87. Неумение стрелять, непонимание, что нужно стрелять, вовсе еще не доказывают, что тот или другой человек — плохой боец. Массы не сознавали значения оружия, во-первых, потому, что еще верили в силу средства, испытанного с таким успехом в октябре, — в силу забастовки: Дубасов показал им, что забастовка на царское правительство уже не действует. Массы имели, во-вторых, преувеличенное представление о техническом могуществе правительства, «Куда ж нам с голыми руками против пулеметов?» — эту фразу в декабре не одному из нас приходилось слышать от рабочих: дружинники показали им, что если не с голыми руками, то с револьверами можно держаться против пулеметов — и даже пушек — целую неделю. И в том и в другом отношении декабрь 1905 г. был громадным предметным уроком, — и этот урок запомнился. Февраль и октябрь 1917 г. были бы немыслимы без этого урока.
В заключение нужно сказать, что если изображать декабрь 1905 г. как массовое вооруженное выступление московских рабочих неправильно, то и преуменьшать участие их в вооруженной борьбе до нескольких сотен дружинников тоже неправильно. Мы уже видели, что, считая «смену», даже непосредственных участников вооруженной борьбы было несколько тысяч; но не подлежит сомнению, что за отсутствием оружия далеко не все желавшие могли принять участие. А если подсчитать всех, обслуживавших движение в качестве разведчиков, революционных «саперов», наконец санитаров (очень опасная в те дни функция, потому что дубасовцы усиленно обстреливали тех, кто подбирал раненых), мы будем близки к тем 8 тыс., о которых говорил Ленин в своей речи о девятой годовщине нашей первой революции. Вся масса рабочих не выступила — не значит: «рабочие не выступили». Передовые рабочие, рабочие-большевики все выступили. Но в декабре 1905 г. далеко не все еще московские рабочие были большевиками.
Если Москва, по сознательности и организованности пролетариата шедшая на втором месте после Питера, оказалась не вполне подготовленной к массовому вооруженному выступлению, — от провинциального пролетариата, шедшего еще сзади московского, ожидать такой подготовленности было еще труднее. Вот характеристика движения в очень однако крупном центре, где была сильная социал-демократическая организация, в Казани, данная одним из участников: «На московское восстание казанский пролетариат не отозвался активным выступлением: ни восстанием (как в Сормове), ни политической стачкой (как в Самаре). В боевых дружинах было лишь несколько десятков человек. Большое значение имел разгром местных революционных организаций. Но разгадка была не в этом. Казанские рабочие в массе своей были слабо сплочены, неорганизованы, революционная волна слабо захватила массу. На экономическую борьбу их было в 1905 г. легко сдвинуть, но на активную революционную борьбу они не были способны. В этом разгадка интеллигентского характера «казанской революции» 19-21 октября и пассивности массы в декабре. Среди казанских рабочих нужно было работать, работать и работать...»
Движения «московского» типа имели место, кроме упомянутого в этой цитате Сормова, в целом ряде местностей, но слиться в восстание хотя бы в одной области им не удалось. Наиболее упорное сопротивление оказали рабочие дружины в Горловке (в Донбассе) и в Темернике, под Ростовом-на-Дону. Здесь сходство с Пресней дополнилось тем, что дружине удалось благополучно уйти, выдержав трехдневную бомбардировку. Больше успеха обещало восстание на Северном Кавказе, совпавшее с самым грандиозным, какое наблюдалось за эти дни где-либо, кроме Дальнего Востока, движением в войсках: поднялись кубанские пластуны (пешие казаки). Но здесь же мы имеем чрезвычайно характерный образчик полной несвязанности двух движений — военного и рабочего: пластуны не только не присоединились к новороссийским рабочим, но ушли из города к себе в станицы, где и отсиживались — один из полков — до февраля. Тем временем рабочее движение было подавлено войсками, подвезенными из других местностей.
Наоборот, только контактом рабочей и солдатской массы объясняется яркая вспышка движения в Сибири, точнее — вдоль Сибирской железной дороги. Уже с октября дорога была в руках выборных железнодорожных комитетов, главной задачей которых была организация отправки демобилизуемых запасных манчжурской армии на родину. Настроение этих запасных нам известно, — в своих воззваниях они не церемонились ни с начальством, ни даже с царем, грозя оставить от них «пепел и кучи камней», — но цель у них была одна: как можно, скорее вернуться на родину, т. е. уйти из Сибири. Опереться на них местному движению было трудно, но и это «местное» движение само представлено было пришлым железнодорожным элементом, к которому сибирский мещанин и крестьянин относились враждебно: нигде, кроме «черты оседлости» не было таких свирепых погромов, как в Сибири. В этой обстановке становится понятно, как два «карательных поезда» — Ренненкампфа и Меллер-Закомельского, — ничтожная в военном отношении сила, кторую, казалось бы, ничего не стоило пустить под откос с первой хорошей насыпи, — путем неслыханного террора в две недели «водворили порядок» по всей линии. Витте, командировавший эти поезда, мог быть доволен... Но и он несомненно был удивлен, что «Чита сдалась без бою», как доносил он Николаю. В Москве масса не умела взяться за оружие, но она была сильна своей сплоченностью, — тот же Витте благоразумно решил ее не дразнить. Но в Сибири он «уничтожал революцию» беспощадно. Там в 1905 г. революционной массы еще не было.
В революционных кругах не сразу почувствовали, насколько декабрь был переломным пунктом. В революционных кругах тогда еще не оценивали как следует роль паники самодержавия во всех успехах, достигнутых с октября. С декабря эта паника проходит окончательно. Николай «маленький» твердо решил, что какие бы уступки ни вынудил у него револьвер Николая «большого» в минуту слабости, эти уступки останутся на бумаге. В пятницу 23 декабря он принимал большую депутацию «Союза русского народа» с Дубровиным во главе, пришедшую узнать, неужели и теперь манифест 17 октября останется в силе. «Успокойтесь, — сказал им Николай, — взойдет солнце правды, и мы восторжествуем. Будут обнародованы основные законы». Черносотенцы в первую минуту смутились, — они не понимали в наивности своей, что «основные законы» — это и есть средство разъяснить манифест 17 октября так, чтобы конституцией и не пахло. Автор письма, откуда мы это узнаем (сам «союзник»), видел Николая за два дня до этого и «вынес впечатление», что «государь бодр, оживлен, точно он на что-то хорошее решился и теперь успокоен будущим успехом». Это было через два дня после окончательного расстрела Пресни...
Николай несколько рано начал радоваться, — его самодержавию летом 1906 г. еще предстояли черные дни; но в одном он был прав: главный враг его — пролетариат — понемногу уходил с поля битвы. В 1906 г. металлисты, каждый из которых бастовал в предыдущем году по 3½ раза, не бастуют уже и одного раза. На 252 тыс. рабочих мы имеем только 213 тыс. забастовщиков (84,9%).
Отставшие в предыдущем году текстили держались лучше, — арьергард подтягивался, — но и они дали менее одного забастовщика на одного рабочего (на 708 тыс. рабочих — 640 тыс. бастовавших — 90%). И по мере ослабления пролетарского натиска буржуазия поднимала голову, предприниматель становился все наглее и упрямее. Чрезвычайно выразительно тут сопоставление стачек, их удачи и неудачи в первую и последнюю четверти 1908 г. В первую четверть мы имеем всего 73 тыс. забастовщиков, из них победили 34 тыс., только 11 тыс. были побеждены и 28 тыс. добились соглашения при взаимных уступках. В последней четверти этого года мы имеем лишь 8 тыс. добившихся соглашения из общего числа 37 тыс., лишь 6 тыс, победивших рабочих и 23 тыс. побежденных. В первой четверти года предприниматели победили всего в 15% всех столкновений с рабочими, в последней — в 62%.
Буржуазия наступала, рабочий отступал...
Глава VII. Крестьянские восстания
Рабочий класс начал русскую революцию. Он первый решился дать сражение царизму — и первое сражение проиграл. По существу дела это был проигрыш не одного класса, а всей революции, потому что других организованных революционных сил в России 1905 г. не было. Революцию же неорганизованную правительство, поскольку его собственная организация уцелела, всегда могло подавить. Это особенно ясно нам теперь, при свете например германской революции. На ее примере мы видим, как отсутствие в стране сильной, сплоченной революционной партии, какой явилась у нас в 1917 г. партия большевиков, срывает революцию и обеспечивает победу ее противникам. Но в 1905 г. у нас многие переоценивали значение стихийности в революции. С этим и связаны были надежды, которые многими возлагались на крестьянство.
То, что происходило в деревне с осени 1905 г., казалось, надежды это оправдывало. Мы видели, что именно деревенское движение было главным, что поддерживало панику правительства, после того как рабочее движение в Петербурге пошло на убыль. Теперь, после декабря, на него же возлагались главные надежды революционеров. Первое выступление рабочих отбито, — думали они, — но когда выступит деревня, на фоне ее восстания рабочая революция будет непобедима.
Присмотревшись ближе и вспомнив прошлое, мы могли бы более трезво отнестись к деревенскому восстанию. Прежде всего мы увидели бы, что движение пролетариата было не только рабочее, но еще и типично городское, что это было конечно движение пролетариата вообще, но главным образом движение рабочих крупнокапиталистических предприятий. В то время как процент стачек по отношению к общему числу предприятий для мелких фабрик — до 20 рабочих — составлял 47, другими словами, не все мелкие фабрики бастовали даже в 1905 г., — процент стачек по отношению к числу предприятий с числом рабочих от 600 до 1 000 составлял уже 163,8: каждая крупная фабрика бастовала более одного раза; а для предприятий-гигантов, с числом рабочих более 1 000, этот процент равнялся 231,9: