большое препятствие». А между тем семеновцы и конногвардейцы еще исправно рубили и расстреливали народ на петербургских улицах, и ни один полк, даже в провинции, не присоединился еще к рабочим. А командир всех этих полков, Николай Николаевич, когда услыхал, что его прочат в военные диктаторы, взял револьвер и отправился с ним в кабинет царя. Придворные рассказывали, что Николай «большой» грозился застрелиться из этого револьвера перед Николаем «маленьким». Мы точно не знаем, какие жесты с револьвером производил в царском кабинете великий князь, но было это непосредственно перед подписанием манифеста.
Теперь стало известным (из воспоминаний Витте), что, кроме неуверенности в войсках, поведение Николая «большого» определялось еще уверенностью в том, что при помощи «конституции» можно перевести на мирные рельсы рабочее движение. Перед октябрьскими днями Николай Николаевич «Романов» свел знакомство с крайним правым гапоновцем Ушаковым, почти таким же провокатором, как и сам Гапон. Этот рабочий из экспедиции заготовления государственных бумаг, и раньше водившийся с начальством и даже с министрами, ходил «поздравлять» Витте, когда тот вернулся после заключения Портсмутского мира, и теперь взялся быть политическим советником великих князей. Он рассказал Николаю Николаевичу, что «благонамеренные» рабочие всячески борются с революционерами в рабочей среде, но тщетно, ибо рабочие, не имея никаких прав и никаких других способов действия, кроме нелегальных, естественно, идут за революционерами, которые этими нелегальными действиями руководят. Но стоит дать рабочим возможность действовать легально, и они будто бы пойдут за Ушаковым и его товарищами. На Николая «большого» эти слова Ушакова произвели сильное впечатление, — у него, что называется, глаза открылись: вот оно, оказывается, как с забастовками-то можно справиться. И он окончательно укрепился в мысли, что нужно немедленно «даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов», как было сказано в утвержденном Николаем «маленьким» проекте виттевского манифеста.
И Ушаков и его высокопоставленный ученик скоро должны были жестоко разочароваться в успехе этой новой зубатовщины: рабочие и не думали использовать «незыблемые основы» для «мирной» работы. Попытки создания желтых организаций в эти дни не имели ни малейшего успеха. Совет Ушакова может быть имел свой смысл до 9 января, но теперь, когда у рабочих уже существовали организации, возникшие явочным порядком, они шли совсем не к «мирной» деятельности в рамках самодержавной монархии, — они начали уже строить свое временное революционное правительство.
Идея революционного правительства, как и идея восстания, была к этому времени высказана в большевистской литературе уже давно. С того момента, как лозунг «учредительного собрания» был подхвачен буржуазной интеллигенцией и извращен ею — вместо верховного органа революции получилось собрание, созванное царем для сочинения конституции, — Ленин стал резче выдвигать вопрос о том, кто созывает это учредительное собрание. Какая-то власть должна была его созвать, — какая же? Разумеется не царь, а власть, вышедшая из вооруженного восстания, власть «временного правительства». Меньшевикам конечно эта идея показалась очень дерзкой и способной «отпугнуть» буржуазию, без которой они не мыслили «буржуазной» революции. Они поэтому поспешили окургузить лозунг, выдвинув идею «революционного самоуправления». Оставляя в тени вопрос, кто будет распоряжаться в центре, они агитировали за то, чтобы восставшие на местах захватывали власть в свои руки, оттесняя местные власти — губернаторов, градоначальников, исправников и т. д.
Все эти споры во всем разгаре были уже летом 1905 г.; образчик меньшевистской агитации мы уже видели в воззвании, выпущенном «Искрой» после восстания на «Потемкине» (см. стр. 343). История как будто нарочно захотела дать предметный урок.
Советы рабочих депутатов должны были возникнуть из забастовки так же стихийно, как возникли они летом в Иваново-Вознесенске. Частично такой совет уже и возникал в предоктябрьские дни в Москве, в виде совета депутатов типо-литографских рабочих, по распался, как только прекратилась типографская стачка. В Петербурге первое собрание — тоже частичное — совета (были только депутаты от фабрик и заводов Невского района) произошло уже 13 октября. От его имени было выпущено воззвание, где говорилось: «Мы предлагаем каждому заводу, каждой фабрике и профессии выбрать депутатов по одному на каждые пятьсот человек. Собрание депутатов фабрики или завода составит фабричный или заводской комитет. Собрание депутатов всех фабрик и заводов составит Общий рабочий комитет Петербурга. Этот комитет, объединив наше движение, придаст ему организованность, единство, силу. Он явится представителем нужд петербургских рабочих перед остальным обществом, он определит, что нам делать во время забастовки, и укажет, когда прекратить ее».
Итак первоначально это был забастовочный комитет, объединивший стачку так же, как и в Иваново-Вознесенске. Но в Петербурге с самого начала дело было гораздо сложнее, ибо политический момент, в Иванове отступавший на второй план, во всеобщей забастовке октября 1905 г. занимал первое место. Первый толчок к железнодорожной забастовке был уже политический — борьба за неприкосновенность (как казалось железнодорожному пролетариату — угрожаемую) железнодорожного делегатского съезда. Присоединившиеся к железнодорожникам остальные группы пролетариата шли по тому же направлению.
Как образчик, вот резолюция рабочих печатного дела (находившихся, обратим на это внимание, под влиянием меньшевиков), принятая и представленная в Петербургский совет 14 октября:
«Всеобщая политическая забастовка, объявленная РСДРП, является первой ступенью, с которой рабочий класс пойдет дальше по пути решительной борьбы с царским самодержавием.
Признавая недостаточность одной пассивной борьбы, т. е. одного прекращения работ, постановляем: обратить армию забастовавшего рабочего класса в армию революционную, т. е. немедленно организовать боевые дружины. Прусть эти боевые дружины позаботятся вооружением остальных рабочих масс, хотя бы путем разгрома оружейных магазинов и отобрания оружия у полиции и войск, где это возможно».
Таким образом, даже меньшевистски настроенные рабочие понимали, что начинается борьба за власть между царизмом и рабочим классом. Это понимала вся рабочая масса Петербурга. Проще всего эту мысль выразил один текстильщик с фабрики Максвеля:
«Нет, жить так нельзя. Припоминая всю нашу борьбу с 1884 г., все стачки 1885, 1888, 1896 гг.64, не прекращающуюся борьбу в течение 1905 г., все рабочие нашей фабрики на своей шкуре чувствовали, что наше положение ухудшается с каждым днем. Но нет другого выхода, как взять в руки дубинку и сокрушить все, что мешает нам жить. Бороться за жизнь нам мешало самодержавие. Хозяйский гнет удесятерялся двуглавым орлом. Вынесши все на своих горбах, на первый раз мы знали, что надо стереть самодержавие».
Настроение петербургских рабочих было таким образом чисто большевистское, пролетарски революционное, и большевистская организация Петербурга сделала конечно большую ошибку, отстранившись в первую минуту от совета как от создания меньшевиков. Ошибка эта была быстро исправлена: уже с 15 октября (а первое «пленарное» заседание происходило 14-го) представители большевистской фракции входят в состав совета. Но «первую скрипку» уже успели захватить меньшевики, и под их влиянием совет начал с шагов, отнюдь не революционных, — как путешествие в петербургскую городскую думу, состоявшую тогда из представителей богатого купечества и зажиточной иителлигенции, главных образом среднего и крупного чиновничества. К этому почтенному собранию председатель пролетарской организации обращался с речью, где не то требовал, не то просил, чтобы дума отпустила средства на вооружение рабочего класса. С таким же успехом можно было бы обратиться с этим требованием к самому Николаю. Буржуазное собрание отказало разумеется пролетарскому наотрез в его ходатайстве.
Отсутствие устойчивого руководства, склонность к тому, что потом стали называть «соглашательством», наметились таким образом у вождей петербургского движения осени 1905 г. с первых шагов. Позже, чтобы оправдать каким-нибудь образом путешествие в городскую думу, стали говорить, что рабочим нужно-де было показать буржуазных либералов во всем их великолепии, чтобы рабочие знали, что это за птицы. Как будто бы у петербургского пролетариата можно было подозревать тень сомнения на этот счет! И, как всегда и всюду, «соглашательство» сочеталось неизменно с господством революционной фразы и наклонностью к демонстрациям самого «решительного» характера, но не преследовавшим никаких определенных целей. Если передовые рабочие превосходно понимали, что речь идет о низвержении самодержавия вооруженной рукой, — их меньшевистским руководителям это было гораздо менее ясно. Они мечтали совсем о другом. В совете рабочих депутатов они видели, во-первых, «воплощение идеи революционного самоуправления», во-вторых, — и самое для них главное, — зачаток легальной рабочей партии. Ленин ставил своей задачей свергнуть власть царя, меньшевики видели задачу в том, чтобы заставить царя уступить. Ленин считал свержение царизма задачей рабочих и крестьян; меньшевики считали, что уступок от царя легче добиться в союзе с буржуазией. В этом основном различии была суть дела — из-за этого меньшевики водили рабочих в городскую думу, из-за этого они отодвигали в тень идею вооруженного восстания. Но никто так не содействовал превращению основного лозунга революции в революционную фразу, как именно меньшевики. В этот период они непрестанно звали к оружию, толковали об оружии; но если кто-нибудь что-нибудь сделал для вооружения петербургского пролетариата, то это были сами рабочие. На заводах шли сборы на приобретение оружия, местами рабочие добивались от заводской администрации крупных ассигнований на это дело из «штрафных капиталов» (сумм, составившихся из штрафов с рабочих), наконец металлисты массами изготовляли холодное оружие из имевшихся под руками железа и стали, но все это оставалось неорганизованным, и не потому, что нельзя было организовать, а потому, что этого серьезно и не хотели. Октябрьская забастовка «испугала дураков», т. е. царское самодержавие и его слуг, по определению одного из меньшевистских вождей петербургского пролетариата тех дней; предполагалось, что «дураки» способны к бесконечному испугу, — значит нужно их пугать все дальше и дальше, пока не запугаешь до легализации рабочей партии. А затем дело пойдет, как на Западе, как в Германии, как в Австрии, — профессиональные союзы, выборы, парламентская борьба и т. д. Но «дураки» вовсе не были так глупы, как казалось. Они испугались совершенно реальной вещи — могучего движения масс; только продолжение этого массового движения, только переход его от стачки к следующему, высшему этапу —