«Первая стачка, — писало «Право», — останется светлой страницей в истории освободительного движения, памятником великой заслуги рабочего класса в деле борьбы за политическое и социальное раскрепощение народа»70.
Теперь все это развеялось, как дым. «Рабочий — вот враг» — стало лозунгом предпринимателей. Петербург стал свидетелем свирепого локаута: более 70 тыс. рабочих было выкинуто на улицу. На заводах стало распространяться паническое настроение. Массами рабочие подписывали согласие работать на прежних условиях, — подписывали свою полную капитуляцию перед хозяевами. И это общее поражение очень мало скрашивалось теми частичными успехами, которые все же имела и эта стачка; на ряде предприятий рабочий день все же был понижен — на полчаса, на час. Главным образом подшибли стачку средние по размерам предприятия, где предпринимателям экономически невозможно было перейти к 8-часовому дню, не разорившись. Тут лишний раз оправдалось, что революцию вели заводы-гиганты, где и началась борьба за 8-часовой день. Но и на заводах-гигантах момент был неудобный для рабочих: война кончилась, металлургические предприятия не имели срочных заказов и легко могли пойти даже на довольно длительный перерыв производства.
Но, помимо экономических условий, сильнее еще действовали условия непосредственно политические, и первым из них была изолированность Петербурга. Рабочие правильно указывали, что ноябрьскую забастовку не поддержала даже Москва. Мы уже говорили, что партия организационно была еще не в силах охватить движение; теперь приходится прибавить, что и само движение растянулось, как растягиваются лошади на скачках. Петербургский пролетариат шел далеко впереди провинции, пролетариат вообще — далеко впереди крестьянства. Это было главным плюсом самодержавия в начавшейся колоссальной борьбе. Не нужно забывать, что уступку 17 октября вызвала всероссийская стачка и что всероссийской стачки более повторить не удалось. С движением в отдельных городах, даже очень крупных, как Петербург, самодержавие могло справиться, поскольку в его руках оставалась вооруженная сила, а вооруженная сила в Петербурге была наиболее надежная для самодержавия, поскольку это была царская гвардия, это — во-первых, а во-вторых, вооруженная сила всюду равнялась не по рабочим, а по крестьянству. Это между прочим прекрасно понимали и сами рабочие. «Все чаще, все настойчивее, — говорит в своих воспоминаниях один из участников движения, — мысль рабочих возвращалась к вопросу о крестьянстве. Без мужиков ничего не поделаем, — говорили рабочие, — вся сила у них. Нам солдаты не поверят; вот когда мужики с ними заговорят, тогда дело по-иному пойдет».
Для того чтобы петербургское движение стало действительно авангардом общероссийского, нужны значит были связи в двух направлениях — с другими городами, во-первых, с деревней, во-вторых. Без этого петербургскому движению грозил неизбежный и близкий конец. Тем, насколько энергично и быстро устанавливались эти связи, мерилась политическая умелость вождей Петербургского совета и организационная зрелость его самого.
Как в борьбе за 8-часовой день, так и в деле налаживания этих связей нельзя конечно говорить о полной неудаче. Кое-что делалось. Основанный эсерами Крестьянский союз был, в своей верхушке, очень близко притянут к Петербургскому совету, и «финансовый манифест» например, о котором придется дальше говорить, был делом общего выступления, причем роль Крестьянского союза была пожалуй даже активнее. К сожалению союз сам по себе был весьма мало революционной организацией, представляя главным образом зажиточную верхушку деревни и эсеровскую интеллигенцию. До подлинного «мужика» совету добраться не удалось, и не видно даже систематических попыток использовать чрезвычайно широкое именно в дни существования Петербургского совета аграрное движение (1 590 выступлечий за октябрь—декабрь 1905 г. против 474 за предыдущий период, июль—сентябрь). Кампания по организации советов в провинции ограничилась посылкой нескольких отдельных эмиссаров, и хотя деятельности этих эмиссаров сами петербуржцы (и сами эмиссары) придавали огромное значение, несомненно, что например Московский совет возник не «по образцу Петербургского», а совершенно самостоятельно, отчасти по иному типу и с иными задачами. В итоге ноябрьское движение кончилось неудачей. «Стачкизм» был в тупике: локаут был ясным доказательством, что стачкою более ничего не добьешься. «Даже страстные поклонники всеобщей политической стачки как универсального средства борьбы за власть приписали к своей формуле «вооруженное восстание». Против силы было одно только средство — сила».
«Сейчас же необходимо перейти к боевой организации наших заводов и их вооружению. Составляйте на каждом заводе десятки с выборными десятскими, сотни — с сотскими, и над этими сотнями ставьте командира. Доводите дисциплину в этих организациях до такой высокой степени, чтобы в каждую данную минуту они могли выступить по первому призыву. Помните, что при решительном выступлении мы должны рассчитывать только на себя: либеральная буржуазия уже начинает с недоверием и даже враждебно относиться к нам. Демократическая интеллигенция колеблется. Союз союзов, так охотно примкнувший к нам в первую забастовку, значительно меньше сочувствует второй». Но говоривший это — сам Хрусталев-Носарь — забывал, что для вооруженного восстания требуется подъем больший, чем для забастовки. А после неудачной борьбы за 8-часовой день падало даже забастовочное настроение. Причем сочувствие или несочувствие «либеральной буржуазии» и интеллигенции не играли тут большой роли. Первая боялась пролетариата, вторая жалась к пролетариату пока он был силен. Доказательство его слабости должно было ободрить первую и оттолкнуть вторую71.
Со второй половины ноября (ст. ст.) Петербургский совет, что называется, «дышал на ладан». У него хватило еще сил на один красивый жест. 23 ноября в петербургских газетах, не исключая и буржуазных, было напечатано: «Исполнительный комитет Совета рабочих депутатов в заседании 22 ноября признал необходимым, ввиду наступающего банкротства, чтобы рабочий класс и все бедные слои населения брали свои вклады из сберегательных касс и требовали всяких расплат, в том числе и получения заработной платы звонкой монетой». «Правительственное сообщение» не замедлило признать, что постановление совета «не осталось без влияния на вкладчиков сберегательных касс, что и выразилось усиленным требованием вкладов». За декабрь выдачи из петербургских сберегательных касс превышали поступления на 4 с лишним млн руб. золотом. По всей России этот перевес взятия вкладов над внесением достиг 86 млн. золотых рублей. Это был едва ли не самый чувствительный удар, какой удалось петербургскому пролетариату нанести самодержавию после 17 октября.
Конечно брали не исключительно под влиянием постановления совета, даже в Питере: главными вкладчиками сберегательных касс были разумеется не пролетариат и слои населения, ему родственные, — то было мещанство, настроенное отчасти весьма черносотенно. Брали просто потому, что в эти «смутные» для мещанства дни желали иметь деньги «при себе». Но агитационно было чрезвычайно удачным шагом покрыть это движение авторитетом совета и заставить само правительство признаться, что агитация совета имеет влияние далеко за пределами рабочих кругов.
На фоне политического прилива это могло очень увеличить авторитет совета и панику правительства. Но теперь шел уже отлив, самодержавие выходило из состояния паники, — смелый и меткий, но не смертельный удар мог только ему напомнить, что с советом «пора кончать». Явный переход руководителей совета к правильной, наконец, тактике вооруженного восстания заставлял спешить еще более. Именно этим Петербургская охранка мотивировала необходимость «ликвидации совета» еще в начале ноября. Чтобы подавить продолжавшую бушевать по всей России революцию,—как раз в декабре она достигла наивысшей точки в московском вооруженном восстании, — правительству Витте нужно было стать твердой ногой в Петербурге. И это казалось легче, чем где бы то ни было. 26 ноября был арестован Хрусталев-Носарь. Организационно это не было чересчур тяжелым ударом, — преемником Хрусталева стал «Яновский» (тогдашний псевдоним Троцкого). На арест своего председателя петербургские рабочие ответили чуть-что не «выражением сочувствия». Балтийский завод постановил: «...Об арестованном председателе, товарище Хрусталеве, рабочие Балтийского завода заявили, что они готовы даже на забастовку (!), если это будет решено Общегородским советом рабочих депутатов...»
Стоит сравнить начало ноября, когда Петербург стал, как один человек, в защиту кронштадтских матросов, с этим полуобещанием «даже» забастовать (и то под ответственностью совета) в защиту своего председателя, чтобы оценить, как уже далеко отошли волны революции, и как близко было к победе самодержавие в Питере.
Совет и сам готовился к концу — 2 декаря он выпустил знаменитый «манифест», который был как бы его завещанием. Начинаясь словами: «Правительство на краю банкротства», — манифест заканчивался повторением постановления 22 ноября о требовании вкладов сберегательных касс, дополнив его «решением» от имени пролетариата «не допускать уплаты долгов по всем тем займам, которые царское правительство заключало, когда явно и открыто вело войну со всем народом».
Характерно, что к вооруженному восстанию, о котором еще говорил совет в своем заявлении по поводу ареста Хрусталева-Носаря, манифест не призывал. Революционным организациям, которые полностью поставили свои подписи под манифестом, пришлось это сделать через несколько дней отдельно. В беспартийном собрании, каким оставался совет, надлежащего «настроения» уже не было.
На другой день, 3 декабря, совет был арестован. «Арестовал я его, — с торжеством говорил потом Витте, — без всяких инцидентов и не пролив ни капли крови».