогало), Одесса с 405 тыс. жителей — 7 тыс избирателей и т. д.
Рабочие были лишены права голоса и в окончательном проекте, — за этих «крамольников» и Рузвельт, слава богу, не заступался и министрам они не были нужны. Пролетариат поэтому был избавлен даже от надобности ответить на этот избирательный закон бойкотом. Но пролетарская партия немедленно, в лице большевиков, призвала к бойкоту и те классы населения, которые имели право голоса на выборах. Судя по тому, как встречала буржуазная публика социал-демократических ораторов на собраниях 1905 г., когда заходила речь о Думе, можно думать, что в городах бойкот прошел бы блестяще. Но «булыгинская дума» осталась на бумаге, — революция не дала времени даже приступить к выборам.